Проведя ладонью еще раз, я расстегнул ему штаны, откинув подол сутаны — она мешалась страшно, и я заткнул ее за пояс, чтобы не сваливалась.

Решив заменить руки языком, я развернул мсье Армана к себе лицом и опять упал на колени. Он оперся руками мне на плечи, не возразив и не прервав молчания.

Видимо, я все сделал хорошо, так как он задышал чаще, простонав, когда мои руки прошлись по каменно напряженным ногам, а когда я сжал руками его задницу — он вновь застонал, прижав к губам запястье.

Его рука оставила мое плечо, обняла за шею и подняла с колен. Затем он приблизил лицо и поцеловал меня в губы, легко щекоча короткими усами. Отстранившись, он быстро оправил сутану и принялся за меня: разделавшись с застежкой штанов, легко задвигал рукой, быстро доводя меня до экстаза. В последний миг подставил полотняную салфетку.

Ноги меня не держали, и мы опустились на ковер перед камином. Он прислонился к ножке стола, а я улегся, устроив голову ему на колени. Поглаживая мне волосы, он смотрел, как я привожу в порядок одежду, а потом кинул салфетку в огонь.

— Первая заповедь — не оставлять следов, — усмехнулся он, а потом ответил на мой невысказанный вопрос: — со времен Наварры я так не наслаждался.

— Наваррского коллежа?

— Да. Подъем в четыре утра, занятия до вечера, одно яйцо на обед, розги… Но школяры такой народ — всегда найдут, чем развлечься.

Я представил себе школяра дю Плесси, будущего военного, как ожидалось, — резкий, наверное, был ребенок…

Мсье Арман хотел еще что-то сказать, но из-за стены, закрытой гобеленом с изображением Апокалипсиса, послышался шум, и голос отца Жозефа произнес:

— Не мир я принес, но меч!

Мсье Арман вскочил, успев напоследок трепануть меня за ухо, и отправился открывать потайную дверь.

Отец Жозеф возник из-за гобелена, откидывая капюшон:

— Плохо дело с Орлеанцем [Гастон Орлеанский, брат Людовика XIII.], — тут он увидел меня и возвел очи горе. — Арман, это не повод!

— Это не повод и не причина, — согласился Монсеньер. — Я получил сведения о заговоре от Суансе, по обычным каналам. Как добрались вы, отец Жозеф, надеюсь, путешествие было приятным?

— Меня чуть не повесили в Вальтеллине и чуть не съели в Хильдесхайме — войска Мансфельда выгребли все подчистую, крестьяне жрут траву и насекомых — словом, все как обычно, благодарю.

— Как же вам удалось избежать съедения?

— Очень просто — сказал, что я чумной. В лагере Тилли чума — он потерял пять тысяч человек. Но все это далеко и неважно. Гастон Орлеанский подрос, и от трона его отделяет лишь один человек, за десять лет брака не сумевший обзавестись наследником.

— У Гастона тоже пока нет наследников.

— Единое упование, — тут отец Жозеф махнул на меня рукой: — Сгинь, чадо!

Мсье Арман кивнул, и мне пришлось убраться из кабинета.

Часть вторая. Ла-Рошель

Глава 18. Война и любовь (1627)

Именно Гастона Орлеанского назначили командующим осадой в Ла-Рошели. Пусть командование было чисто номинальным, но все равно — столь щедрыми благами, как считается, должна вознаграждаться доблесть, а не злодейство.

— Просто замечательно, просто вос-хи-ти-тель-но! — в голосе Мари-Мадлен де Комбале была патока, а в глазах — кровь, смерть и преисподняя. Придворная выучка — слова тут же запомнят, запишут и донесут, а в потупленные глаза сможет заглянуть не каждый. Мари-Мадлен, племянница Монсеньера, дочь его рано умершей младшей сестры Франсуазы, недавно стала придворной дамой вдовствующей королевы. Должность, о которой большинство аристократок могло лишь мечтать, для Мари-Мадлен стала тяжким бременем, которое она несла как все дю Плесси — со смирением и усердием, став глазами и ушами кардинала возле Марии Медичи.

— Люсьен, а ведь я после смерти мужа хотела уйти в монастырь! — жалобно произнесла Мари-Мадлен в который раз. — Валет червей.

— А Монсеньер хотел уйти в армию, — в который раз повторил я, — однако ж у каждого свой крест. Дама бубей.

— Я не ропщу, я люблю дядюшку, но это жестоко — и по отношению к королеве, и по отношению ко мне! Люсьен, вы не со своим Виньи играете, извольте выражаться правильно — не бубей, а бубён! — она негодующе отвернулась к окну, оставив мне на обозрение тонкий профиль с горбатым, как у всех дю Плесси, носом. Носик у нее был, конечно, узенький, точеный, но сходство с дядюшкой было весьма явным. И грусть в ее больших светло-карих глазах, и тоненькая стройная фигура — все несло печать фамильного сходства. Мне нравилось на нее смотреть.

— Простите, мадам, — повинился я. — Сплетни ходят про всех, даже про короля. А уж что говорят про королеву Анну и Бэкингема — хоть святых выноси.

— Королева Анна тоже женщина несчастная, — возразила Мари-Мадлен, отворачиваясь от окна, — замужем — а ни детей, ни мужа, по сути. Туз червей! Партия.

Она всегда выигрывала, как занятие со столь предсказуемым исходом ей до сих пор не наскучило — Бог весть, но я радовался своим проигрышам — это была ничтожная плата за возможность поговорить о Монсеньере, да и вообще послушать новейшие придворные сплетни. Госпожа Мари-Мадлен нередко обыгрывала в шахматы своего дядю, что уж говорить о пикете с таким туповатым малым, как я. Она и Рошфор как-то насели на меня, заставляя выучить хотя бы названия шахматных фигур, но я запомнил только короля и коня, а потом с наслаждением следил, как Мари-Мадлен поставила графу мат в четыре хода.

— Шахматы — не карты, в них не смухлюешь. И не пари! — бурно обрадовался Жюссак, услышав о разгроме — он до сих пор не забыл триста проигранных пистолей.

— Но почему королева Анна выбрала именно Бэкингема, неужели мало честных французских дворян?

— Чтобы не увидеть их честные французские головы на плахе, вероятно.

— Ну тогда почему не посол какой-нибудь дружественной к нам страны?

— Они все старые, с седыми усами. И потом, когда Бэкингем только появился, мы находились с Англией в состоянии мира. И вообще — Бэкингем такой… интересный.

— Вы говорили, что у него красивые белокурые локоны и зеленые глаза, а усики такие тоненькие, как шнурочки.

— И весь обвешан жемчугами. И воротники у него все сплошь из фламандского кружева. Но дело не в этом — он настолько уверовал в свою счастливую звезду, что ему напрочь отказывает критичность.

— Сколь веревочке не виться, все равно совьет петлю… — посулил я. Мари-Мадлен подошла к окну, высматривая карету с красным султаном. Но широкий двор был пуст. Все были в Лувре и обсуждали мятеж гугенотов в Ла-Рошели.

Только солдаты Жюссака стояли навытяжку в карауле. В новой резиденции Монсеньера, получившей название Пале-Кардиналь, места хватало — во дворце была огромная библиотека, картинная галерея, обеденный зал, двусветный зал для приемов, а ширина парадной лестницы составляла конкуренцию Лувру — и как обычно дальновидный, Монсеньер поставил всех в известность, что завещал Пале-Кардиналь королю.

Кабинет Монсеньера был просто отрадой моему сердцу — так много там было бархата, гобеленов, резного дуба, картин, золота и мрамора.

— Подумать только, — потрясенно вздыхал Шарпантье, — а когда Монсеньер был епископом в Люсоне, у него даже ковра в спальне не было, и восемь рубашек на все про все!

Но больше, чем роскошь и удобство нового дворца, меня поразила скорость его постройки. Я не мог поверить, что за два года можно было с нуля возвести такое огромное здание! С часовней, в которой сам Монсеньер служил мессу, с сотнями покоев и множеством потайных ходов, к которым кардинал питал большую привязанность, и вся схема которых была известна лишь ему.

Мне он показал потайную дверь за книжным шкафом, и я первое время до одури боялся всех шкафов — мне казалось, что обопрись я случайно на дверцу — не миновать мне оказаться в подземелье и блуждать там неделями, не находя выхода.

— Английская эскадра вышла из Портсмута в конце июня, скоро они достигнут Ла-Рошели — и Боже, храни Францию! — тихо произнесла Мари-Мадлен, прислонясь головой к стеклу. — Пятнадцать кораблей, пятьдесят транспортов с восемью тысячами солдат… На «Триумфе» — сам Бэкингем.

— Восемь тысяч? А у нас сколько, мадам?

— У нас — это в форте Сен-Мартен? Там тысяча солдат под командованием генерала де Туара и двенадцать орудий…

— А в Ла-Рошели?

— В Ла-Рошели десять тысяч солдат. Вопрос в том, за кого они — за своего короля-соотечественника или за английского короля-единоверца. Какое счастье, что сейчас хоть Испания притихла, после Монзонского договора!

— Да, мадам, этот договор — просто спасение…

Как ни странно, но Монзонский договор и обстоятельства его ратификации я помнил очень хорошо.

Год назад, в июле 1626, Монсеньер повез проект договора с Испанией на одобрение вдовствующей королеве как члену Государственного совета. Кроме того, Мария Медичи была истовой католичкой и тещей короля Испании Филиппа IV, женатого на ее дочери Изабелле. Браки сына и дочери с испанской короной были делом жизни Марии Медичи и главным результатом ее политики в бытность регентшей после смерти мужа. Так что без нее испанские дела не делались.