Путь до Тюильри был неблизким. Я заметил, как Монсеньер нервно кусает губу, глядя в окно. Видимо, решившись, он вздохнул и перевел взгляд на меня.

— Люсьен… Вы позволите? — и он положил мне, ошеломленному, руку на колено.

— Да, мсье Арман… — ответил я, но почему-то мне стало жутко.

— Пожалуйста, мальчик мой, — он взял мою руку и потянул к себе.

— Но вы же едете к ее величеству королеве-матери?

— Вот именно, — он скорбно покачал головой, не прерывая движения.

— Да вы что! Мсье Арман! Не могу я, не буду!

Он уставился на меня своими большими глазами, готовый, как казалось, грозить мне, пугать, но вдруг страдальчески заломил брови:

— Это будет стоить Франции мирного договора. Я три года готовил это соглашение, заставил замолчать наших протестантских союзников, я уговорил испанского посла и самого Оливареса! [Оливарес Гаспар (1587–1645) — испанский государственный деятель, фаворит короля Филиппа IV.] И теперь все это полетит в тартарары! — две крупные слезы покатились по его щекам. Прежде чем они добрались до подбородка, я уже стоял меж его разведенных ног.

— Занавески хоть задерните.

— Это нужно не мне, это нужно Франции… — приговаривал он, дрожащей рукой проводя по моим волосам. — Люсьен, мальчик мой, мальчик мой… Хватит! — отстранив меня, он с усилием застегнулся, поправил одежду и заслонился бюваром. — Вы же понимаете…

Он нежно провел рукой по моей щеке.

— Вы гораздо лучше меня справились бы с аргументацией перед ее величеством…

И я сидел как дурак в Тюильри и даже не захотел выйти из кареты и размять ноги, зайти в лакейскую, поболтать с другими слугами, ждал его и переживал, как он там справится с убеждением вдовствующей королевы.

Мария Медичи была женщина горячая, что и говорить. Подарив Генриху IV, своему супругу, наследника через девять месяцев после свадьбы, она тем самым уже выполнила свой долг перед мужем и государством, а ведь кроме его величества Людовика XIII, она родила еще пятерых детей — за династию можно было не опасаться. Красивая белокурая королева в свои пятьдесят лет благодаря своей полноте почти не имела морщин и выглядела здоровой и крепкой. «Если мой хозяин, на десять лет моложе ее, мог справиться с ней, будучи епископом Люсонским, то теперь те дни позади. Его богатство и влияние возросло, а мужская сила, увы, пошла на убыль».

Мне было немного жаль королеву-мать: Монсеньера невозможно ни забыть, ни кем-то заменить — кто еще так храбр, так умен, так любезен, с таким красивым лицом, по-юношески стройным станом, выразительными глазами, вкрадчивым бархатным голосом? Наверное, она будет страдать.

Потом, когда я почти заснул, мне вспомнилось, что большой наперсный крест, усыпанный рубинами, подарила Монсеньору королева Мария. Он был как пурпурная река — крупные, со смородину, рубины горели и переливались, ослепляя и завораживая.

А ведь в сегодняшнем событии государственного значения (если все получится), есть толика и моего участия. Могла бы ее величество одарить меня хотя бы одним камушком? Я мог бы сделать серьгу. Хотя серьгу носят только старики вроде герцога Д’Эпернона, как во времена их молодости при Генрихе III. Но потом я вспомнил, что рубины возжигают честолюбие и жажду власти в их владельце, и решил — пусть мой вклад во благо Франции останется анонимным.

Когда вернулся Монсеньер, гадать о результате дипломатического сношения было излишним: он так и сиял.

— Большая победа! Договор одобрен, наконец-то испанцам дадут по рукам!

Вечером он жаловался отцу Жозефу:

— Я боевой конь! Я создан для войны, для битв и побед, а меня заставляют работать на племя!

— Значит, королева-мать — пройденный этап. Вы, дорогой Арман, переросли альковный период для продвижения своей политики.

— Порвать с королевой-матерью? Она мне этого не простит.

— Главное — это король. Он, кажется, не требует от вас службы такого рода.

— Едет! — заслышав шум запряженной шестерней кареты, госпожа Мари-Мадлен радостно бросилась вниз встречать Монсеньера.

— Здравствуй, дорогая! — Монсеньер поцеловал ручку Мари-Мадлен, так и сверкая глазами. — Война! Мы выступаем сегодня же, во главе тридцатитысячной армии!

— А его величество?

— Он возглавит поход.

— А кто будет регентом?

— Вдовствующая королева. Люсьен, собирайся, мы едем на войну!

— Не забудь положить теплые перчатки, — озабоченно сказала Мари-Мадлен.

— Возьму дюжину, — согласился я. Какое это было облегчение — найти в этой женщине союзника по части заботы о бренном теле нашего господина. Если мои просьбы он пропускал мимо ушей, а с медиком торговался, то племянница вила из него веревки: он стал нормально, по часам, питаться, больше улыбаться и раньше ложиться. Только Комбалетта могла непринужденно отправить его спать, зайдя в кабинет в два часа пополуночи и разогнав всех секретарей. Страшно представить, какие о ней и о Монсеньере ходили слухи.

Мы покатили на запад, в двух каретах, запряженных в общей сложности тридцатью двумя лошадьми — такого выезда не было даже у королевы-матери! Я всю дорогу проспал, стараясь лишний раз не высовываться из экипажа — уж слишком взбудораженными выглядели все окружающие мужчины: горячили коней, без нужды трогали оружие. Громкие голоса, конское ржание, скрип седел и бряцание шпаг пугали меня, Жюссак, Рошфор и даже Виньи стали какими-то чужими и неприступными: я еще раз увидел, как высоко возносит человека конь и клинок.

В карете его высокопреосвященства ехали отец Жозеф и кардинал Ла Валетт — младший сын старого герцога Д’Эпернона. Этот молодой дворянин, знатнейшего и богатейшего рода, тоже посвятил себя церкви, как и Монсеньер, как и отец Жозеф. Мне странно было, что столь блестящие молодые дворяне когда-то выбрали служение Богу, хотя могли бы вести беззаботную жизнь в богатстве и праздности. Уж хотя бы высыпаться.

Отец Жозеф предводительствовал целой ораве капуцинов в бурых капюшонах и грубых сандалиях — он намеревался установить в лагере «образцовый гигиенический порядок» — не хотел чумы и прочей заразы, как под Хильдесхаймом. Ну и окормляя души воинов, разумеется.

Наконец тридцатитысячное войско во главе с нашим возлюбленным королем Людовиком достигло побережья Атлантики, где возвышалась твердыня гугенотских мятежников — Ла-Рошель.

Я озирался по сторонам, разминая затекшие ноги, когда увидел эти знаменитые бастионы — из лагеря крепость напоминала несколько коробок и цилиндров, сгрудившихся на горизонте. Даже с такого расстояния светлые укрепления выглядели неприступными — уж очень высокие и совсем без окошек, камень выглядел будто отполированным, я не мог различить на стенах ни людей, ни пушек — хотя они там были во множестве, чем и объяснялось такое расстояние до первых наших укреплений: обзор у ла-рошельцев был превосходный, а в пушках, ядрах и порохе недостатка не наблюдалось.

Мне показалось, что только протестантская сдержанность удерживает мятежников от глумления над осаждающими — Ла-Рошель ни разу никому не удалось взять штурмом.

— Да там толщина стен — футов десять! — заявил Жюссак. — Такие что долбить, что взрывать — без толку, только порох переводить.

— И атаковать тяжело — мы ж как на блюдечке на равнине на этой, — поддержал его Виньи.

— А если атаковать с моря?

— С моря такие же укрепления, только узкий проход открыт, для одного судна, и тот цепью перегораживают, — пояснил Жюссак, бывавший здесь раньше, еще во время прошлого гугенотского мятежа.

Мне совершенно не понравилось на войне — шатер его высокопреосвященства продувало, до кухни идти и идти, до отхожего места тоже не близко, кругом лошади да пушки. Трава вытоптана, хорошо хоть дождя нет. С моря дул свежий соленый ветер, разнося грохот артиллерийской канонады — с острова Рэ, где отчаянно отбивался от англичан форт Сен-Мартен, лишенный подвоза воды и пищи.

— Коня! — прогремел Монсеньер, и Жюссак сам подвел к нему крупного гнедого жеребца с белой проточиной на лбу. Легко взлетев в седло, Монсеньер сдернул с головы шляпу и с места взял в карьер, взметнув фонтаны песка.

Ветер развевал его волосы и красный тяжелый плащ, красиво дополняющий винно-красный камзол с разрезными рукавами с отделкой из черного атласа, большой кружевной воротник и манжеты. «Замерзнет ведь без шляпы, — огорчился я, — хорошо хоть перчатки надел», — красные перчатки из мягкой кожи были точно такого же оттенка, как и высокие узкие ботфорты.

На Монсеньере была новая золотистая кираса и шпага тоже только что от полировщика.

Он был прекрасен как Божия гроза, и я подумал, что в войне тоже есть своя прелесть.