— Это верно. Недаром их так и не удалось проверить на прочность к пороху. Как ваша подрывная группа смогла заблудиться в чистом поле — не представляю.

— Сир, скорее это было болото, а назвать болото чистым — как назвать Бэкингема живым…

Упоминание поверженного герцога привело его величество в сносное настроение, как всегда.

— Да уж, пусть на адской сковородке разбрасывается своими жемчугами!

— Сир, жители Ла-Рошели так и не открыли ворота Бэкингему, все это время они благословляли ваше имя…

— Да, ла-рошельцы стойкие ребята, этот паркетный хлыщ им не по нутру, — его величество оторвался от созерцания своих сапог и поднял на Монсеньера слегка заблестевшие глаза. — А что предлагаете вы, кузен [Кардинала члены королевской семьи могли называть кузеном. Со времени осады Ла-Рошели это обращение Людовика к Ришелье стало обычным.]? Помиловать этих гугенотов?

— И протестанты и католики — смиренные подданные короля Людовика Справедливого, — поклонился Ришелье. — Это главное. Французская лилия в лице вашего величества объединяет нас всех больше, чем манера молиться. О сохранении политических свобод не может идти и речи, но свободу вероисповедания даровал им еще ваш отец… Если в городе возобновятся католические богослужения, Святой Престол будет удовлетворен.

— А что делать с Гиттоном?

— Он храбрый и стойкий человек, опытный моряк — такие люди, под правильным руководством, могут принести большую пользу нашему флоту.

— Тон его обращения дерзок. Пусть посидит в Бастилии и немного охладится для службы нашему величеству.

— Ваша мудрость, сир, сравнима только с вашей добротой. Любой узник Бастилии сейчас питается лучше, чем несчастные жители и жительницы Ла-Рошели…

— Да, кузен, вы говорите, что там из тридцати тысяч осталось в живых не более пяти? Там же женщины, дети…

— Увы, сир, из-за упрямства отцов города их дети умирают голодной смертью.

— Пусть наши пекари работают день и ночь. Мы желаем видеть счастливых накормленных подданных. Мы несем мир и порядок, а не караем. Они сами себя покарали бунтом против законной власти.

— Они будут благословлять имя вашего величества, — кардинал вновь склонился в поклоне. — Отныне и во веки веков.

— Следующая винная порция да будет Святым причастием, полученным из ваших рук в главном соборе Ла-Рошели! Весь католический мир смотрит на нас и ликует, — его величество небрежным жестом отстранил бутылку шамбертена, которую я поднес, чтобы наполнить его кубок. — Мы принимаем капитуляцию Ла-Рошели и желаем войти в город первого ноября, в День всех Святых.

Счастьем прислуживать его величеству королю Франции я обязан Монсеньеру, заявившему:

— Я не хочу ни минуты своего времени тратить на мысли о том, куда ты забредешь в следующий раз. Будешь у меня на глазах. Думаю, ты достаточно твердо стоишь на ногах и увидишь, когда его величеству или мне надо будет наполнить бокалы.

Так что накануне я долго чистил сапоги и платье, хранившие следы крови, грязи и пороха. «Вот кончится осада — попрошу у Монсеньера новые ливреи всем слугам! А то что же это — даже у Шомберга все ходят с разрезными рукавами, а мы все в гладком. Можно сделать лиловые разрезы, с серым будет очень красиво, — размышлял я, — и сапоги новые».

Так что я, из всех людей Монсеньера, находился наиболее близко к его величеству, стоя рядом с тремя собеседниками, за спиной Монсеньера. Впрочем, Сен-Симон, королевский фаворит, в беседе участия не принимал, привычно, как мне показалось, придав своему лицу выражение полного бесстрастия, напомнив этим Жюссака. Сен-Симон и внешне походил на нашего начальника охраны — только волосы чуть темнее — не пшеничные, а темного золота, и усы короче. Но за столом он был почти так же неподвижен, как и Жюссак у входа.

Его величество бросил на меня мимолетный взгляд своих печальных матово-черных глаз, и некоторое время затем изучал лицо Монсеньера, протягивавшего последнее письмо ла-рошельского мэра.

На его величестве была черная шляпа с черными и белыми перьями, отделанная узкой полоской золотой тесьмы. Такая же золотистая ткань украшала прорези его черного шелкового камзола, черные же плащ, штаны и сапоги выглядели довольно скромно, и только очень широкий воротник и манжеты оживляли его костюм.

Сен-Симон тоже был в черном, но его тонкое лицо было красиво даже при таком простом наряде, а оттенок волос был точно таким же, как отделка костюма короля.

«Интересно, в каком наряде его величество будет принимать капитуляцию Ла-Рошели?» — думал я.

Я и не предполагал, что эта честь целиком и полностью будет принадлежать моему хозяину.

Глава 24. Плоды победы (28 октября 1628)

— Кого седлать — Зевса или Ахилла? — услышав этот вопрос, Монсеньер едва заметно улыбнулся: ответ был очевиден, но настолько хорош, что не грех было и озвучить прописную истину.

— Белого.

Зевс был прекрасный конь — мощный, послушный, но для триумфального въезда в Ла-Рошель белый Ахилл, брат жюссаковского Аттилы, подходил больше.

— Монсеньер, а можно…

— Можно. Возьми Купидона, — ответ мсье Армана вознес меня на вершину блаженства — караковый жеребец Купидон был украшением конюшни наряду с Зевсом, Аттилой и Идальго. Изящный, со смоляной шерстью, на которой пламенели рыжие подпалины у ноздрей, под мышками и в пахах, жеребчик был огненного, норовистого склада. Рошфор таких лошадей обожал, мсье Арман же предпочитал спокойных гигантов. — Вкуси и ты плоды победы.

Так что я не стал скромничать и нарядился в красный дублет.

Утро капитуляции мсье Арман встретил в красной шелковой сутане, красных ботфортах и, кроме того, пожелал надеть доспех.

— Быстрей. Позови Рошфора на помощь, — отрывисто бросил он, не отрываясь от изучения текста капитуляции, поданной ему секретарем, красноглазым от бессонной ночи.

Я передал Рошфору нагрудник, а сам взял заднюю часть кирасы и приложил к спине Монсеньера. Рошфор приладил нагрудник на место, ловко продев ремни в пряжки на спине и затянув с первой попытки, хотя мсье Арман ничуть не помогал, а даже мешал, ставя на весу росписи в бесконечных приказах.

— Гвардию Гиттона арестовать всех до единого. Никаких воинских соединений в городе, кроме армии его величества.

Я продел ремень со спины, Рошфор протянул вперед, плотно фиксируя обе половины кирасы на поясе. Кираса надета.

— Приказ на арест Гиттона.

Я взял правый наруч, откинув его на петлях наподобие раскрытой книги, и стал прилаживать к руке, лишив мсье Армана возможности писать. Пока я продевал шнуры, притачанные к рукаву сутаны, в отверстия наруча, Монсеньер попытался расписаться левой, но не преуспел.

— Приказ на выдачу хлебной порции всем горожанам.

Я затянул узел, сложил половины наруча и соединил штифтами на внутренней поверхности плеча — подмышкой и у локтя. Взял со стола нижний наруч и налокотник, но мсье Арман раздраженно махнул рукой — не надо! Я, собственно, на это не рассчитывал, но надеялся. Даже в сражении на дамбе, под огнем английского флота, Монсеньер ограничился кирасой и защитой плеча. А мне бы хотелось увидеть его в полном доспехе.

Рошфор завязывал узел, крепя левый верхний наруч:

— Только вы, ваше преосвященство, имеете на рукавах сутаны крепления для доспеха, — но Монсеньер возразил:

— Почему же, Ла Валетт тоже носит сутану с кирасой.

— Больше не носит, она ему мала, в боках жмет, — сказал я. Толстогубый жизнерадостный Ла Валетт к концу осады действительно раздобрел. Не то что его отец, старый герцог Д’Эпернон, — тот делался все суше и суше с годами, сохраняя тонкость черт, до сих пор напоминающую о его былой славе первого красавца и архиминьона Генриха III.

— Приказ о назначении преподобного де Сурди епископом Ла-Рошели.

Надев поверх кирасы орден Святого Духа на голубой ленте, Монсеньер увенчал свой наряд черной широкополой кардинальской шапкой, пробитой осколком и порядком выцветшей. Я грустно посмотрел на новую бордовую шляпу с белоснежными перьями, но счел за лучшее промолчать. Но разве что-то могло от него укрыться?

— Я возвращаю Ла-Рошель не только под сень закона, но и в лоно Католической церкви. Пусть мой наряд несет знаки принадлежности не столько к армии, сколько к духовенству.

— Думаете, Урбан Восьмой за это простит вам союз с протестантскими Нидерландами? — в дверях возник отец Жозеф.

— Он не простит мне даже помилование ла-рошельцев, хотя тех, кто в состоянии держать оружие, осталось не более двухсот человек.

— Как всегда. Протестанты обвиняют вас в том, что вы истребили почти все население города, «святоши» — в том, что не всех полностью.

— Его величество проявил истинно христианское милосердие в отношении заблудших овец. Бассомпьер, Шомберг и Марийяк будут строжайше следить за порядком, не допуская ни малейшего насилия и грабежа.

— Старая герцогиня Роган может не опасаться за судьбу своего драгоценного столового серебра, — осклабился капуцин. — Вчера она вкушала с него тушеную мышь и бульон из конской сбруи.

— Из поводьев? Или из подпруги? — осведомился кардинал.

— Сведения нуждаются в уточнении, виноват, — поклонился отец Жозеф.

— Ничего, сегодня все, все утолят голод…