Дух свежего хлеба сопровождал въезд победителя Ла-Рошели в покоренный им город. Сладковатый запах тления, скопившийся внутри крепостных стен за четырнадцать месяцев осады от массы непогребенных тел, сопротивлялся свежему ветру с Атлантики, проникшему в распахнутые ворота, но не смог устоять перед союзом природы и пекарей его величества.
Я ехал далеко позади и от Монсеньера на белом коне, и от герольдов, барабанщиков, пажей, и от маршалов Бассомпьера, Марийяка и Шомберга со свитой, позади элитного полка мушкетеров, — рядом с Виньи и остальными солдатами под командованием Жюссака. Шарпантье тоже был тут, подавленный и удрученный.
Так что именно секретарь сказал мне, что этот лысый широколобый бородач, мрачно внимающий капитану мушкетеров — адмирал Гиттон, непреклонный мэр Ла-Рошели. Подчиняясь аресту, он снял шпагу, отстегнув ее не с левого, а с правого бока. Я сразу узнал в нем человека из «Красного быка», с которым когда-то столкнулся — его лицо похудело и словно покрылось темным маслом, но ничуть не утратило решимости. Он тоже заметил меня и в бессильной ярости окинул взглядом с головы до ног, перед тем как развернуться и проследовать под арест, а затем — прямиком в Бастилию.
От взгляда Гиттона даже Купидон забеспокоился, заплясал на месте, выгибая шею и косясь на меня влажным, как новорожденный каштан, глазом. Я потрепал коня по лоснящейся шее и успокоил. На перчатке не осталось ни одной шерстинки — конюхи трудились не за страх, а за совесть.
Другая встреча стала куда более приятной — прямо на телеге с хлебом сидел мальчишка, въедаясь в громадный мягкий кус, еле удерживая его тонкими ручонками в слишком широких рукавах потертой коричневой курточки. Его золотистый хохолок трясся, когда он откусывал слишком много. Держа его за полу куртки, рядом шла маленькая горожанка — одна. Она плакала навзрыд, но все звуки перекрывал победный марш барабанщиков.
— А они не объедятся до смерти? — спросил я у Шарпантье. Он успокоил меня:
— Капуцины следят за этим. Войскам поручено убрать мертвых с улиц, предупреждать насилие и мародерство и поддерживать порядок в выдаче хлеба. Монсеньер приказал развернуть два полевых лазарета.
Город был пустынен, хотя почти все жители были на улицах, встречая Монсеньера и хлеб. Мертвые тоже были на улицах — лошади осторожно переступали через тела, словно высохшие после смерти. У горожан не было сил погребать своих мертвецов, когда наступил голод, и похоронной команде работы было хоть отбавляй.
Белые стены и бастионы, черная земля, где выщипана каждая травинка, черные одежды жителей, бледные их лица — от всего этого гугенотского, мрачного, исступленного фанатизма мне стало нехорошо, несмотря на барабаны, улыбки и крики, восхваляющие короля и кардинала.
Тут еще посыпался мелкий противный снежок, и я был рад, когда оказался под крышей — Монсеньер выбрал своей резиденцией особняк Гиттона — сложенный из того же белого тесаного камня, что и большинство зданий в Ла-Рошели.
Внутреннее убранство удручало крайней скудостью — голые беленые стены, черный зев камина, ни одного гобелена на стенах, ни одного ковра на полу. С другой стороны, хоть потайных дверей нет, сразу видно. Жюссак закончил осматривать спальню, не забыв проверить камин, и дал добро располагаться. С Симоном, Безансоном и двумя солдатами, прикомандированными Жюссаком, мы едва справились к ужину с вещами и посудой, снуя буквально под ногами у маршалов и полковников, прибывающих на военный совет. Поздравления и славословия лились рекой.
К въезду короля город надлежало привести в мирный и даже праздничный вид — нелегкое дело, однако главное действующее лицо — хлеб — в достаточном количестве присутствовал на авансцене, и все остальное казалось уже не таким страшным.
Совет закончился, я убирал со стола последние бутылки, мсье Арман диктовал секретарю распоряжения по поводу количества причетников для мессы в День всех Святых.
— Не хватает — так пусть пришлют из Бордо! На сегодня достаточно, Шарпантье.
— Монсеньор, еще тридцать писем из Лувра.
— Идите спать, у вас глаза красные, Лувр подождет. Нам теперь все можно, мы победители. И вы, мсье, занимаете в наших рядах достойное место.
— Благодарю вас, монсеньер.
— Выспитесь уже наконец, — мсье Арман проводил взглядом секретаря, который действительно шатался от усталости, и повернулся ко мне.
— Победителям можно все — вы согласны, Люсьен?
— Да, мсье Арман.
Ноги у меня подкосились, а душа взмыла куда-то к черным потолочным балкам. Он приблизился ко мне вкрадчивой кошачьей походкой, протянул руку и расстегнул первую пуговицу моего дублета. Его медленные движения, мягкая улыбка, немигающий взгляд ввергли меня в сладостное оцепенение. Я не шевелился и смотрел, как Монсеньер расстегивает пуговицы, развязывает тесемки, повелительным жестом пресекая мою слабую попытку поучаствовать в действе. Легкими ласкающими движениями он снял с меня всю одежду, стянув и сапоги сильными, но плавными движениями.
Монсеньер наконец-то придвинулся вплотную, привлек меня к себе, прижав к кирасе — он-то оставался так, как был, только от шпаги и шляпы избавился — и его губы соединились с моими в долгом поцелуе, от которого я задрожал.
Моя дрожь передалась ему.
Он сотрясся в столь крупном ознобе, что у него даже зубы стукнули. Руки его резко развернули меня спиной, зубами он впился мне в шею, швырнул на кровать и придавил всем телом. Которое было облачено в кирасу! А бриллианты на ордене Святого Духа прошлись по спине не хуже терки. Он продолжал кусать меня за спину, руки его стискивали до боли, он тяжело, со всхлипами, дышал и недвусмысленно меня разворачивал.
Не то чтобы я имел что-то против, просто такого раньше никогда не случалось, и сейчас я вообще не узнавал сдержанного и ласкового Армана.
Судя по стальной хватке, Монсеньер хотел именно так, а значит, по-другому вряд ли выйдет. Я постарался до предела расслабиться, но все равно было адски больно. Ощущение собственного бессилия и покорности было так велико, что странным образом сделалось приятным. Я был захвачен его порывом, его ритмом, его страстью, боль отошла куда-то далеко, и я чувствовал лишь желание еще полнее отдаться, покориться, забыться, я еще сильнее прогибался в пояснице, и был вознагражден — что-то горячо и сладко прострелило все мое тело, и я повис в руках Монсеньера, запятнав простыни семенем.
Он выскользнул из меня и принялся слизывать с моей спины пот и кровь, лишь немного ослабив объятия, напоминавшие тиски.
И я хотел, чтобы он сегодня надел полный доспех? Тогда б от меня лоскуты остались — спина горела, задница горела, на бедрах наливались синяки.
И тут я почувствовал, что Монсеньер опять желает продолжения.
— Мсье Арман, я не хочу, мне больно, — предупредил я. Никакого ответа. Наоборот, он сделал движение, от которого меня прошило болью.
— Нет! — крикнул я, вырываясь из блокады. Его зрачки затопили радужку, лицо восторженное и безумное. Бах — у меня вышибло дух от удара под ложечку — я не успел заметить замаха. Он подмял меня под себя, но уже не кираса пугала меня сейчас — я боялся, что он меня надвое разорвет, если я не сбегу. Я опять дернулся и выдрался, но он швырнул меня, как котенка, на столбик балдахина, я затормозил лбом о балясину черного дерева. Сопротивляться я не мог, просто от удара соскользнул с кровати на пол.
— Я покрою весь мир! — раздался громовой рев. — Я жеребец, я бросаюсь в бой при звуках трубы!
Он вскочил с постели и кинулся ко мне, по пути лягнув высокий шандал с кучей свечей. От удара бронзовая махина повалилась на пол, но он даже не заметил — ни шандала, ни падения, ни огня на деревянном полу.
— Кто запретит мне скакать и ржать?
Я рванулся тушить, но он схватил меня за ногу, уронив и потащив к себе.
Уж не знаю, как насчет коня — он был похож на громадного орла, а мне отводилась роль дичи. Я понял, что не слажу с ним, и просто швырнул в него, что попало под руку. Это был мой дублет. Он небрежным взмахом отбил его в полете, не замедлив своего движения. На полу лежало что-то еще. Я кинул в Монсеньера маленький мягкий комочек, попав прямо в грудь — да что такое?
Мсье Арман рухнул как подкошенный, к счастью, на кровать. Только орден тяжело загудел о кирасу.
Я набросил на огонь покрывало, радуясь отсутствию ковра на полу. Тяжелая ткань сразу погасила пламя, я пришел в себя и осознал, что в дверь стучат.
Подойдя к двери, я сказал:
— Нужен мэтр Шико.
Мэтр стоял тут же, он вошел, быстро прикрыв дверь:
— Ранен?
— Ерунда. С Монсеньером припадок.
— Буйный? Конем себя называл?
— Д-да…
— А почему сейчас тихо — ты что, его вырубил?
— Нет, мэтр, клянусь! Он кричал, а потом упал — и лежит. С ним все хорошо?
— Пульс хороший, — ответствовал медик, — он спит. Давай-ка тобой займемся. Да что же это такое — он тебя резал, что ли?
— Это кирасой. И орденом, наверное.
— Бедняга. Так… ну это понятно, отчего. Болит?
— Нет. Спина больше.
— Сейчас я тебя обработаю. Спину протру, там само заживет — но если будет сильно болеть или сильно кровить — сразу же скажи, Люсьен! А вот бровь придется зашивать.