— Может, не надо?

— Рассечение во избежание заражения лучше зашить.

Через минуту я грыз руку, чтобы не заорать от боли — мэтр Шико быстро зашил мне бровь и сказал:

— Ты одевайся, а я попрошу льда — приложить, чтобы отек не спустился на глаз.

Мэтр приоткрыл дверь, распорядившись насчет льда, и мы занялись нашим жеребцом. Он лежал такой красивый, с разгладившимся лицом, ему что-то снилось, судя по нежной улыбке. Наверное, клевер или Астарта — соловая кобыла королевы-матери.

— Надо его раздеть, все-таки.

— Начнем с сапог — если примется лягаться, хоть не так опасно.

Облачать Монсеньера утром было гораздо более приятным занятием, нежели расстегивать на нем, спящем, кирасу и снимать ее, стараясь не поранить.

— Так это не первый раз с ним такое?

— Нет, Люсьен, не первый. Последний раз он неистовствовал, когда его назначили кардиналом. Как правило, буйные припадки длятся по два дня, и он вообще не спит. Мне приходилось его связывать — стреноживать, применительно к диагнозу.

— А мне никто ничего не сказал. Твари вы все, все-таки.

— И не говори. Рубашку на нем оставь. Так, вот и лед, — медик вернулся с куском льда в миске, взял полотенце, завернул в него лед и протянул мне:

— Держи у брови, завтра будешь как новенький. Люсьен, я могу просить тебя об одолжении?

— Да, мэтр Шико.

— Ты бы поспал с ним вместе эту ночь, а? Мало ли… Если что — звони в колокольчик, я тут же появлюсь. Не хочу напрасно обнадеживать, но наш пациент, похоже, завтра проснется в полном здравии.

Медик ушел, забрав с пола покрывало, вернув на место шандал и распинав по углам разлетевшиеся свечи. В полутьме, освещаемой лишь сполохами из камина, в чужой слишком просторной и слишком голой комнате, я почувствовал, что счастлив.

Сейчас лягу в постель с Монсеньером, и никто мне ничего не скажет.

Я опустил полог, поправил одеяло и устроился у левого бока Монсеньера, уткнувшись ему в подмышку. Под щеку попало что-то мягкое. Это был кисет с четверговой солью, забытый в кармане бархатного дублета с Бог знает какого времени, развязавшийся и осыпавший содержимым Монсеньера. Последнее усилие перед тем как заснуть я потратил на то, чтобы сдуть с мсье Армана соль и насколько возможно стряхнуть ее с простыней.

Глава 25. Красный конь (30–31 октября 1628)

Бескрайнее пространство терялось во мгле. Где кончалась земная твердь, где начиналась небесная — неизвестно. Издалека донесся барабанный бой, он нарастал, ускорялся, барабан стучал неистово и отчаянно — как сердце, готовое разорваться. За звуком пришел свет — степь осветили рваные сполохи, и красный конь с горящей гривой — это стук его копыт я принял за барабанный бой — мчался в багровом зареве, разделяя землю и небо огненной границей…

Я проснулся. Где-то бил барабан и раздалась команда «Па-а-трон в дуло!» Снаружи плавали серые сумерки, но было ясно, что давно рассвело. Окно незнакомое, комната незнакомая, кровать незнакомая — я в ней не один — мсье Арман, приподнявшись на локте, рассматривает меня с большим интересом. К счастью, без пистолета в руке и без признаков исступления во взгляде.

— Простите, Монсеньер, вам лучше? — я решил взять быка за рога. — Мэтр Шико сказал спать тут, а то у вас вчера был припадок.

«Вынь шомпол!»

— Я выспался, — наконец ответил он. — Конечно, мне лучше.

— Умываться? — я вскочил с кровати, полностью упустив из виду отсутствие на мне каких-либо штанов.

«При-бей заряд!»

Судя по его округлившимся глазам, мне удалось его удивить. Он протянул руку и поймал меня за рубаху: — Что с бровью?

От его движения ткань затрещала — кровь присохла и теперь отдиралась, мне стало не до брови.

«Шомпол в ложу!»

— Я ударился о столбик, — показал я на балдахин. — А спиной — о вашу кирасу, — предупредил я следующий вопрос.

«Мушкет на сошку!»

— Покажи, — потребовал он, недовольно морщась. Я рванул рубаху, резко отдирая все корки разом, и повернулся для лучшего обзора.

«Цельсь…» Молчание длилось, я не слышал даже его дыхания. Затем меня осторожно взяли за руку, разворачивая лицом к лицу к беззвучно плачущему кардиналу.

«Пли!» — от залпа за окном я оглох. Не стал ничего говорить, просто прижал его голову к своей груди и провел рукой по волосам. Он замер так на несколько мгновений, потом поднял на меня мокрое лицо. — Люсьен, вы… Вы простите мне это?

На его горбатом носу повисла капля, это было так нелепо, что я взял и вытер ему нос подолом своей рубахи. Пока изумление не покинуло его мгновенно вспыхнувших глаз, я торопливо спросил:

— Умываться, Монсеньер?

— Да. Как обычно. Благодарю, — он сделал паузу и прибавил: — Мальчик мой…

Никто из тех, кому довелось попасть на мессу в собор Святой Маргариты — первого ноября, когда его величество король Людовик Справедливый торжественно вошел в покоренную Ла-Рошель, — никогда этого не забудет.

За три дня город перевернул страницу — мертвецы упокоились на кладбище, живые насытились, больные и немощные получили помощь. Гиттон сидел под арестом, но остальные жители получили полное помилование, что, по мнению королевы-матери и ее союзников-«святош», было неправильно, но король Франции в тот день был воплощением Милосердия, что выше даже Справедливости.

Никогда не забуду, как приветствовали его величество солдаты, моряки, рыбаки, женщины и дети, устилая тонкими ветками вереска дорогу перед королевским кортежем!

Король на своем тонконогом вороном Аресе выглядел весьма величественно, даже в обычном черном костюме, роскошно оттеняемом золотым подбоем плаща. Такая же золотая парча покрывала и бока его коня.

Возгласы радости и счастья — вестники мира и будущего процветания — сопровождали Людовика XIII до самых дверей храма Святой Маргариты, главного собора Ла-Рошели, в котором впервые за много десятилетий служили мессу.

Храм внутри был такой же белый, пустой и гулкий, как и снаружи, но его украсили привезенными из Парижа розами, чей нежный аромат смешивался с запахами духов, конского пота и ладана.

Мсье Арман был прекрасен в своем белом, в честь Дня всех святых, парчовом облачении, его сильный проникновенный голос как колокол заполнял все пространство собора, и казалось — белые стены храма подобны парусам, полным ветра с Атлантики, и сейчас унесут нас всех к дальним прекрасным берегам…

Я видел, как слезы катились из глаз придворных дам и изрубленных в боях мушкетеров, даже Виньи прослезился, когда маленькие певчие в кружевных стихарях зазвенели ангельскими дискантами, исполняя Agnus Dei.

Три близлежащие епархии постарались и прислали причетников и певчих — так что очередь за причастием разделили на три рукава: его величество и придворные, военные и гражданские. Я проскользнул в числе первых, потому что Монсеньер велел мне как можно скорее прийти в ризницу после службы. Вино ударило в голову, и пока я проталкивался в ризницу между множеством знатных господ, то успел огорчиться, что уже год не был на исповеди, а ведь моим духовником был сам отец Жозеф! Но он только отмахивался от меня, когда я набирался храбрости его об этом попросить, а если сдавался, то задавал два вопроса: «Не богохульствуешь? Не злоумышляешь противу короля и кардинала?» — и услышав «нет», терял ко мне всякий интерес. Впрочем, я утешился мыслью, что не зря ведь говорят, что сапожник без сапог и у семи нянек дитя без глазу.

Когда я пробился в ризницу, его высокопреосвященство слушал маршала Марийяка, в то время как два причетника, в белом стихаре и черной сутане, принимали с его плеч белый шарф-столу, капуцин в буром капюшоне снимал с левого запястья кардинала парчовый манипул, я пригляделся: опять заколол булавками! Ведь есть же тесемки, а если опять наколет руку… К Марийяку подошел Шомберг, и Монсеньер продолжил разговор сквозь плащ-казулу, из которого его извлекали сразу три диакона. Наконец, он спустил с плеч альбу и остался в обычной алой сутане с белым кружевным воротником.

Конец ознакомительного фрагмента