Татьяна Коростышевская

Опомнись, Филомена!

Глава 1

Война мышей и саламандр

Самый темный ночной час, когда законопослушные обыватели спят в своих кроватях, а лиходеи в отсутствие первых спят в своих, у порога мрачного дома, что на улице Трех Лун, раздался плеск весла. Гондола с потушенным фонарем приблизилась, и одетая в черное фигура тяжело запрыгнула на каменный парапет. Дверной молоток стукнул раз, другой, скрипнула дверца смотрового окошка.

— Сеют ли в ваших краях семена… — Посетитель чертыхнулся, откашлялся и начал заново: — Сеют ли в ваших краях семена желтого аира, зеленого аниса и синего хумуса?

За окошком молчали. Фигура в черном изогнулась, у края рукава зажегся огонек, осветивший другую руку закутанного в балахон мужчины, к слову, довольно пузатого.

— Простите, брат-шестой. Аир, конечно же, зеленый, анис — желтый, а синий… Е-ли-ледж?!

Шпаргалка была предусмотрительно написана чернилами на ладони посетителя.

— Их засевают в сердцах верных, — недовольно ответил привратник, и дверь распахнулась ровно настолько, чтоб пузан мог в нее протиснуться.

Все тайные общества во всех обитаемых мирах похожи друг на друга, особенно в страсти к посевной терминологии. Еще члены их скрывают свои лица и имена и выбирают для тайных встреч самые темные часы ночей.

Члены конкретно этого общества заседали в подвале и ожидали лишь прибытия своего десятого члена, того самого предусмотрительного толстяка. Под низкими сводами зашелестели приветствия и упреки.

— Я собрал вас нынче, братья, — начал первый, сидящий во главе овального деревянного стола, на котором лежало нечто, накрытое до времени парчовым покрывалом, — потому что час наш близок.

— При всем уважении, — четвертый брат славился своей сварливостью, — в прошлый раз вы говорили то же самое, когда старикан Дендуло отбрасывал копыта в спальне своего дворца, а горожане стенали на площадях, сожалея о кончине «душки дожа».

— И если бы четвертый брат распорядился своим голосом так, как было договорено… — начал язвительно брат-второй.

— И если бы десятый…

— Мы получили бы уже своего карманного правителя!

— Трусость!

— Измена. Каждый хотел чужими руками жар загребать.

— Тишина! — велел первый, и его окрик заставил присутствующих замолчать. — Претензии будете высказывать друг другу в своих гостиных. Изменники покараны, и больше к этой теме мы возвращаться не будем.

Присутствующие осторожно выглянули из-под низких капюшонов, пересчитывая соседей. За столом из «Другого Совета десяти» сейчас сидело только девять человек.

— Как давно? — осторожно пискнул десятый. — То есть хотелось бы знать, когда произошла… гм-м… км-м… экзекуция?

Первый жестом фокусника сдернул парчовое покрывало.

— Это синьор Ко… — начал десятый, глядя на мертвую человеческую голову в центре стола.

— Тишина!

И тишина наступила, испуганная и густая, как патока.

— Надеюсь, следующие выборы пройдут к нашему всеобщему удовольствию.

— Но дож Муэрте молод и полон сил. — Четвертого брата мертвые головы не пугали, он на них без счета насмотрелся. — До следующих выборов доживут лишь самые юные из нас.

— Дож скоро нас покинет. — Брат-первый медленно повел головой, будто осматривая соратников раструбом капюшона.

— Но покушения проваливаются одно за другим! Хитрый мальчишка разбирается в ядах и приставил пробовать свою еду сыновей всех аристократических фамилий города!

— У Муэрте тоже есть слабости.

— Женщины? — фыркнул четвертый. — Мы пытались, но…

— Его пожрет гнев моря.

«Другой Совет десяти» разошелся под утро. Члены его по одному покидали дом в неприметных бесфонарных гондолах.

Синьор Артуро Копальди выбрался из-под стола, когда плеск весла последней гондолы замер в отдалении.

— Шея затекла, — сообщил он брату-первому, уже снявшему капюшон и разливающему по бокалам вино из пузатой бутыли. — Дырку пропилить можно было бы и побольше.

— В следующий раз пили сам. — Главный заговорщик подал бокал. — Хотя в другой раз надо будет изобрести что-нибудь новенькое. Они, конечно, болваны, но не идиоты же.

— Не унижай подданных. — Копальди пил, жмурясь от удовольствия. — Даже светочу разума не пришло бы в голову, что тайное общество злоумышлений против дожа возглавляет сам дож.

Синьор Муэрте скривился:

— Представляешь? И это сам!

— И шапка!

— Проклятая шапка! Она давит на голову!

— О, про настоящее давление тебе много может поведать моя шея.

Они расхохотались, сразу будто сбросив десяток лет, оказавшись молодыми, не разменявшими еще четвертого десятка людьми.

* * *

Королеву делает свита, решила я, изображая всем видом вдохновенный восторг. Маэстро Калявани как раз извлек из инструмента первый пронзительный звук, и я знала, что его цепкие глазенки, полуприкрытые в творческом экстазе, наблюдают за нами. Музыку я вовсе не обожаю, зато знаю, сколь ценно музыканту восхищение слушателей.

«Рыбы вы снулые, — скажет после маэстро, — берите пример с синьорины Саламандер-Арденте, вот кто умеет чувствовать!» А я покраснею, опущу глаза, ощутив зависть униженных товарок. Синьор Калявани с его волшебной виолой пользовался на материке столь бешеной популярностью и обошелся городской казне в столь кругленькую сумму, что вздорная сварливость музыканта прощалась. Сейчас в классной комнате сидело два десятка дочерей самых аристократических и богатых фамилий Аквадораты, и каждая из синьорин стерпит от старого пенька любую гадость.

Каждая, кроме Филомены Саламандер-Арденте, то есть кроме меня.

Виола стенала. Я продолжала лениво размышлять. О свите, которая делает королеву. Саламандер-Арденте не могли похвастаться ни особым богатством, ни родовитостью. По крайней мере здесь, в «Златых водах». Именно так дословно переводится название нашего благословенного города-государства. Здесь обитают толстосумы не в первом и даже не во втором поколении, и плевать, что предки достойных купцов оставили им состояния, сколоченные пиратством и разбоем.

Папаши-лиходея принято стыдиться, дедушка же, за жизнь свою сгубивший сотни невинных душ и потрошивший трюмы захваченных галеонов, вызывает умиление. Портрет лихого пирата заказывают маститым художникам и вешают на видное место в гостиной. Мой дедушка разводил саламандр. И прадедушка. И так далее, до самой верхушки семейного древа. Разумеется, не обычных, а огненных, иначе, боюсь, сейчас я не сидела бы в классной комнате «Нобиле-колледже-рагацце», школы для благородных девиц, а выгребала бы саламандровый навоз из саламандровых стойл на материке, ну или что там выгребают. Огненные же саламандры — существа волшебные, прихотливые и востребованные, и да, навоза не производят, извергая наружу пламя.

Классная саламандра лежала сейчас в камине, свернувшись калачиком на тлеющих углях. Крупный метис, так называемый саламандер ординарис. Потратившись на учителя музыки, школе приходилось экономить на всем остальном, уж городской совет об этом позаботился.

Я отвела взгляд от камина и прижала к груди молитвенно сложенные руки. Синьор Калявани как раз выводил сложный пассаж. Одна из его щек так сильно вжималась в лаковый бок виолы, что кожа побелела и сложилась плоеными складками. Сидящая впереди меня Маура да Риальто мелко затрясла плечами, сдерживая смех. Она вообще смешливая, эта пухленькая блондинка с круглыми, будто от вечного удивления, глазами.

Я незаметно дернула завитой белокурый локон, призывая подругу к порядку. Вторая моя «фрейлина» — смуглая синьорина Маламоко, чей столик стоял в другом ряду, у одного из высоких окон, подмигнула мне черным хитрым глазом. Род Маламоко исправно поставлял членов в надзирающий за тайными делами Совет десяти, наверное с момента основания города, так что хитрость Карлы была чертой семейной. Другим ее полезным мне свойством была информированность. Подруг я выбрала тщательно.

Мелодия закончилась оглушительным стаккато. Синьор Калявани отвел смычок и замер, давая звукам впитаться в тишину.

— Браво! — проартикулировала я губами. — Волшебно… невероятно…

— Рыбы вы снулые, — сказал маэстро. — Берите пример с синьорины Раффаэле, вот кто умеет чувствовать!

Раффаэле? Кто это, морской кракен ее раздери?

Медленно, очень медленно я обернулась, найдя взглядом фигурку в сером, мышиного цвета, платье. Новенькая ученица съежилась за своей последней партой, будто пытаясь спрятаться от чужого внимания. Щеки ее смущенно алели, карие глаза с мольбой воззрились на учителя.

Мышь!

— Дитя мое, — продолжал Калявани, — одна маленькая птичка шепнула мне, что ваше владение инструментом безупречно.

Опустив взгляд, мышь возразила:

— Маэстро Пикколо, мой прежний учитель, слишком добр ко мне.

Калявани протянул вперед инструмент:

— Синьорина Паола, прошу.

Девушка подчинилась. Медленно, будто на плаху, она подошла к маэстро, приняла виолу, тряхнула головой, убирая с плеча тяжелый русый локон.

Я покосилась на Карлу, та пошевелила бровями. Значит, на перерыве я узнаю всю подноготную моей новой неожиданной соперницы. Звание лучшей ученицы «Нобиле-колледже-рагацце» далось мне непросто, и я не собиралась его терять.