— Кто там? — сварливо спросил скрипучий голос.

— Свои, Тимофей Иванович, — сказал Влас и встал так, чтобы старик мог его разглядеть.

Разглядывали Власа долго, снова целую вечность, а потом занавеска вернулась на прежнее место и потянулись минуты ожидания.

— Что-то он не спешит, — сказал Григорий зло.

— Возраст. — Влас пожал плечами. — Сейчас откроет.

Словно в подтверждение его слов из-за двери послышались шаркающие шаги, и дверь с неожиданной силой распахнулась.

— Что ж вы такое творите, Влас Петрович? — послышался из полумрака сеней все тот же сварливый голос. — Фрицы кругом, а вы среди бела дня!

— Обстоятельства, Тимофей Иванович, — сказал Влас, как показалось Григорию, смущенно. — Мы войдем?

— Да заходите вы уже быстрее! Одного не могу понять, почему Жучка молчит? Она ж чужих непременно облаивает.

— Так мы свои, — сказал Григорий, втаскивая в сени Митяя. Следом задвинулся Сева. Влас вошел последним и тут же запер дверь на засов.

— Идите в комнату! — Велел старик. — Его скрюченный силуэт уже виднелся в дверном проеме. — Раненого кладите на диван. Я сейчас приду, только вымою руки.

Вдвоем с Севой они уложили окончательно обессилевшего Митяя на обшарпанный кожаный диван и остались стоять над ним истуканами.

Старик вернулся на удивление быстро, в руках у него был потертый медицинский чемоданчик. Сам же он чем-то неуловимо напоминал Зосимовича, хоть и был лет на двадцать старше.

— Ну-с, давайте посмотрим, что у нас тут, — сказал он, закатывая рукава некогда белой, а сейчас пожелтевшей от частых стирок сорочки. Глядя на эту сорочку, Григорий как-то сразу понял, что живет Тимофей Иванович один, без женщины. Ни одна уважающая себя хозяйка не допустила бы такого безобразия. Вот его Зося все белое сначала кипятила, а потом еще и крахмалила. В сердце кольнуло. Как давно он не вспоминал свою Зосю? Давно… Но сейчас воспоминание это было светлым, не пугающим. И перед внутренним взором Зося встала той, какую он привык видеть и хотел помнить — веселой, рыжеволосой, зеленоглазой.

А старик уселся на придвинутый Власом табурет, на соседний поставил свой уже раскрытый чемоданчик. Лицо ее выражало теперь не неудовольствие, а озабоченность.

— Разденьте его, — сказал он, прилаживая на переносицу очки. Одно из стекол было разбито, дужка замотана пластырем. — Ну, давайте живее, господа!

— Господа, — хмыкнул Сева, но под строгим взглядом Григория тут же залился смущенным румянцем.

Митяя Григорий раздел сам. Раздел, отступил в сторонку, вперил взгляд в старика.

Тот, вопреки своей прежней неспешности, сейчас действовал быстро и ловко. На весь осмотр ушло совсем немного времени.

— С лихорадкой понятно… — бубнил он себе под нос, — лихорадка из-за пневмонии. Но, господа, имеет место серьезнейшая кровопотеря. Откуда?

Он снизу вверх посмотрел сначала на Власа, потом на Григория.

— Мы не знаем Тимофей Иванович, — быстро сказал Влас. — Отбили парня у немцев уже вот таким.

Это был правильный ответ, и за этот ответ Григорий был Власу безмерно благодарен. А старик уже внимательно разглядывал запястье Митяя. То самое, со следами…

— Странная рана, — снова бубнил он себе под нос. — Странная, но ведь не смертельная? А других я не вижу. И внутреннее кровотечение я могу исключить с высокой долей вероятности. Не понимаю! — Он отпустил руку Митяя, и та безвольно повисла.

— Доктор, что-нибудь можно сделать? — спросил Григорий и не узнал собственный голос.

— Все, что от меня зависит, но меня изрядно смущает эта казуистика. Сделать бы сейчас общий анализ крови… Эх, нет у меня доступа к лаборатории!

— Тимофей Иванович, надо парня спасать, — сказал Влас очень тихо и очень твердо. — Если мы хоть чем-то можем вам помочь…

— Можете. — Старик со стоном встал с табурета. Даже стоя он был ниже Григория на две головы. — Но мне нужно знать его группу крови…

— Четвертая! — сказал, почти выкрикнул Григорий. — Четвертая, я точно знаю. У него в детстве был фимонозный аппендицит…

— Флегмонозный, — поправил доктор ворчливо. — Флегмонозный аппендицит.

Григорию это казалось незначительным, но спорить он не стал.

— Как скажете, доктор. Но про четвертую группу я точно знаю.

— Универсальный реципиент. — Старик удовлетворенно кивнул. — Это хорошо. А вы родственник?

— Отец.

— И какая у вас, сударь, группа крови?

— Я не знаю…

На самом деле он знал, четвертая, резус положительный. Как и у Митяя, но разве можно переливать сыну такую кровь?..

— У меня первая, — выступил вперед Влас. — Тимофей Иванович, помните, когда Степана Липского ранили, вы ему мою кровь переливали? Вы меня тогда тоже называли универсальным…

— Донором. Вы, Влас Петрович, универсальный донор. И, наверное, можно утверждать, что молодому человеку повезло.

— Он у меня фартовый, — сказал Григорий шепотом.

— Ну, о фартовости его мы будем судить после инфузии, — проворчал старик. — А теперь работаем, господа! Мне потребуется помощь!

И как-то все завертелось-закрутилось. Они только и успевали выполнять распоряжения Тимофея Ивановича. А когда началось само… переливание, Григорий вышел из дома. Нет, ему не хотелось крови. И желания впиться в чью-нибудь глотку у него тоже не было. Но показалось, что так будет правильнее и надежнее. От греха подальше, от этого острого, с металлическими нотками кровяного духа.

Снаружи его ждали оба Горыныча. Костяная башка, видно, где-то шлялся. Лохматая докторская собачонка забилась в будку и не казала носа. Григорий пошарил по карманам, нашел папиросы, закурил.

— Вот такие дела, — сказал он одному из Горынычей. И тот, кажется, кивнул в ответ. — Как жить-то нам теперь?

Горыныч лег у его ног, положил голову на черные, как ночь, лапы, закрыл глаза.

— Как думаешь, если фон Клейст жив, то может и Танюшка тоже?

Горыныч открыл глаза, посмотрел очень внимательным, испытующим взглядом.

— Я обещал помочь тебе ее отыскать. Помню. — Григорий глубоко затянулся. — Я все для этого сделаю, если придется, костьми лягу. Дай мне только Митяя вытащить. Перед ним у меня тоже должок. Понимаешь?

Горыныч вздохнул и вдруг положил голову Григорию на колени. От Горыныча шел холод. Если бы Григорий был очень впечатлительным, то сказал бы — могильный холод, а так лишь поежился и поднял воротник. Второй Горыныч тоже улегся рядом, обвил длинным змеиным хвостом щиколотки Григория, тихо рыкнул. Григорий и его погладил по голове. Для полной пасторали не доставало лишь Костяной башки. Но этот всегда был сам по себе. Такой вот свободолюбивый.

— Вы только деду на глаза не кажитесь, — сказал Григорий шепотом. — Вообще никому не кажитесь. Издалека вы может за собак и сойдете, но только издалека.

Оба Горыныча синхронно вздохнули. Папиросу Григорий докуривал в молчании. А потом еще долго сидел на крыльце, не решаясь войти в дом, где, как он был уверен, все еще пахло кровью. Он уже думал, не заглянуть ли для начала в окошко, когда позади скрипнула дверь. Нет, сначала он услышал тихие шаги и по шагам этим безошибочно признал Власа, а потом уже скрипнула дверь.

— Есть закурить?

Влас с опаской покосился на Горынычей, тяжело опустился рядом, посмотрел вопросительно. Левую руку он держал согнутой в локте. И пахло от него… Ну, кровью и пахло.

— Что там? — спросил Григорий, протягивая Власу папиросу.

— Перелили. — Влас закурил, и ядреный табачный дух, перебил запах крови. — Уж не знаю, сколько Тимофей Иванович из меня выкачал, но чувствую я себя сейчас прескверно. Как он продержался, а?

— Не знаю. — Григорий пожал плечами. — Крепкий он у меня, крепкий и настырный.

— Ну, что настырный, это я заметил. — Влас усмехнулся. — Сам-то как?

— Нормально.

— А поконкретнее?

— Поконкретнее? Ну, в глотку тебе впиться мне все еще не хочется.

— Хорошо. — Влас вздохнул с явным облегчением.

— Спасибо тебе, Влас Петрович. — Не думал Григорий, что когда-нибудь доведется ему благодарить товарища Головина, а вот довелось.

— Да не за что, — отмахнулся тот.

— Ты ему жизнь спас.

— Хорошо, если спас. Ты, Гриня, не радуйся раньше времени. Тимофей Иванович мужик мировой и врач от бога, но тут многое будет и от твоего Митяя зависеть.

— Если только от Митяя, то я спокоен, — усмехнулся Григорий. — Но перед тобой у меня все равно должок.

— Должок, — сказал Влас очень серьезно. — И стребовать его с тебя я не премину.

— Стребуешь. — Григорий загасил папиросу, встал. — Только дай на сына сначала посмотрю. Ты со мной или с собачками посидишь?

— С тобой. — Влас тоже встал. — Не привык я еще к этим твоим… собачкам.

Горынычи тихо заворчали — снова синхронно, но не зло.

— Они к тебе пока тоже не привыкли, но что уж теперь?

Григорий толкнул дверь, пропустил Власа вперед, вошел следом.

Вопреки опасениям, в комнате больше пахло самогоном, который доктор использовал вместо спирта, чем кровью. В стоящем на табурете железном лотке лежал шприц и еще какие-то незнакомые Григорию инструменты. Митяй лежал на диване с закрытыми глазами. Коже его по-прежнему была бледна, но сердце билось уже ровнее и спокойнее.