— Да я не знаю, — отмахнулась от нее Вероника. — То есть мы сто лет назад были знакомы. В детском саду еще.

— Ну ты даешь! — почему-то восхитилась Алиска.

— Там мальчик был, он у меня всегда игрушки отбирал.

— Вот гад! — хихикнув, посочувствовала Алиска. — Он в тебя, наверное, влюбился?

— С чего ты взяла? — смутилась Вероника. — В общем, это не он. Димка как раз меня от него защищал. Он хороший. Был. Мы дружили. А потом они переехали с родителями, и вот…

Вероника вспомнила, что очень по Димке тогда скучала. И обижалась, что он вот так исчез и даже не попрощался.

— Ух ты! — опять восхитилась Алиска. — красавчик и еще рыцарь! Так только в кино бывает! Ничка, ну познакомь меня с ним, а?

— Ага, — рассеянно пообещала Вероника.

И подумала: «Интересно, когда Воронов сказал, что у них еще все впереди, он имел в виду эту самую болезнь альцгеймера или все-таки что-то другое?»

* * *

— Это Орландо Блум, что ли? — пихнув подругу под локоть, спросила Алиска.

— Что? А? Где? — Вероника спохватилась, заметив, что из абстрактного орнамента, который она механически рисовала с самого начала урока литературы, как-то незаметно получился чей-то профиль. — Почему Блум?

— Ну этот, который Леголас. Не знаешь, что ли?

— Ничего не Блум. И не Орландо. И вообще он противный, твой Леголас. Высокомерный воображала.

— Ничего ты не понимаешь! — возмутилась Алиска, да так громко, что Маргоша, нудным и одновременно торжественным голосом вещавшая что-то про удалого купца Калашникова, запнулась.

— Что там у вас, третья парта? — грозно спросила она.

— Ничего, — ответила Вероника, потихоньку пряча изрисованный листок под учебником.

Интересно, почему в школе всегда такую скукоту на литературе изучают? Вот не знала бы она Лермонтова раньше, после этих уроков и вовсе бы его читать не стала.

Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич!
Про тебя нашу песню сложили мы…

Пока эту песню дочитаешь, челюсть от зевоты вывихнешь. Понятно, что раньше другой ритм жизни был. Делать нечего, сидишь и часами под гуслярский звон чего-нибудь напеваешь, да еще причитываешь и присказываешь. А сейчас хотелось бы чего-нибудь попроще, без причитаний. И что-нибудь живое и настоящее. И ведь есть у Лермонтова совершенно потрясающие стихи и поэмы. «Мцыри», например.

Я убежал. О, я как брат
обняться с бурей был бы рад!

Вероника знала эту поэму почти наизусть, и каждый раз, перечитывая, чувствовала, как мурашки бродят по коже. Вместе с незнакомым юношей она бежала из заточения в грозу, навстречу дождю и ветру, слушала, как воет в далеком ущелье шакал, и смотрела, как скользит луна над горами, как высоко в небе летит птица…

И плакала, когда умирающего беглеца несли обратно в тюрьму.

Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.

Вероника хотела бы научиться путешествовать сквозь время только для того, чтобы спасти этого беглеца. Успеть хотя бы в последний момент. Например, застрелить того барса. Или пусть бы Воронов застрелил. Интересно, он бы не испугался? Наверняка нет. Уж если его не напугала Ирэна Степановна, детсадовская воспитательница, то у горного барса вообще не было никаких шансов.

А еще Вероника хотела бы тоже «взглянуть на дальние поля» — так, чтобы самой выбирать дорогу, а не ехать туда, куда решили родители. Может, в этом году попробовать поговорить об этом с папой? Он наверняка поймет, ведь первый раз «Мцыри» они читали с ним вместе, и у него тоже блестели глаза и вздрагивал голос — на тех же строфах, от которых Веронике хотелось плакать…

— Эльфы — классные, — настаивала Алиска.

— А вот и нет.

— Они красивые, ловкие и вообще бессмертные!

— Эльфы — ненастоящие, — сказала Вероника. — И вообще, мне больше нравится Арагорн. — И задвинула листочек с рисунком еще дальше под учебник.

На самом деле она думала не о каких-то эльфах, а о Воронове. Он ни капельки не похож на этого дурацкого Леголаса. Может быть, на Арагорна. Чуть-чуть. Только Воронов был настоящий.

В кошмаре первых дней детсада Вероника выжила только благодаря ему. Так получилось, что она попала туда довольно поздно — болела. К тому времени все в группе уже более менее сдружились и разобрались в местных порядках, наверное похожих на условия жизни в монастыре, откуда сбежал Мцыри. А местная надзирательница, то есть воспитательница Ирэна Степановна, точно дала бы фору тамошним монахам.

Вероника еще не успела сориентироваться среди новых лиц, как у нее уже обнаружился странный преследователь — худенький мальчик с узким лицом и быстрыми хитрыми глазами. Стоило Веронике взять в руки местную куклу — просто посмотреть, — как он вырвал игрушку у нее из рук и отскочил в сторону. А затем, гнусно улыбаясь, оторвал кукле голову и швырнул в Веронику обезглавленное тело с беспомощно воздетыми руками. Ей сразу же вспомнилась искалеченная скульптура Ники, которая когда-то так напугала ее. А потом к ногам подкатилась, жутко шлепая по полу растрепанными волосами, пластмассовая голова с распахнутыми от ужаса ярко-голубыми глазами и ярко-белым срезом на месте шеи. Вероника вскрикнула и попятилась. Тут конечно же появилась воспитательница, благополучно пропустившая сам момент обезглавливания.

«Как не стыдно, Мурашова!» — не тратя времени на разбирательство, завопила она.

Вероника попятилась еще быстрее — на этот раз от искаженного гневом человеческого лица. Она не привыкла ни к таким злым лицам, ни к таким крикам. Мама всегда разговаривала с ней спокойно, даже когда сердилась. А папа вообще никогда не ругал. Когда Вероника делала что-то не то, он просто объяснял, почему это неправильно, и иногда сам так огорчался, что ей становилось стыдно и хотелось больше так не делать. А воспитательница орала так, что стало сразу понятно: Вероника совершила что-то чудовищное и непоправимое.

«Первый день в группе, Мурашова, и уже сломала куклу! Тебе не стыдно?»

Отступать от кричащего лица воспитательницы было некуда — Вероника уперлась спиной в стену и беспомощно тихо заплакала. Что, впрочем, ничуть не смягчило суровую Ирэну Степановну.

«Все-таки стыдно, да? — удовлетворенно заметила она, вглядываясь в лицо девочки. — Вот, учись ценить чужой труд. Растете нахлебниками. Родители разбаловали, покупают вам барби по тыще рублей, а вы не понимаете. А мы в наше время сами себе кукол из картона делали — и ничего. А кто из вас, Мурашова, вырастет? Сейчас вы куклам головы отрываете, потом птичкам, а потом… Подумай, Мурашова, а если бы она была живая, ты бы ей тоже голову оторвала?

А если ей сейчас больно, а? Ты ведь вот так просто взяла и убила ее».

Ирэна Степановна величественно указала на останки куклы, и Веронике показалось, что голубые пластмассовые глаза на оторванной голове моргнули и из одного глаза выкатилась слезинка. Вероника всхлипнула и заплакала сильнее. За спиной воспитательницы корчил ехидные рожи истинный убийца бедной голубоглазой куклы.

А перед прогулкой, когда все одевались, он отнял у Вероники шарф, пребольно толкнув ее при этом. Пришлось гоняться за ним по всей раздевалке. Устав и взмокнув под теплой курткой, Вероника все-таки добыла украденное, но шарф уже был испачкан следом чьего-то ботинка и украшен безобразной зацепкой. Вероника опять чуть не расплакалась, представляя, как вечером влетит от мамы за неаккуратность. Вообще она не была плаксой и никогда столько не рыдала за один день, сколько в этом дурацком саду. На прогулку она, конечно, из-за этого опоздала. И опять получила выговор от Ирэны Степановны. От ее резкого голоса и цепкого взгляда Вероника уже начинала вздрагивать.

Когда рисовали цветными фломастерами сюжеты из сказок, Вероника немного расслабилась. Рисовать ей всегда нравилось, и получалось хорошо. По крайней мере, папа хвалил и говорил, что у нее задатки настоящего художника. Правда, мама просила не забивать ребенку голову ерундой. А папа отвечал, что это не ерунда.

И что задатки — это не значит, что Вероника уже великий художник и может почивать на лаврах. Скорее, наоборот, — если она будет много тренироваться и рисовать, когда-нибудь может стать настоящим художником. Но может и не стать. Особенно если начнет почивать на этих самых лаврах прямо сейчас. Рисовать Вероника любила, поэтому тренировалась. На всякий случай.

К тому же почивать на каких-то там лаврах ей не хотелось. Тем более после того, как она узнала, что это те самые лавры, с которыми мама варит суп. Только псих может захотеть спать на сухих листьях из супа.

Иван-царевич на картинке со сказкой получился неплохо, особенно — его конь. Лошади Веронике вообще нравились больше всех животных и многих людей. Жалко, мама этого увлечения категорически не одобряла. Василиса Прекрасная на картинку уже не поместилась, но и без нее было красиво. Вероника надеялась, что рисунок понравится Ирэне Степановне и та станет хотя бы немного добрее. Но только она собиралась сдать готовый рисунок — его выхватили у нее прямо из-под носа. Конечно же тот самый убийца куклы. Гнусно улыбаясь прямо в лицо растерянной Веронике, он быстро скомкал Ивана-царевича с конем, бросил на пол и принялся топтать. И вдруг упал. Растянулся прямо у ног Вероники. А другой мальчик, черноволосый и высокий, поднял скомканную и затоптанную бумажку, аккуратно расправил, отряхнул и положил перед Вероникой.