«Первый отдел» — так называлась спецчасть, отвечавшая за соблюдение секретности на всех объектах.

— Я так и подумал.

— Значит, железнодорожники отказываются доставлять форштевень и ахтерштевень, — громко продолжил главный инженер, косясь на Сергея Ильича. — Не проходят по габаритам. Какие будут предложения, товарищи инженеры и мастера? Что предпринять?

Все опять разом заговорили, застучали ладонями по полированному светлому столу, заваленному «синьками».

— Необходимо подключить партийное руководство железной дороги, — перекрывая остальные голоса, проговорил генерал Гицко внушительно. — И разъяснить железнодорожникам! Для коммунистов невыполнимых задач нет!

— Форштевень 30 тонн, кажется, — расстёгивая пиджак и вздыхая, проинформировал главный технолог. — Ахтерштевень… сколько?..

— Восемьдесят, — подсказали с другого конца стола.

— Вот-вот. Ни одна железнодорожная платформа такой груз не возьмёт. Да и полотно вряд ли выдержит.

— Так ведь строительство нового ледокола требует нового отношения к делу, — продолжал Гицко. — Нужно навалиться на трудности и устранить их начисто! Каждый коммунист должен понимать, на каком объекте он трудится!.. А всякие отказы есть саботаж.

Повисла пауза.

Главный инженер встал, протиснулся к окну и распахнул форточку. В жаркую комнату сразу повалил морозный пар.

— А ты что молчишь, Сергей Ильич?

— Я считаю, штевни нужно самим варить. Собирать по частям прямо здесь, у нас.

— Да там сталь по сто пятьдесят миллиметров! — неуверенно возразил кто-то из инженеров. — Как её варить, такую?

— Прожектёрство, — оценил генерал Гицко.

Сергей Ильич потёр глаза, высоко на лоб сдвинув очки.

…Лихорадка, лихорадка.

Прилечь бы вот прямо здесь, на стульях, и чтоб сверху навалили все тулупы и шубы, может, станет чуточку теплее, перестанет колоть в глазах, остановится кузнечный молот в голове!..

— Я начал расчёты режимов, при которых наши сварочные аппараты смогут варить такие толщины. Ещё на минувшей неделе начал, — проговорил Сергей Ильич и открыл папку с тесёмками. — Вот здесь начальные прикидки.

— Выходит, вы предполагали, что завод столкнётся именно с такими трудностями, товарищ инженер? — поинтересовался генерал Гицко. — Заранее предполагали? И не поставили в известность «тройку»?..

«Тройка» — это директор, парторг завода и парторг ЦК», — подумал Сергей Ильич медленно. — Два парторга и один директор. Тройка по теории прочности. Тройка по математике. Негусто».

— Я поручил инженеру Смирнову продолжить расчеты, — выговорил начальник КБ, изо всех сил стараясь выгнать из головы все эти грозные «тройки». — Мне кажется, работы такого рода провести можно.

— Когда кажется, сам знаешь, что нужно делать, — проговорил главный инженер задумчиво.

— Да он дело говорит, — вдруг вступил старший мастер дядя Коля Логунов. — Помараковать треба спервоначалу, а так — сварим, чего ж не сварить!..

— А если запорем штевни? Кто отвечать будет?

— Я, — сказал Сергей Ильич, и все посмотрели на него.

— Ну, не ты один ледокол строишь, знаешь ли, — перебил главный инженер. — Давай к доске, новатор. Показывай свои расчёты!

Сергей Ильич поднялся было, но тут навалилась такая слабость, что он плюхнулся обратно и прикрыл глаза.

— Ты чего это, Сергей Ильич? Не спал, что ли?

— Э, да у него лихорадка! Горит весь!

— Давай звони в медпункт, ребята, пускай врачиха подбежит!

Сергей Ильич сквозь пелену в голове думал только о том, что ведёт себя не слишком прилично — ещё дамских обмороков в кабинете главного инженера не хватает!

Тройка по поведению!..

— Не нужно врача, — сказал он, стараясь, чтоб прозвучало твёрдо и решительно. — Я сейчас пойду к доске и всё покажу.

Последнее, что он помнил, это как дядя Коля сказал, качая головой:

— Вот ведь жалость какая, ежели помрёт. Толковый инженер, хоть и молодой.

Январь 1957 года, Москва

Надинька проснулась, сразу вскочила, побежала и спряталась за портьеру. Кто-то изо всех сил колотил в дверь комнаты. Стены содрогались, и внутри рояля, который занимал почти всё помещение, тревожно гудела струна.

— Открывай, кому говорят! Слышь, интелихенция! Давай четвертную рабочему классу!

Надинька всё никак не могла привыкнуть, что «рабочий класс» имеет право ломиться к ней в любое время дня и ночи, и сильно пугалась.

— Вот что ты за человек, — заговорили из коридора, и Надинька узнала голос Агаши. — Чего бузишь? Нету у нас для тебя денег, нету!

— Как так нету, ежели она директорская дочь! Надька! Гони деньгу!

Надинька схватила халат, кое-как надела и туго-туго затянула пояс.

— Сейчас жена со смены придёт, надерёт тебе уши!

— Да я сам кому хочешь надеру! Ты чё, думаешь, я Дуську боюсь? Вот она у меня где, во-от где, зараза! А ежели у меня душа горит! А ежели я воевал! Инвалидом через это стал! Мне и выпить воспрещается?!

— По утрам воспрещается, — строго сказала Агаша. — Пойди и спи! А то участкового позову.

— Да ты не больно-то размахивайся, мымра!.. Я сам себе участковый, сам себе постовой!

— Вот что, постовой, — послышался другой голос, очень строгий. Сосед Колпаков вступил в перепалку. — Или ступай в свою комнату, или я коллективную жалобу на тебя напишу. Что хулиганишь и безобразничаешь! Живо за сто первый километр из столицы полетишь!

— И правильно, — поддержала Агаша, локтем открывая дверь в комнату, руки у неё были заняты кастрюлькой. — А мы подпишем.

Она зашла, поставила кастрюльку на стол и повернула выключатель.

— Разбудил он тебя, бузотёр этот? Ну, ничего, ничего, девочка. Всё равно вставать тебе пора, как бы не опоздать на экзамен-то.

— Экзамен в девять, не опоздаю.

— Ступай в ванную-то, пока свободно. А то сейчас колпаковские набегут.

Когда трое мальчишек Колпаковых собирались в школу, в ванную было не прорваться, и за собой они всегда оставляли лужи на полу и разводы зубного порошка на раковине.

В некогда просторном коридоре адвокатской квартиры, давно превращённой в коммунальную, было холодно и темно. Свет единственной лампочки на длинном шнуре не добивал до стен, вдоль которых были наставлены шкафы, замкнутые на висячие замки, сундуки и короба, рамы, лыжи и чья-то бесхозная бочка.

В комнате хулигана Федота громко говорило радио, на кухне шипели примусы.

— Здрасти, Надинька, — поздоровалась вредная бабуся Колпакова, мамаша того самого, что приструнил Федота. — Что это в такую рань поднялась? Никак дела у тебя появились?..

— Сегодня экзамен, — прошелестела Надинька. Она боялась и старуху, отчего-то сразу невзлюбившую её.

— Вона как, — протянула бабуся Колпакова, на сковороде у неё что-то стреляло, как пистоны взрывались, — экза-амен! За собой ни убрать, ни постирать, ни приготовить, а туда же! Вот я в твою комсомольскую ячейку напишу, как ты барыней живешь, прислуга за тобой ходит, будет тебе экзамен!..

Надинька шмыгнула в ванную и торопливо задвинула за собой щеколду. И перевела дыхание.

…Вот что им всем от меня надо, а?.. Словно я виновата в том, что папа умер, и мама умерла, и нам приходится жить в городе, в этой самой квартире, где и без нас народу полно!

Надинька чистила зубы и всхлипывала — так жалко стало себя и Агашу. Та всё-таки победила, Надинька осталась на дневном отделении, училась, а работала на них обеих Агаша. Хотя заработка всё равно не хватало, потихоньку распродавали папины вещи. Совсем новый костюм Агаша ещё осенью продала, на те деньги купили Надиньке башмаки, боты и ещё что-то. Трудно было привыкнуть к постоянному безденежью, к тому, что в кондитерской в Столешниковом нельзя купить пирожное, даже в стипендию нельзя, а нужно всё до копеечки принести домой и отдать Агаше «на хозяйство». Серёжа присылал переводы, но гордая Надинька отказывалась наотрез — он ей никто, просто добрый товарищ, а она взрослый человек, на будущий год на службу поступит, чего бы там Агаша ни говорила.

Надинька умылась ледяной водой, от которой сразу загорелись щёки, и покосилась на чугунную ванну с облупленными бортами и почерневшим от времени краном. Решено было после Нового года начать каждое утро обливаться холодной водой, но она всё никак не решалась, ругая себя за малодушие.

В дверь постучали, интеллигентно, одним пальцем. Должно быть, Фейга Наумовна встала и тоже собирается на службу.

— Сейчас! — крикнула Надинька.

Поколебалась, вздохнула, решительно стянула халат, забралась в ванну и открыла воду. Ступни обожгло — такая холодная! Надинька стиснула зубы и переключила кран на лейку душа.

Стало так холодно, что помутилось в голове, и показалось, что сознание гаснет и уходит. Отрывисто дыша и держась руками за стену, Надинька повернулась другим боком.

У-у-ух!..

Выключила воду и выпрыгнула из ванны.

Зубы у неё стучали.

Она кое-как обтёрлась, натянула халат и выскочила из ванной.

— Доброе утро, Надинька, — приветливо поздоровалась дородная и красивая Фейга Наумовна. — Что это с вами? Не заболели?

— Я закаляюсь, — пробормотала Надинька и опрометью помчалась к своей двери.