— Эй, Ласточкин, слышишь? Я буду джин-тоник, Ласточкин! — крикнула я ему вслед, а потом достала плеер и включила музыку.

Пела солистка Garbage, что-то ритмичное — фортепьяно и ударные. Мой плей-лист непредсказуем.

Глава 2

И все пятеро одновременно говорили о себе…

Тридцатое мая. Я запомнила дату, потому что в последние выходные мая должна была собрать вещи, освободить комнату и уехать обратно к маме в Солнечногорск. Сначала на лето, потом, возможно, насовсем. Квартиру около Донского монастыря снимала Лариса, меня туда просто пустили — по большому одолжению и за относительно небольшие деньги. Относительно — это смотря для кого. Для меня, вернее, для мамы — большие. После свадьбы, конечно, меня в квартире не должно было быть.

Меньше всего я хотела возвращаться домой. Одно дело — приезжать по выходным, совсем другое — ездить в университет из Подмосковья, каждый божий день садиться в набитую сонными людьми электричку, забиваться в метро, дышать затхлым воздухом, перегаром, только что докуренными дешевыми сигаретами, пытаться читать, стоя в толпе.

Из магазина он пришел с двумя пакетами в руках. В одном лежали три банки джина с тоником и почему-то связка бананов, в другом — бутылка «Охотничьей». Я присвистнула.

— Ничего себе планы. Не боишься?

— Чего мне бояться? — переспросил он с самым серьезным видом.

— Что из окна вывалишься, к примеру. Ты что, планируешь вот это выпить в одиночку? Решил покончить с собой из-за Ларисы? Убиться при помощи такой жути?

— Чем тебе не нравится эта бурда? — «обиделся» он. — Я попросил дать мне самое бронебойное пойло, чтобы разом забыть не только девушку, но и вообще все, что происходило со мной в этом году, и продавщица дала мне вот это. Значит, буду пить. Однако думаю, чтобы со мной покончить, нужно больше, чем бутылка «Охотничьей».

— Две бутылки? — усмехнулась я. — Ты всерьез намерен закусывать бананами? Это тебе тоже продавщица посоветовала?

— А ты что, эксперт по тому, как именно и что надо пить? Почетный дегустатор? — Он демонстративно выложил бананы на стол, а затем бросил мне (или в меня) банку джин-тоника. — Пей свою ерунду и не жалуйся. Из окна я не вывалюсь, оно тут узкое.

— Нормальное окно, ты пролезешь, — ответила я, с характерным щелчком открывая банку. — Ты мне все-таки имя свое скажи, а то как я тебя хоронить-то буду?

— Напишешь — светлой памяти Ласточкина, — ухмыльнулся он, явно не собираясь выдавать мне свое чертово имя.

Я отхлебнула джин-тоника. Я пила его второй раз в жизни, но совсем не хотела, чтобы Ласточкин это понял. По какой-то причине именно когда тебе семнадцать, хочется, чтобы все считали тебя умудренной опытом и попробовавшей все джин-тоники на свете.

— Значит, не скажешь? Смотри, я вообще тогда могу взять и назвать тебя как захочу. Как называют подобранных собак. Может, у них уже и были хозяева, и, может, у них уже есть имя — какой-нибудь Бобик.

— Ну, хуже Бобика-то не будет, — рассмеялся он.

— Могу что-нибудь придумать, — пожала плечами я, попивая джин-тоник. — Называть тебя, к примеру… Эркюлем.

— Как-как? — Он обернулся и хмыкнул, а затем подошел к холодильнику и заглянул внутрь. Его лицо озарил свет.

Внутри холодильника ждала почти космическая пустота и чистота. Лариса почти не ела, потому что почти не бывала дома, я почти не ела, чтобы не тратиться. Вообще-то очень многое в моей жизни я делала или не делала, именно чтобы не тратиться. Не пила спиртного и вообще ничего, чтобы не тратиться.

Предаваться порокам и учиться на первом курсе университета — это очень сложно, дорого и по карману тем, кого пристроили в университет богатые родители. Моя мама сидела в поликлинике «на картах», так что ее помощи еле хватало на оплату моей комнаты у Ларисы и более чем скромного питания. Я почти не покупала одежду, исписывала тетрадки до упора, ездила только на городских автобусах, потому что для студентов там был бесплатный проезд. Я не испытывала никаких особенных неудобств, просто так была устроена моя жизнь. Я никогда не жаловалась, просто делала все, что могла, чтобы выжить.

Иногда — делала больше, чем хотела.

— Эркюль, будешь картошку жареную?

— Воображаемую? — уточнил он, кивнув на белоснежные глубины холодильника. — Тогда мне с луком и с грибами.

— Воображаемую можешь есть любую, а у меня белорусская. С луком — пожалуйста, а по грибы сначала придется сходить. К твоему сведению, картошку в холодильнике хранить нельзя, она может там померзнуть.

— Я так понимаю, большую часть ваших запасов нельзя хранить в холодильнике, да? И вообще в доме.

— У нас полно еды, — обиделась я.

— Хозяйственная и отличница. Я начинаю понимать, зачем Лариса тебя пустила, — пошутил он, но по его лицу тут же пробежала тень, словно одно упоминание имени невесты возвращало нас в пасмурный осенний день, под противный мелкий дождик.

Пить он, как и я, тогда тоже не умел, что и было установлено нами опытным путем. Рюмок в квартире не было, из посуды — только тяжелые бежевые икеевские кружки из дешевой глины. Он налил «Охотничьей» в одну, с чуть отколотой ручкой, и попытался отпить так, словно это был не крепкий алкоголь, а чай. Отпил — и отшатнулся, и скривился, и открыл рот так, словно обжегся.

— Господи, ну и гадость, — сказал он, смешно вытянув руку, словно чашка — ядовитая змея, которую он поймал и держит за голову.

— А у меня все хорошо, — улыбнулась я и отхлебнула еще чуть-чуть. — С другой стороны, может, от твоего будет больше эффекта. Что-нибудь чувствуешь?

— Чувствую, словно мне бензина в рот налили и подожгли, — кивнул он.

Затем осторожно поднес кружку к лицу, склонился, понюхал, поморщился. Подождал еще, посмотрел на меня так, как смотрят перед тем, как прыгнуть в прорубь в крещенские морозы. Решился — и выпил, на этот раз резко, опрокинув кружку одним махом. Затем долго кряхтел и плевался, но дело было сделано, Ромео принял яд. Его глаза заблестели от навернувшейся влаги, он задышал глубже. Затем он кивнул и налил еще.

Я чистила картошку и думала, что вовсе не хочу узнавать его ближе. Я вообще не собиралась встречаться с ним. С того момента, как между ними разгорелся этот огромный, ядерно-радиоактивный скандал, я надеялась, что в какой-то момент именно он выскочит из квартиры, бросив ключи на пол, и исчезнет, а Лариса — и соответственно я — останемся тут. Надежды, надежды.

Я сделала приличный глоток и принялась нарезать картошку ломтиками.

— Ты давно ее знаешь? — спросил он.

Я оторвалась от картошки, удивилась или, вернее, сделала вид.

Он фыркнул и недобро рассмеялся.

— Опять дурочку валять? — добавил он. — Сколько лет ты ее знаешь?

— Лет? — Я покачала головой. — Да еще года нет пока. Мы, собственно, с сентября знакомы.

— С этого сентября? Нет, не выходит.

— Чего у тебя не выходит?

Я с удвоенной яростью принялась резать картошку. Не выходит у него.

Он помолчал, затем озадаченно спросил:

— В университете познакомились, что ли?

Я удивилась, что он удивился. Наша с Ларисой история была вполне типичной для студенток.

— Мне общежитие не давали, потому что я из Подмосковья, но попробовали бы они сами поездить в Москву на «Юго-Западную» из Солнечногорска, я бы посмотрела. Пара часов в одну сторону. Так что я с самого начала искала кого-то для подселения, если честно.

— Для подселения. Подожди, я не понимаю. Что значит — искала подселение?

— Меня однокурсница Ларисе сосватала… ну, то есть познакомила.

— Но ведь ты же подруга Ларисы, она тебе помогает по-дружески, да? — уточнил он.

— Помогает, да, — согласилась я. — Но до подруг нам все-таки далеко. Мы общаемся, конечно, но не так близко. То есть… она со мной общается довольно близко, но такова уж Лариса. Она больше всего на свете любит говорить о себе.

— Все люди больше всего на свете любят говорить о самих себе, София.

— Я не люблю говорить о себе, — возразила я.

— Это ты просто еще не прожила достаточно долго, чтобы было о чем говорить. Так ты мне поясни, ты что, Ларке деньги платила? — спросил.

Я бросила нож и картошку, повернулась к нему.

— А в чем проблема? Я понимаю, что мало, но у меня ситуация такая. И потом, я уходила, когда она просила побыть где-нибудь и не путаться под ногами. Я ж понимаю. Хотя однажды мне пришлось сидеть около метро в пирожковой четыре с половиной часа, до двенадцати ночи. А по выходным я уезжала. И вообще она меня о том, что мне в мае нужно съезжать, предупредила буквально неделю назад. У меня вообще-то сессия сейчас. Нет, я сказала, что уеду, когда вы поженитесь. Я просто говорю, что при прочих равных условиях другой человек мог бы и не согласиться. Не такие уж и маленькие были наши деньги…

Я закипала, большей частью от мысли, что мне все-таки придется ехать домой, в Солнечногорск. Прощай, моя самостоятельность. Прощай, утренний сон.

— Софа, Софа, Софа, подожди, остановись. И сколько ты ей платила?

— Ну, началось! — всплеснула руками я. — Во-первых, не называй меня Софой, я это ненавижу, звучит, словно я диван какой-то.

— И как же тебя звать? — удивился он. — Соня разве лучше? Спящая соня. Или Софи?