— Это октаметр, традиционная форма. Те, кто держат в ножнах клинки…

— Нету тут девяти метров или сколько там…

— …Никогда не пуская их в ход.

— Следующие двенадцать недель будешь тренироваться с капитаном Агламеной, — сообщила Харрохак, потирая ладони одну об другую, пока пальцы не согрелись наконец. — Ты должен дотянуть до минимума, которого ожидают от Первого рыцаря Девятого дома. К счастью, сейчас от тебя ждут, чтобы в ширину ты был таким же, как в высоту, и мог поднять огромный вес. Но мне от тебя нужно… значительно больше, чем лезвие рапиры, Нигенад.

Сестра проскользнула на краю поля зрения Харроу. Ортус поднял голову и не узнал сестру, что все еще усложняло. Он смотрел на Харроу с непонятной жалостью, которая, как она подозревала, относилась к ней самой. С жалостью, которая делала его изгоем в собственном Доме, и сделала бы его еще большим изгоем в Доме, откуда пришла его мать. Она не представляла, почему Ортус стал Ортусом. Эта тайна была слишком скучной.

— Что еще? — горько спросил он.

Харрохак закрыла глаза, отгораживаясь от печального трясущегося лица Ортуса и тени девочки с лицом Тела. Тень ничего не сказала. Физическое присутствие часто бывало ловушкой. Харроу мысленно отгородилась от новой ржавой рапиры, скрипевшей в ножнах на бедре Ортуса. От успокаивающего запаха пыли, которую нагревал гудящий обогреватель в углу. От запаха свежеразведенных чернил в чернильнице. Дубильная кислота, соли человеческого тела.

— Все вовсе не так, — сказала Тело.

Это вдруг придало Харроу сил.

— Тебе придется скрывать мою слабость, — сказала она. — Понимаешь, я безумна.

Акт первый

1

Девять месяцев до убийства императора

Где-то в несметном году от Рождества Господа нашего, далекого Царя некромантов, благословенного Воскресителя святых — ты впервые взяла в руки клинок. Это была твоя первая огромная ошибка.

Клинок ненавидел тебя. Длинная рукоять жгла голые руки, будто нагревалась до температуры звезд. Космический вакуум не давал никакой танергии и не генерировал талергии, но это не имело значения. Ты в них больше не нуждалась. Ты заморозила свои ладони, обмотала их толстыми полосами хрящей и попробовала снова.

Теперь рукоять стала холодной, как смерть, и такой же тяжелой. Ты подняла меч, локти хрустнули, ты схватилась за яблоко, чтобы удержать равновесие. Тебе нужен был новый фокус: узкая костяная лента выскочила из живого запястья, осторожно обогнула сухожилие сгибателя и воткнулась в тыльную сторону ладони. Ты не дрогнула. Ты никогда не делала ничего подобного. Потом ты вырастила длинные костяные пальцы, которые схватились за рукоять, и другие пальцы, которые схватились за нее еще раз, повыше. Ты подняла меч, если можно так выразиться, с помощью стучащей шуршащей корзины из восьми искусственных пальцев.

Теперь ты смогла кое-как приподнять меч перед собой под тупым углом. Подождала. Ты ничего не почувствовала: ни понимания, ни навыков, ни знаний. Ты оставалась просто некроманткой, а меч — просто мечом. Он выпал из руки и зазвенел, ударившись об пол, ты согнулась вдвое и заблевала больничный коридор. Рядом работало довольно много людей в форме, но они все привыкли к таким выходкам. Харрохак из Первого дома, девятая святая на службе Императора Неумирающего, могла блевать сколько ее душе угодно. Ты была живой святыней, пусть даже твоим первым вкладом в дело ликторов стал поиск новых способов блева. Они вмешивались, только если ты могла захлебнуться собственной рвотой. Эту помощь ты всегда ощущала позорной.

* * *

В первый раз, когда человек, которого ты называла богом, дал тебе меч — пребывая в ипостаси Князя Милосердного, несущего только добро, — ты впала в глубокий ступор, из которого так никогда и не вышла. Кажется, меч просто воплотил в себе твое горе, придав ему вид шести футов стали. Ты возненавидела этот трижды проклятый клинок с первого взгляда, что было несправедливо, поскольку он возненавидел тебя в ответ. Ты пыталась обуздать его, но безрезультатно. Каждое прикосновение заканчивалось тем, что содержимое твоего желудка украшало пол. Дни рассыпались, как пепел под вентилятором, разлетались в стороны без всякой надежды собрать их, летели тебе в лицо или ускользали прочь, не давая себя схватить. Иногда ты вставала и подбирала меч, как будто чего-то ожидая. Никогда ничего не происходило. Ты ничего не чувствовала, кроме невыносимой, громадной ненависти меча, которая была реальной даже тогда. Ваши с мечом горечь и ярость сливались, а потом ты оказывалась на полу в луже рвоты, с мозолями на руках.

Разные элементы жизни сходились под странными неуклюжими углами. Иногда ты оказывалась покрыта кровью, иногда на тебе была чужая одежда. Иногда что-то щекотало твои уши или лоб и пугало тебя до смерти, пока ты не понимала, что это просто волосы. Вдали от дрербурских ножниц они росли почти непристойно быстро. Ты подрезала их сама, но все-таки противные пряди торчали за ушами — или, может, ты вовсе не стриглась? Иногда ты тянулась рукой к голове и вдруг понимала, что на тебе нет рясы, а лицо не раскрашено под череп. Никто не давал тебе краски, на всем корабле не было ни единого уголька, тем более должным образом благословленного. Осознав это в первый раз, горя от унижения и тоски, ты разорвала на полосы простыню и обмотала себе голову. Но большая часть лба все равно оставалась голой, если не считать волос. К тому же это была простыня! Ты настроилась на поэтический лад и принесла последнюю жертву черной весталки: растворила себе вены и, дрожа не от боли и не от потери крови, вслепую нарисовала на лице обрядовый череп Неизвестной маски.

Люди в форме были вечно заняты чем-то помимо тебя. Иногда тебя робко уговаривали сесть и снять импровизированную вуаль, чтобы съесть миску прозрачного супа, но эти воспоминания были смутными и фрагментарными. Ты не думала, что когда-нибудь сможешь есть снова. Иногда люди мельтешили вокруг, а ты лежала навзничь на своей койке и дрожала от ужаса перед скоплениями звезд за окном. Толстый плексигласовый барьер казался слишком легким и хрупким, чтобы защитить тебя. За ним скалился бесконечный черный космос, пугавший тебя до безумия. Временами ты засыпала и как-то просыпалась. Ты давно перестала слушать человеческие голоса, говорившие всякую хрень. Они молились на свой лад: «три тысячи единиц — готово, в списке припасов — это в мусор — зарядов хватает».

В прошлой жизни ты бы заинтересовалась. Но сейчас тебя преследовали другие звуки кроме тех, которые улавливало ухо. На борту корабля слышался глухой немузыкальный шум, похожий на шлепанье мокрых барабанов. Ты паниковала, пока не поняла, что это биение семисот восьми сердец, и не успокоилась. Гудение семисот восьми мозгов в спинномозговой жидкости. Не проверяя, ты знала, что триста четыре сердца принадлежат некромантам: миокард некромантов ощущался совсем по-другому, работал хуже, сокращался слабее. Ты чувствовала живых. Поняв, что именно ты слышишь, ты начала замечать все вокруг: пыль, ложащуюся на блестящие черные плитки пола, шум в своей легочной артерии, мягкость костного мозга, впитывающего кислород. И вся эта какофония не могла тебя разбудить.

Иногда ты обнаруживала, что стоишь, к горлу что-то подкатывает, а на полу лежит брошенный грязный меч. Ты не могла вспомнить, как вставала. Ты не могла вспомнить, как ты здесь очутилась. Иногда ты забывала, кто ты, а вспоминая это, плакала, как ребенок.

Во время этого бессмысленного убийства времени приходила Тело. Она клала прохладные мертвые ладони тебе на лоб и опускала воспаленные веки пальцами, чтобы ты не видела ни меча, ни людей.

Это была великая честь. Это была неслыханная милость. Теперь она постоянно приходила к тебе и была невероятно терпелива, и тебе делалось легко, и ты испытывала благодарность. Руки ее посерели в смерти, но оставались мягкими и казались такими знакомыми, будто ты в самом деле чувствовала их, как будто ласка покойницы становилась осязаемой. А когда она поворачивалась к тебе лицом, красота, не нарушенная даже дыханием, поражала тебя, как и всегда.

Потом она отводила тебя обратно в постель и укладывала спать. Ради нее ты старалась быть покорной хоть раз в своей непутевой жизни, пусть тебе и казалось, что это необязательно. Когда появлялась Тело, время шло, как ему следовало, а не таяло, как льдинки, снова появляющиеся в самых неожиданных местах. Мозг продолжал ныть, чтобы ты оставалась в сознании. Тот факт, что Тело пришла к тебе сейчас, казался невероятно важным. Если бы только ты могла очнуться и понять почему.

Лицо чесалось от засохшей крови, вокруг шептались люди.

Тысячи кило костей — старых — продолжайте, они кончатся первым делом. — Нет, сержант, ройте, мы уже выбились из графика.

* * *

Твой мир стал белым стерильным боксом. Лазаретом на борту «Эребуса». «Эребуса», флагмана Императора Неумирающего, корабля класса «Левиафан». За это знание ты цеплялась, как умирающий от удушья — за последний глоток воздуха. Ты жила в прохладной зале, лишенной цвета, уставленной коробками и голыми койками. У тебя были койка, стул и меч. Однажды меч у тебя попытались забрать — попытались, выдумав какую-то отговорку, — это воспоминание, алое, сырое и неясное, почему-то тревожило тебя. С тех пор никто не прикасался к двуручнику.