Альва снова повернулась в сторону столика Терезы Фэйр.
— Какое платье… — Она сокрушенно покачала головой.
— Фигурка у нее точеная, это правда. Но, как я уже сказала, ее невыносимая мамаша…
— Жить с ними не станет.
— Не стала бы. — Консуэло погрозила Альве ложечкой. — Если бы. Но этому «если бы» не суждено случиться, поскольку мисс Фэйр — посредственность. Зато ты — настоящая награда.
— Только в сравнении.
До войны, прежде чем нью-йоркское общество отвернулось от тех, чье состояние не было давным-давно нажито на местных территориях, семейству Смит жилось не хуже никербокеров — а если верить матери Альвы, Фиби Смит, даже лучше: они были более образованными, шире смотрели на мир — ведь она вывозила дочерей в Европу, едва они начинали доставать до корабельных перил. Кроме того, их род, древний и значимый, по меркам южных штатов, в Европе считался еще более древним и значимым — Смиты являлись потомками французских и шотландских аристократов. «Мои дочери рождены, чтобы носить короны», — рассказывала Фиби всем, кто готов был ее слушать.
— Все познается в сравнении, — заявила Консуэло. — А дареному коню в зубы не смотрят.
— Лулу всегда говорит, что с плохими зубами лучше вообще не связываться.
— Что может знать старая рабыня? Тем более — посмотри на него: зубы у него прекрасные.
— Да, но будет еще прекраснее, если он перестанет демонстрировать их мисс Фэйр.
Альва поправила вырез платья. Платье было старым и сидело не так хорошо, как раньше. Одно из последних, что она заказала в Париже, прежде чем отец перевез семью обратно в Нью-Йорк. В ту пору Альва еще не понимала, что его хлопковый бизнес угасает так же тихо, но бесповоротно, как ее мать.
Вместе с повадками южанина и непоколебимой уверенностью в том, что договор можно заключить всего лишь при помощи рукопожатия, отец захлебнулся под настойчивыми волнами беспринципных дельцов, которые сбивали цены и лезли друг другу на шею, только бы удержаться на плаву. Вдобавок он вложил огромное количество денег в Конфедерацию и южные банки. Богатства, принесенные обширными хлопковыми плантациями, деньги, которые помогли ее предкам выйти в высшее общество, исчезли почти без следа.
Консуэло одернула Альву:
— Прекрати теребить платье. И сколько можно хмуриться!
— Прости, но это слишком унизительно, разве ты не понимаешь? — Альва принялась ковырять ноготь на большом пальце, с трудом справляясь с желанием его погрызть. — Как жаль, что после падения империи [Падение Второй империи во Франции в 1870 году.] мы не переехали в Лондон. Дженни Джером там познакомилась со своим мужем, лордом Черчиллем. И у Минни тоже будет титул, — сетовала она, вспоминая подруг. — Я всегда думала, что выйду за джентльмена, у которого есть титул, земли и слуги. У которого есть история за плечами. Мама постоянно мне это внушала.
— Все матери так делают.
— Но к этой цели стоит стремиться, — возразила Альва. — В этом она не ошибалась.
— Да, цели у твоей мамы всегда были достойными, но вот средства для их достижения — совершенно неправильными. И почему никто ей об этом не говорил? Ума не приложу.
Всю свою юность Альва не сомневалась, что ее мать расчетлива, но вместе с тем очаровательна и пользуется уважением в свете. Сей уверенности она лишилась на приеме во дворце Тюильри, когда, сидя позади императрицы Евгении [Императрица Евгения (1826–1920) — последняя императрица Франции, супруга Наполеона III.] (и находясь в совершенном восторге от этой близости), услышала слова императрицы: «По-моему, миссис Мюррэй Смит — самая нелепая дама при дворе. Без умолку твердит о своих предках-аристократах, которые, кажется, жили на свете сотни лет назад. Но если ее послушать, так они у власти до сих пор».
Альве тогда сквозь землю хотелось провалиться. Императрица говорила о ее матери. Императрица считала ее мать нелепой. Сама императрица…
Компаньонка ее величества ответила:
— Полностью с вами согласна — невероятно напыщенное существо. Впрочем, это даже забавно! Она уверена, что каждой из ее дочерей уготована судьба королевы. Или императрицы. Держите ухо востро! — шутливо предостерегла она и рассмеялась.
Императрица возразила:
— Мне это забавным не кажется. И мне жаль ее бедных девочек — в приличном обществе на них никто и не взглянет.
Альва не решалась подняться со своего места, боясь привлечь внимание, и продолжала сидеть, переживая невыносимый стыд и ужас.
Ее мать оказалась посмешищем.
В приличном обществе на них никто никогда не взглянет.
Теперь же мать покоилась в могиле, а сама Альва была здесь, в Западной Вирджинии, и, затянутая в корсет, сражалась — не особенно, впрочем, успешно — за внимание простого джентльмена.
Она застряла в Нью-Йорке, где вдоль бесконечных улиц тянулись обшарпанные жилые дома, а витрины магазинов подпирали покосившиеся ветхие многоэтажки. Манхэттен был совершенно неинтересен — красивых особняков совсем мало, а взмывающих ввысь костелов или прелестных парков, вроде тех, которыми Луи-Наполеон [Шарль Луи Наполеон Бонапарт, позже Наполеон III — первый президент Французской Республики (1848–1852), французский император (1852–1870).] украсил округи Парижа, тут и вовсе не имелось. Лишь уродливые стены из кирпича и бурого песчаника и еще доски, копоть, одноногие бродяги и мертвые лошади, гниющие на улицах.
Альва нуждалась в помощи.
Некоторое время юные леди пили чай в тишине. Альва видела, что сознание подруги работает совсем как у Эммы из романа Остин. Консуэло представила ее Ви-Кею на ужине у одной знакомой несколько месяцев назад. Консуэло позаботилась о том, чтобы Альва получила приглашение на первый бал его сестры. Консуэло выискивала его повсюду и обязательно упоминала при встрече Альву, превознося ее саму, хвастая ее выдающейся родословной и членством ее отца в клубе «Юнион» [Клуб «Юнион» — клуб джентльменов, открытый в Нью-Йорке в 1836 году, один из самых старых и престижных клубов США.], внушая ему, что только его женитьба поможет Вандербильтам завоевать положение в обществе, которое так упорно их отвергает. Ни одну наследницу никербокеров за него не отдадут. Альва Смит — наилучшая альтернатива.
Задумчиво постукивая ложечкой по ладони, Консуэло произнесла:
— Я не понимаю, почему он… Не то чтобы я очень беспокоилась, но было бы неплохо, если бы о мисс Фэйр пошел какой-нибудь возмутительный слушок. Что-нибудь скандальное — например, что ее видели выходящей из домика конюха.
— Но она оттуда не выходила. Или выходила?
— Кто знает наверняка?
Альва попробовала сменить тему:
— Тот торговец углем из Питтсбурга, который сидел рядом со мной за ужином…
— Альва.
— Он очень мил и в общем-то недурен собой. Может быть, и хорошо, что он не из древнего рода…
— Альва!
— И денег у него, наверное, больше, чем у Уильяма.
— Это временно. И перестань.
Альва понизила голос:
— У него есть деньги. А мне они нужны. Возможно, он — лучшее, на что я могу рассчитывать.
— Но он же просто нувориш. А ты из рода самих Деша. Твой дед был конгрессменом, дядя — губернатором. Ты не имеешь права связывать свою жизнь с нуворишем, у которого уголь под ногтями.
— Моя мать была из рода Деша. А я из Смитов. Мой отец — инвалид, который не в состоянии заплатить по счетам. И если я как можно скорее не выйду замуж, нам придется сдавать комнаты жильцам и брать стирку на дом.
Эта картина очень ясно встала у Альвы перед глазами: отец прикован к постели, он может только пить бульон с ложечки; сутки напролет по дому шастают неприятно пахнущие посторонние люди; она вместе с сестрами разрывается между готовкой, растопкой каминов и мытьем посуды, летом бьет мух, а зимой утепляет туфли ветошью. Их жизнь может стать такой же несчастной, как жизнь людей, которых она видела в трущобах, их будущее — настолько же туманным, как будущее сестры умершей девушки. Ни один джентльмен не женится на дочерях Смита, и они все заболеют оспой или лихорадкой и умрут безобразной смертью — четыре старые девы, которых мать когда-то прочила в герцогини, маркизы или по меньшей мере в жены пэров. А может, они замерзнут зимой, и итальянец-иммигрант, обнаружив их тела под снегом, напишет оперу об их прекрасной и трагической смерти, прославится, отправится в мировое турне, заработает целое состояние и женится на девушке из обедневшей семьи европейских аристократов, которая возьмет себе имя Армида.
Вслух же Альва продолжила:
— Нас донимает бакалейщик. Я не помню, когда мы в последний раз платили прачке или Лулу…
— Да, я все понимаю, но я же знаю тебя — одних денег тебе будет мало.
Альва обернулась, чтобы еще раз взглянуть на Уильяма, внука человека, которому принадлежат чуть ли не все железные дороги на востоке, который построил Центральный вокзал Нью-Йорка, который пользовался расположением самого президента Гранта. Он и двое его друзей сидели за столиком в компании Терезы Фэйр, миссис Фэйр и двух замужних дам. Миссис Фэйр что-то с жаром рассказывала и кивала головой, точно курица.
Смотреть на Уильяма было приятно. Альва даже признавала его красивым. Зубы и правда у него отличные. И он весьма обходителен. Все так говорят. Бойкий и веселый, приятнейший и добрейший молодой человек. Конечно же, он гораздо более выгодная партия, чем какой-то питтсбургский угольщик. Глядя на него, Альва представила себе жизнь, полную удобств, жизнь, в которой ей не придется волноваться, мерзнуть или бояться, что она никому не нужна. Жизнь, в которой она, одетая по последней моде, будет восседать во главе полированного обеденного стола из красного дерева, Уильям будет сидеть на противоположном конце, а их друзья и знакомые — по сторонам, наслаждаясь французскими винами, фаршированными голубями и нежнейшими заварными пирожными au crème…