— Присаживайтесь, — настаивает хозяин, придвигая стул.
Папийяр на всё готов, лишь бы Гарделю дали спокойно закончить сделку и все заполонившие его заведение наконец покинули трактир «У Милой Хозяйки».
— Если ваши люди вас ждут, я могу послать к ним кого-нибудь…
— Мои люди? — улыбается Амелия.
Сминая ткань юбки, она берётся за неё тремя пальцами, приподнимает подол, из-под которого выглядывают лодыжки, и начинает спускаться.
— Мои люди — это дама, сидящая на фортепиано посреди набережной Сен-Луи, в окружении нескольких дорожных сундуков. Да, пусть кто-нибудь принесёт ей лимонаду, пока она совсем не ссохлась от солнца. Её зовут мадам де Ло. Ни с кем не спутать.
Амелия наконец опускается на предложенный стул. Папийяр пятится к портьере и, отвесив несколько поклонов, исчезает.
Молодые люди напротив Амелии так и не шелохнулись. Во вновь наступившей тишине все трое лучше различают неровный стук над их головами, будто кто-то бьёт в пол молотком.
В комнате Лазаря Гарделя наверху кромешный мрак.
На окнах здесь деревянные решётки в мелкий ромбик. За несколько последних лет они вошли на острове в моду. Их называют «жалюзи» (то есть «ревность»). По ночам они пропускают в дом редкие прохладные дуновения с моря, а наружу — любопытные взгляды его нескромных обитателей. Однако Гардель приказал закрыть ставни. И вдобавок задёрнул занавески, чтобы ни один луч света не просочился.
— Так, значит, я покупаю шесть слоновьих бивней, сеньор Гардель, и всех оставшихся у вас невольников. Решено.
Старик говорит с сильным испанским акцентом.
— Однако не скрою…
Он сидит у столика, на котором покоится его шляпа и догорает свеча.
— …не скрою, что хотел бы просить вас ещё кое о чём.
Сидящий в другой, тёмной части комнаты Гардель пока не произнёс ни слова. Кажется, будто он бьёт пол тростью.
— Я ищу хороший корабль, — продолжает гость. — И много наслышан о вашем, друг мой. Но я не видел его в заливе. И никто не сумел мне ответить, где я могу на него посмотреть.
— Он не продаётся, — отвечает капитан сухо.
Щёки у покупателя-испанца чуть ввалились. На шее и между морщин видны мелкие порезы от неловкого бритья. Со стороны Гарделя по-прежнему доносятся удары об пол.
Посетитель смеётся и продолжает настойчиво:
— Видите ли, моя шляпа, что лежит на этом столике, тоже не продаётся. Как и двое моих слуг внизу. Однако всегда есть цена, за которую я бы их продал.
Ответа не следует. Стук приближается, вместе с тенью Лазаря Гарделя и его свистящим дыханием.
— В былые времена, — говорит испанец как можно непринуждённее, — лишь свою молодость да ещё, быть может, сестрёнку Карменситу я не продал бы ни за какие деньги. Но ни той ни другой давно уже нет на этом свете. Так скажите мне, за сколько…
Он вздрагивает. Капитан навис над ним: глаза слезятся, челюсти стиснуты, лоб пересекает болезненная складка.
— Замолчите.
В свете свечи видно, что правая нога Гарделя наполовину выстругана из свежей древесины и, подрагивая, упирается в пол трактира «У Милой Хозяйки».
2
Их спутанные вместе жизни
Внизу в трактир вошла, ни на кого не глядя, пожилая темнокожая женщина. Вытирая руки о передник, она быстрым шагом скрывается в кладовой. Выходит всё в том же грязном переднике, неся под мышкой прикрытую салфеткой корзину, и с явным неудовольствием говорит:
— Я же сказала, от меня будет больше проку в конюшне…
Хозяин идёт за ней по пятам и командует:
— Отдашь это даме на пианино, она посередине набережной! Как вручишь напиток, сразу назад!
Женщина уходит. Папийяр мимоходом посылает Амелии многозначительную улыбку. Как бы говоря: «Не правда ли, я хорошо управляюсь — прямо как в лучших домах вашей Франции? И заметьте, какие послушные у меня рабы; даже что такое пианино знают! Лимонад для белой женщины у нас тут важнее, чем роды темнокожей!» Всё это — в одной улыбке и парочке ужимок.
Но Амелия на него и не смотрит. Она следит за юношей в шляпе, который как будто принюхался, поведя носом, когда та женщина проходила мимо. Он нагнулся, прошептал пару слов сидящему рядом белому парню, потом метнулся вперёд и так быстро скрылся за жёлтой портьерой, что та даже не дрогнула, пропуская его. Лишь в глазах Амелии остались плясать пятна вспыхнувшего на миг полуденного света.
Она смотрит на парня в белой рубашке, который теперь с ней один на один. Он красив. Сидя напротив, Амелия вдруг чувствует свою уязвимость — хотя обычно ничего не боится. Она разглядывает его волосы, плечи, скрещенные руки, пальцы, будто натруженные пеньковыми тросами.
Наверху Родриго Маркес Валенсия всё ещё чувствует над собой дыхание Гарделя.
— Мой корабль не продаётся, — повторяет капитан.
Валенсия благоразумно кивает:
— Понимаю.
— К тому же он мог уже отчалить назад во Францию.
Испанец берётся за трость. Его старое тело разгибается с трудом. Гардель рядом с ним не даёт опомниться:
— Но даже если корабль и болтается ещё в заливе на юге острова, он, сударь, всё равно не продаётся.
— Где?
— В заливе Жакмель, доставляет последний груз.
Валенсия встаёт, взяв со стола шляпу. Теперь его взгляд на одном уровне с горячечными глазами капитана. Он улыбается.
— Что ж, друг мой, сдаюсь. Меня предупреждали о вашей несговорчивости.
— Он не продаётся!
— Я понял. Забудем об этом. Завтра утром вам заплатят за товар. Мой управляющий приедет с повозкой, запряжённой волами, и с ним несколько помощников, чтобы погрузить невольников и бивни.
Гардель медленно возвращается к кровати. Дышит он всё так же шумно. Уже много недель его мучает чувство, будто его правая нога на месте, а деревяшку вогнали в неё кувалдой через пятку.
Уже уходя, Родриго Маркес Валенсия достаёт из кармана мешочек. Звон, с которым он падает на стол рядом со свечой, ласкает слух.
— Что это? — спрашивает Гардель.
— Задаток. В качестве залога, пока я не расплачусь с вами.
— Забирайте! — рычит капитан. — Мне он не нужен. Если не расплатитесь, неустойкой мне будет ваш череп. Велю выточить из него набор кофейных ложек.
Валенсия тянется за мешочком.
— Вы правы. Череп не хуже слоновой кости. У меня самого есть ножик для масла в память о друге, который меня разочаровал.
— Убирайтесь!
— Вы мне нравитесь, капитан…
— Исчезните…
В бешенстве Гардель нащупывает в темноте двуствольный пистолет.
— Как это будет на вашем французском? — спрашивает испанец уже в дверях.
— Что?
— Шарм, — восклицает тот, — именно! В вас есть тот же шарм, что в старых фрегатах, ещё до Семилетней войны. Великое время. Немного нас осталось, кто его помнит.
Гардель смахивает стволом графин, и тот разбивается об пол.
— Вон!
У лестницы Родриго Маркес Валенсия встречается с хозяином, Леоном Папийяром. Дверь Гарделя уже захлопнулась.
— Ну что?
— Всё превосходно, Капилляр, — отвечает испанец.
— Папийяр, сударь.
— Верно, Папийяр, а я как сказал?
— Кажется, был шум?
— Стакан разбился… По моей неловкости. Вы меня не проводите, Капилляр?
— Мне нужно кое-что сказать капитану.
Леон Папийяр в страхе вдыхает поглубже и стучит в дверь.
Валенсия начинает спускаться по вощёной лестнице. Оказавшись внизу, он кланяется Амелии Бассак:
— Мадемуазель!
Она приветствует его, прикрыв веки дольше обычного. Единственный известный ей вид реверанса.
Испанец поворачивается к юноше в белой рубашке и как будто ищет кого-то взглядом.
— Он скоро вернётся, — говорит паренёк.
— Нужно ехать, — вздыхает старик, озираясь. — Мы его не ждём.
— Ждём. Он вернётся.
Амелия видит, как старик колеблется, глядит на жёлтый бархат портьеры, потом на тёмную лестницу, потом на умоляющие глаза юноши. Наконец он принимает решение и посылает Амелии обаятельнейшую улыбку; так уже давно не улыбаются — в его взгляде безупречная пропорция досады и снисходительности. Старик тоже усаживается на скамью.
С первой секунды, как только вошла сюда, Амелия чувствует себя будто в театре.
— Капитан?
Наверху трактирщик Папийяр нырнул во мрак комнаты.
— Капитан…
— Оставьте меня в покое!
— Прошу прощения. Но я должен сообщить вам две вещи. Во-первых, ваша рабыня… Та женщина в конюшне…
Слышно, что Гардель задышал медленнее. Он поднялся в кровати. Папийяр продолжает:
— Говорят, она не выживет. И малыш тоже. Роды идут очень скверно.
Ворчание.
— Кто говорит?
— Моя кухарка, которая у половины города принимала роды.
— Где она, ваша кухарка?
— Она в порту. Но сейчас вернётся.
Гардель старается хранить спокойствие. Он не включил ту беременную в проданную испанцу партию. Она — из око. У неё мета песни, хоть уже много недель никто и не слышал, чтобы она пела. Он надеялся, что продаст её вместе с ребёнком уже во Франции и обогатится. Если она умрёт, это будет серьёзная потеря.
Деревянная нога капитана вновь упирается в пол. Нужно спуститься в конюшню, взглянуть, что ещё можно сделать.
— И есть ещё второе, — говорит Папийяр.