— Ладноладно, — закруглил я Борино выступ ление, — давайте выпьем.
Боря будто устал, пока формулировал: раскраснелся, размяк. Кончилось пиво, стакан стоял пустой — я заел пампушкой, решил, что всетаки домой. Ксюша тоже заторопилась, замахала официантке. Фарик долго складывал, считал. Вася, не считая, спросил взаймы.
Наконец мы вышли в переулок, посадили Ксюшу в такси, двинулись к метро. Вася опять говорил веселое: он был почти трезв — он обычно мало пил. Боря долго молчал, сосредоточенно следил за тем, как шагают его ноги. Потом немного ободрился и придумал почти у самого метро:
— А чего по домам? Пойдемте ко мне — у меня коньяк есть.
(Боря жил недалеко — в Милютинском.)
Мы дошли до угла, повернули — начался мелкий дождь. Вася снял с себя куртку, растянул ее над головой — хоть и капало елееле. Справа, увязнув друг в друге, темнели объемы калягинского театра: почти не освещенные, еще захваченные гдето в леса. Я шел и смотрел, как одно врастает в другое, как на плитку лезет бетон, — и вдруг меня вырвало: двумя ложками борща и двумя наборами. Я едва успел схватиться за карниз, чтобы удержаться, не сесть в свою же блевотину, — и все тут же прошло: на втором или третьем вдохе. Фарик держал меня за плечи, Боря зачемто пытался отцепить от карниза.
— Всё хорошо, — сказал я. — Теперь уже точно домой.
Но все было нехорошо. Шаг, другой — и все нарушилось, перемешалось: фонари, далекая буква «М», театр, еще фонари. Я держался, боялся, что ктонибудь — Фарик или Боря — смотрит, как я иду, как справляюсь с пятьюдесятью метрами до метро. Фонари, промежуток в брусчатке, дождь. Почувствовал спиной скамейку. Сверху — разноцветные лучи автобусных маршрутов, сбоку — плакат: чтото там второго июня. Попытался схватить, сорвать — ладонь проехалась по стек лу: сука.
— Вставай, — сказал гдето далеко Фарик, — поехали.
Уже в такси подумал, что оставил телефон — опять в сортире или где еще. Потом вдруг запросто достал его из кармана, удивился. Два процента, шесть пропущенных: от кого — не запомнил. Вроде от бабушки и мамы, наверняка — от Полины.
— Завтра позвонишь, — сказал Фарик. И опять на плече ладонь, опять кольцо — золотое, с маленьким камушком.
Я спросил, куда мы едем. Фарик ответил: к нему.
Лифт не работал — шесть этажей пешком. Сдался на четвертом. Отдышавшись, заорал Фарику, что иду домой, что пошел он на хуй, — и зачемто полез вверх по лестнице. Через два снова сдался: Фарик успел открыть дверь, втолкнул меня в тамбур. Я коекак согнулся, потянул за шнурок, за другой, вышел из кроссовок. Две двери, его — направо. Книги на полу, окно без занавесок; в окне горит телебашня. Отсвет — с синего на желтый — перекрашивает картинки на стенах. Пригляделся: СакреКёр, на переднем плане — стол с плетеными стульями. На другой: прямоугольник башни Монпарнас на фоне облаков. Нашел под столом табуретку, попросил у Фарика воды.
Фарик вернулся со стаканом, стоял надо мной, пока я пил. Потом сказал:
— Всё, спать, — и стал снимать с меня джемпер, футболку. Опять ладонь на плече: его кожа, загорелая, грубая, поверх моей — почти прозрачной. И отсвет — с желтого на синий. Я повернулся, отвел плечо, спросил еле внятно:
— Фарик? — и подумал, какой он большой, если смотришь снизу вверх, а ладонь уже у ли ца — на шее, затем на щеке. От пальцев несет табачищем, пальцы шершавые на ощупь — блядь.
Я встал — неосторожно, опять смешав всё в голове. Не стал наклоняться за футболкой — только взял со стола джемпер. Фарик шагнул назад, зачемто развел руки. Я крикнул ему, что он ебаный пидор. Он зашипел: тише, тише, сосед спит, и вообще, все слышно. Снова коснулся моего плеча — подругому, не так, как до этого, — я все равно еще раз крикнул: ебаный пидор. И, кажется, еще раз.
— Я не буду — только тише, — повторил Фарик. Я подумал, что устал, что до смерти хочется спать, и как будто поверил. Он опять принес воды, торопливо разложил диван, застелил его чемто, разделся и лег лицом к спинке. Я натянул джемпер, пошел в кухню, налил еще воды. Громко уронил стакан в раковину. Вернулся и лег — не раздеваясь. Проснулся оттого, что Фарик снимает с меня джинсы, посмотрел с секунду в его голову между моих ног, свесился с дивана и блеванул.
Дальше не помню.
Отца не стало в субботу.
Было тепло, по Мясницкой радостно шли люди — это да, но суббота была рабочей. Двенадцатого обещали праздник, а в субботу — потрудись. Потом, с воскресенья по вторник, аж три дня пей наборами, спи, поезжай схорони когонибудь, но в субботу — потрудись. И на пары, само собой, иди.
Я все же взял выходной — не в субботу, в пятницу, — чтобы встретить бабушку. Она прилетела из Джербы, в три часа ночи приехала на Курский, сдала чемодан в камеру хранения. Мне наврала — сказала, что будет в Москве в восемь: хотела, чтобы я выспался. Дремала четыре часа в зале ожидания, не слышала телефон. Я прочесал весь Курский, пока не нашел ее — в самом углу. Прежде чем разбудить, минуту сам с собой злился.
(Я не выспался: Полина всю ночь мерила давление, почти умирала — такая дура.)
Вышли из вокзала. Заметил, что бабушка загорела. Позже — что постарела: мы давно не гуляли — вот так, без особой цели, не зная, чем заняться. Обычно приеду к ней на пироги, на солянку — отец любил солянку. Или она к маме в гости. А чтобы гулять — не помню, когда в последний раз. И вот она идет неуверенно, одышка. Она, конечно, летела, почти не спала, устала. И всетаки семьдесят в следующем году — никуда не денешься.
Мы дошли по Садовому до кафе, где на завтрак пашот со спаржей: дорого — но ведь бабушка. Я спросил, не звонил ли Миша.
— Я сама вчера звонила, пока ехали в аэропорт.
— Как отец?
Бабушка пожала плечами:
— Так же.
Я рассказал про экзамены, про конференцию в июле. Начал про зубы, но решил не расстраивать. Бабушка показывала фотографии: крепость, крокодилы, витрина с крабами. Потом вспомнила, что звонила мама — в начале недели.
— Скорее всего, насчет свадьбы, — сказал я.
— Когда планируют?
— В августе. Семён весь июль будет в Латвии.
Собрался с мыслями, добавил:
— Только ресторан небольшой, места мало. Она хотела тебя одну: без отца, без Миши.
— Ладно, — согласилась бабушка, — буду одна.
В два обещали дождь: решили, пока солнце, доехать до центра.
— Что за ресторан? — спросила бабушка.
— На набережной — названия не помню. Пока будут накрывать горячее, всех посадят на катер, повезут по реке.
— Стадион с воды красивый, наверное. Как там, интересно, мундиаль?
— Студентов заставили экзамены сдавать в мае. Теперь общежития расселяют.
— Конечно. Куда их иначе девать, мундиалевцев? В общежитие на Лядова — самое то. Его крайний раз при Советах ремонтировали — это же сколько лет прошло.
И через минуту:
— Словото какое дебильное — «мундиаль».
Мы посмотрели на Красную площадь, на Никольскую в лампочках. Сели пить кофе, съели совершенно приторное безе. Бабушка рассказывала про какуюто рыбу, про то, как торговалась на рынке, как пыталась сойти за француженку. Говорила мне:
— Bonjour! — с почти арабским выговором.
— Еще бы загорела немного — за свою бы сошла, — смеялся я.
Бабушка попросила официантку сфотографировать. Объяснила:
— В садике покажу.
— А когда в садик?
— После праздников — завтра еще отпуск, слава богу. Я им книжку твою носила — сказали, очень уж грустная.
— Грустная.
— И мата много.
— Много.
— Можно ведь без мата.
— Можно и без мата.
Бабушка посмотрела на меня, подумала:
— А мне не мешало, — сказала наконец, — пусть даже с матом. А в садик зря носила, наверное.
Мы спустились в метро, доехали до Сити, вышли: дождь. Бабушка выглядывала из павильона, потом фотографировала через стекло, потом заключила:
— Вот ведь зараза — дождь.
Дошли подземным переходом до торгового центра. Поднялись в мебельный, бабушка полюбовалась диванами. Приглядела один с шестью цифрами на ценнике — для дачи.
— Дачуто где взять? — спросил я.
— Что же мне — вечно в садике сидеть? Будет семьдесят — уволюсь, продам квартиру. Отправимся с отцом на дачу.
Зашли в кофейный, я купил домой капсулы. Продегустировали кофе — по две чашки.
— Мне больше не наливать, — сказала бабушка. — А то до дачи не доживу.
Купили ей чтото в поезд, поели. Поехали обратно на Курский, забрали из камеры чемодан. Бабушка начала рыться в вещах, достала мне пирамидку:
— Я думала, внутрь свечка вставляется. Уже в отеле поняла, что она не открывается.
— Ничего, без свечки постоит. Спасибо.
— Еще нуга есть — три килограмма. Отломить тебе?..
— Не надо, я сладкое не очень.
Бабушка подумала и не стала спорить:
— Даже если надо — не отломлю: она как каменная.
Нашли поезд. Закинул чемодан на полку, засомневался:
— А сама сможешь снять?
— Меня Миша встретит.
Стали прощаться, бабушка спросила, когда приеду.
— Только на свадьбу, — и опять про экзамены, про конференцию.
— Ну, звони тогда, — сказала бабушка, но позвонила сама — ровно через сутки: участковый врач, две скорых, инсульт. На заднем плане Миша громко объяснялся с завотделения, то и дело чтото гремело.