Потом Боря с Серебренниковым. Потом Бо ря с Ксюшей и Васей. Потом те же и Фарик. Потом только Фарик. В перерывах — мама, бабушка, пропущенные от Полины.

Потом снится дача — так и не купленная, никогда не существовавшая, составленная из случайных деталей: самовар, тарелка слив, фиалки на подоконниках. Отец проглатывает водку, поднимается, говорит: пора. Выхожу во двор, отец следом: выносит чемодан, бросает в багажник. Появляется бабушка: она не едет, на ногах тапки — с крыльца не сойти. Мы прощаемся, отец бьет по гудку, торопит — и уже курит на перроне: както особенно, с тоской. Возьмет ртом воздух — так и ждешь, что вотвот скажет, — а он помнет губами и снова за сигарету.

Объявляют. Отец кладет мне ладонь на плечо, едва пинает чемодан: не забудь. Уходит. Вдалеке выворачивает поезд, объявляют снова. Зачемто спускаюсь с платформы: отец сидит в машине, смотрит в свои же руки на руле. Говорю, чтобы ехал: заволнуется бабушка. Он делает знак рукой — мизинец в сторону — и всё.

Я проснулся на диване: по стенам — Париж, в окне — телебашня. Вспомнил в обратном порядке про ебаного пидора, про заблеванный пере улок, про наборы — женский и мужской — и, наконец, про отца.

Встал, попытался найти одежду. Вошел Фарик — в одних трусах. Поглядел на меня с полминуты.

— Ну, — сказал я, — говори чегонибудь.

Фарик пожал плечами и ушел.

Футболки не было, телефон сел. Я вышел в кухню: Фарик ел. Увидел меня, остановился. Опять полминуты молчания.

— Хочешь — молчи, — сказал я. — Только дай мне зарядник и футболку.

— Футболка в стирке, — ответил Фарик. — Зарядник воткнут за диваном.

Чтобы добраться до зарядника, диван пришлось сложить. Подумал, что уже почти за хозяина: залез в шкаф, нашел футболку — кислотносалатовую. Надел, поглядел в зеркало: плечевой шов — почти до локтя. Обернулся: Фарик стоит в дверях, смотрит. Показал ему фак — дескать, уйди, — он ушел.

Телефон ожил — три сообщения: абонент звонил восемь раз, абонент оставил голосовое сообщение, абонент звонил еще дважды. Перезваниваю.

— Ты охуел? Ты живой вообще?!

— Полина, — начал я.

— Иди на хуй, — и гудки.

Перезвонила сама:

— Ты где, блядь?!

— Полина, отец умер.

Тишина. Затем неуверенно:

— Ты где сейчас?

— Вчера уехал.

— Ты дома?

— У бабушки.

— Почему не?..

— Телефон сел — только зарядник нашел.

Опять тишина. Потом вздох — и:

— Я ночь не спала. Ладно, неважно. Как бабушка?

— Нормально. Прости, я хотел позвонить, но там…

— Ладно, не надо. Ты меня любишь?

В дверях опять возник Фарик. Я испугался, что он все испортит, ответил:

— Да, — и быстро положил трубку.

Но Фарик молчал. Я хотел спросить, зачем он вчера, что это вообще такое, как теперь после этого, — но перехотел. Спросил только:

— Фарик, как там твоя жена в Бишкеке?

— Есть будешь? — ответил Фарик.

Пока он чтото грел, я нашел в рюкзаке пас порт, сел смотреть билеты. «Ласточка» в полпятого раскуплена — кроме мест для инвалидов. «Стрижи» стоят минимум пятерку. Шесть с половиной часов на верхней полке за две двести: оплачивая, подумал, что на две двести в студенческие времена можно было пить неделю.

Фарик поставил передо мной тарелку — и вдруг еле слышно:

— Никому не говори.

Я подумал: как ему, наверное, западло.

— Ты просто напился, Фарик. О чем тут говорить?

Фарик зачемто решил спорить:

— Я не напился.

— А что тогда?

Фарик поглядел на меня — и передумал:

— Ешь.

Я не доел. Фарик завернул все в пленку, стал искать место в холодильнике. Я заметил в дверце пиво — между маслом и пакетом молока:

— Угости.

— Похмелиться?

— Вот еще: я все, что выпил, сблевал.

— А что тогда?

— А то, что тяжело теперь с тобой на трезвую.

Фарик открыл пиво, ушел в душ. До поезда — два часа. Я посидел еще в кухне, потом ушел в комнату. Сообщение от Полины: держись, люб лю и так далее. Пропущенный от мамы.

— Ты когда приедешь?

— Только вечером. Бабушке звонила?

— Звонила. Хотела помочь, но там дура эта объявилась.

— Нина?

— Нина. И Вера тоже там. В общем, не до меня.

И опять:

— Я все думаю: ну какая несуразная жизнь.

Хотел позвонить бабушке — не стал. Написал ей, что буду в полдевятого. Фарик все еще мылся. Делать было нечего. Стал опять разглядывать комнату. Книги: Кортасар, Кундера, Камю, опять Кортасар. Отыскал чтото не на «К»: Газданов — та же песня. Рядом тоненькая книжица: Модиано. Обрадовался, что хоть этот не связан с Парижем, посмотрел на заднюю обложку: француз, Prix Goncourt. Бросил обратно.

Тут же на полу коробка — крышка съехала, видно, что внутри: графинчик для масла без пробки, зажигалка, красный шелковый платок. Чуть в стороне — страница меню на французском, на полях карандашом: «Отбивные Шароле по рецепту лесничего».

Картинки на стенах оказались открытками — каждая с надписью на обороте. Аккуратно снял с булавки одну — самую скучную, с НотрДамом и сакурой: Ma chérie Marcienne, — и еще абзац на французском. Под абзацем сахарное: Je t’aime à la folie, — и подпись: Babou. Фарик за стенкой выключил воду — я быстро вернул открытку на место, снова взял Модиано, сел на табурет. Открыл, схватился за первую строчку: «Я — никто. Просто светлый силуэт, в этот вечер, на террасе кафе».

Фарик вошел — опять в одних трусах. После Babou — а может, после пива — я решил возразить:

— Оденься.

Фарик стал искать чтото в шкафу. Я подумал, что неплохо бы и мне в душ, попросил трусы и носки. Коротких носков у Фарика не было. Хотел постирать свои — нет, нахер: пусть себе торчат из кроссовок — не в Париж еду.

Помылся, нашел у Фарика дезодорант. Выдавил на палец пасту, размазал ее по зубам, набрал в рот воды. Выплюнул. Оделся: джемпер поверх Фариковой футболки дыбился складками. Пока обувался, спросил, как идти до метро. Фарик показывал чтото в кухонном окне:

— Выйдешь из двора — и направо. Увидишь впереди зеленый павильон.

И через секунду:

— Какаято хуйня.

Я не понял.

— Ты вообще помнишь, что вчера было? — спросил Фарик.

Я кивнул:

— Помню. Ты — ебаный пидор.

— И что теперь?

И вправду, что? — не знаю. В голове почти дистиллированная пустота: немного давит на затылок — и всё. Иногда поднимается со дна какая нибудь мысль: скажем, вот приеду я к бабушке — а дальше? что говорить, что нужно делать? Или Нина — как вообще оставаться с ней в одной квартире? Остальное — смерть отца, чьито там руки на плечах, или, например, отсутствие зарядника, или зубной щетки, или куртки (если вдруг лето передумает) — всё это были вещи одного порядка, некой категории «Б».

Но Фарику этого не объяснишь.

— То же, что и раньше, — сказал я. — Ну захотелось тебе попробовать — с кем не бывает. Попробуй еще раз — с другим.

— А если я тебя люблю? — спросил Фарик.

Блядь, ну как же некстати.

— Фарик, — начал я, — ради бога, не сейчас. Дай похоронить отца — потом поговорим.

Фарик хотел сказать, уже набрал воздуха — остановился. Я подумал, что самое время. Открыл дверь и вышел в тамбур.

— Прочитай, ладно? — сказал Фарик.

— Прочитаю, — ответил я, гадая, что такое должен прочитать.

Фарик посмотрел недоверчиво:

— Погоди.

Ушел, через минуту вернулся с файлом, в файле — десятка два листов:

— Вот. Может, так удобнее.

Я убрал листы в рюкзак:

— Удобнее.

Мы попрощались — опять както неправильно: Фарик протянул руку, но вдруг шагнул в тамбур и обнял. Сказал мне в ухо чтото вроде: держись. Я хотел ответить: сам держись, — но не стал.

На улице было тепло. Прошел квартал — снял джемпер. Объяснений Фарика про метро я не понял или не запомнил: шел по гуглкарте. Заметил через дорогу магазин, купил бутылку пива и жвачку. Отправил одну пластинку в рот, почувствовал странный запах от пальцев — как будто крем для рук. Дойдя до метро, додумался: смазка. Стал звонить Фарику, через два гудка положил трубку — зачем спрашивать? Хер с ним — потом, после всего.

В метро всетаки думал о Фарике — о пальцах на щеке, посланиях на открытках, о Кундере и Кортасаре, о невнятном сюжетце в кортасаровских «Выигрышах»: какогото неприятного, заносчивого мальчишку насилует кочегар. Я зачем то представил Фарика таким вот кочегаром: опоил, сука, и руки распустил. Хотя нет: если кто и опоил, так это Боря, а не Фарик. Да и нужно ли меня опаивать — сам справляюсь. И вообще, какой из Фарика кочегар? Он и киргизто неправильный — все эти рецепты лесничего, книжицы Модиано, листики в файлах. Я вспомнил, как осенью, на первой нашей пьянке впятером, он показывал фотки с женой: это в Бишкеке, это Каракол, это ездили в Бухару. Откуда Париж, откуда ma chе€rie Marcienne? Он, кажется, и в Москве ни разу не был, пока не поступил: даже экзамены сдавал по скайпу. Я подумал про это кажется, попавшее между мыслей: целый год вместе пили, ходили на пары, слушали лекции в Тургеневке, читали друг друга (у Фарика всегда про неназванные города, про время безо всяких примет — про нигде и никогда), а теперь и не скажешь ничего определенного. Кто ты, Фарик? Кажется, никто. Силуэт. Какойто кочегар. Недокиргиз.

Уже в поезде вспомнил, что он и не киргиз вовсе: он както рассказывал, что родился не в Бишкеке (не помню где — в Ташкенте? в Париже?), что и родители — не киргизы. Я подумал, что лицо у него не киргизское, не азиатское вообще: смуглое, какоето обветренное, но не азиатское. Вот жена — киргизка, да. А он?