В купе завалились мама с дочкой — две упитанные, обернутые сарафанами туши — и сразу на стол полторашку пепси и полосетинского пирога: завоняло рыбой — пиздец. Я забрался на верхнюю полку, открыл пиво, потыкал в телефон — пока он не сел. Успел написать Полине и маме. Бабушке не писал — она и предыдущих сообщений не читала. Ответил на очередную Борину попытку соболезнований. Хотел глянуть Фариков фейсбук, но подумал, что слишком много Фарика, — не стал.

Потом поспал часа два. Проснулся, когда соседки засобирались выходить во Владимире. Слез на нижнюю полку, вспомнил про Фариковы листочки, достал из рюкзака, затем из файла. Прочитал заголовок: «Угловая комната». Потом эпиграф на французском, без сноски, — пропустим. Потом начало: «Маленький кинотеатр на бульваре СенЖермен: сколько мы прошли, Марсьенн? — кажется, весь Париж».

Пришло на ум кортасаровское: «Встречу ли я Магу?» — и так далее. Дочитал страницу: вроде бы красиво — липовый цвет, мотыльки, бездомные чайки, — но красиво до утомительного. Вал названий — улицы, мосты, метро — и всего чересчур: воздух плавится, пыль клубится в луче света. Я прочитал еще страницу и еще: кинотеатр, кафе — и все курят, и поцелуй непременно пахнет сигаретой. Пролистнул страницудругую, заметил чтото про колени, вчитался: «…я потерялся между простыней и твоими коленями, пропал на твоих губах, в прикосновениях нежных рук к моей груди». Отчегото почувствовал запах смазки, и словно легла на плечо ладонь. Скрутил листы рулоном, убрал в рюкзак, отвернулся в окно: лес, небольшая речушка, снова лес. Фонари, метро, театр, фонари. Подумал о Фарике — не хотел, но подумал: колени у него смешные, сморщенные, как будто маленькие для его ног — откуда я это знаю? Я схватил рюкзак — блядские колени! — вытащил рукопись. Опять про губы и простыни — пролистал вперед — Монпарнас и кафе на Монмартре — в соседнем купе хрустят огурцами, собираются пить за выксунский «Металлург» — о Марсьенн, Марсьенн, Марсьенн! — и вдруг мелькает Бабу́ — пиджак, пощечина — нет, ни хера не понять.

Возвращаюсь к началу, стараюсь не упустить ни слова, точно за каждым чтонибудь ищу: «Маленький кинотеатр на бульваре СенЖермен: сколько мы прошли, Марсьенн?» — коекак страницу, впереди еще восемнадцать. Опять улицы и мотыльки, опять пыль в луче света — и необъяснимая зыбкость, в которой порой мерцает чтото определенное: волосы, закуска, несколько фраз. Я хотел написать Фарику, что почти тону, что красиво, но в такой красоте неизбежно теряешься, что рассказчик — ебаный пидор, и Бабу тоже пидор, что Марсьенн — потаскуха, но это не важно, потому что все это лучше, сильно лучше, чем было, — и еще много чего хотел написать, но не написал: телефон сел. Я отложил рукопись на пятой или шестой странице — всетаки утомительно. В окне тот же лес — теперь за забором из тонких металлических прутьев. Я подумал, что бутылка пива на шесть часов езды — это ничто. И следом, что Фарик вчера трахнул меня, — теперь, кажется, помню. Сначала целовал — кажется, в шею, потом трахнул — или нет? Может быть, не смог — я, кажется, сопротивлялся. Нет, все было так: он чтото делает там — пальцами или не знаю чем, но приятного мало — я говорю, что не надо, чтобы нахуй прекратил. А потом както — как? — все повернулось: я — весь в смазке, он — подо мной. Я, кажется, вхожу в него — что с ним? больно? — кажется, больно, кажется, кажется — все только кажется. Я не выдержал, плюнул — плевок, не долетев до леса, не долетев даже до забора, пополз по стеклу, коекак перетек на резиновую раму. Я поглядел на рукопись — Фарик, Фарик, какая же ты сука! — сунул листы обратно в файл, дошел до сортира — через запахи, через ляжки, вывернутые в проход, через громкое «МЕТАЛЛУРГ! ВЫКСА!».

Отправил файл в мешок с мусором, вышел в тамбур.

В тамбуре курил мужик. Я спросил сигарету, задымил, как какаянибудь Марсьенн. Подумал и спросил позвонить. Мужик дал телефон — не сразу, но дал. Тут же взял назад, разблокировал и дал опять. Я с минуту смотрел в клавиши на экране — может, надеялся, что цифры сами сложатся в Фариков номер, но цифры не сложились. Я вернул телефон, мужик докурил, затушил о стену, ушел. Я остался в тамбуре один: в небольшом оконце — попрежнему лес, сигарета ненужно догорает, того и гляди обожжет пальцы. Я вдруг окончательно понял, что это было: Фарик, которого я успел посвоему полюбить — несмотря на все факи, на все его ответы невпопад, на его медлительность, исходящую, видимо, от истинно азиатского спокойствия, несмотря на всю нескладность, неумелость — в текстах, в прогулах, в попытках пошутить, — вот такой невесть за что полюбленный мною Фарик както скверно полюбил меня в ответ. И неважно, трахнул он меня или я его — или никто никого не трахал; снова перед глазами колени, ладонь, голова между ног, высвеченная желтым и через секунду синим, — я схватился за поручень и уже почувствовал, как крутит внутри и просится наружу. Подумал, решил не блевать: сколько можно? — третий раз за сутки.

Вернулся в купе: оставалось полтора часа. Хватит думать о Фарике, хватит вспоминать: вот ведь херня какая — и непонятно, как с этой херней жить. Выксунцы за стенкой шумели чемоданами, рюкзаками, зачемто заранее потащили барахло по коридору в тамбур. Прошел курить мужик, забор в окне пропал и появился, мужик прошел обратно. Я еще посмотрел на все это и уснул. Снился бульвар, похожий на Звездинку, и темнота, нет, гдето высоко фонари — и свет идет сквозь листья, становится зеленым — все вокруг зеленое, будто лес, — и с зеленого на синий, с синего на желтый. Потом поезд громко остановился: я вышел вслед за выксунцами, достал телефон, чтобы вызвать такси. Вспомнил. Убрал телефон.

Спустился в тоннель, прошел под вокзалом к автобусной остановке. Тоннель чуть похорошел к чемпионату: старые стены спрятались под кремовую плитку. Под ногами — та же брусчатка елочкой, вся в пятнах жвачки и харчи, но это мелочи: под ноги смотреть необязательно. Сев в пазик, вспомнил про метро: вроде обещали ветку — от вокзала до стадиона. А от стадиона до бабушки — пешком минут пять. Ладно, погуглю позже или спрошу.

После виадука резкий поворот — полпазика завалилось направо. Три остановки, затем вглубь панельного микрорайона: каждый раз сомневаюсь, этот бабушкин — или тот? Домофон, лифт на девятый — бабушка в дверях: такая старая, усталая, все еще загорелая. Такая далекая. Сказала:

— Заходи.

В коридоре, когда разулся и надел тапки, — чтобы не через порог — поцеловала в самый низ щеки. Вздохнула:

— Вот так. Позавчера Сити, спаржа — и на́ тебе.

И тут же спохватилась:

— Ты, наверное, есть хочешь — мой руки.

Я пошел в туалет, коротко заглянул в комнату, где жил отец: пусто както. Уже вытирая руки, вспомнил, что не хватает дивана в углу. Бабушка разогрела на плите котлеты. Поставила передо мной тарелку, крикнула:

— Миша!

Вошел Миша, кивнул мне.

(Мы обходились без рукопожатий — может, потому, что он младше меня лет на шесть: когда в пятнадцать пацаны научили меня здороваться «почеловечески», ему не было и десяти, а потом както исторически сложилось. Не знаю, умел ли Миша вообще почеловечески: рос на «Варкрафте», раз в два года переходил в новую школу, после колледжа собирался в ОМОН, часами слушал рэп, запершись в бабушкиной спальне, а теперь купил беспроводные наушники и не вынимает рэп из ушей.)

— Будешь котлеты? — спросила бабушка.

Миша сел за стол.

Я еще раз поглядел на наушники, вспомнил:

— Миша, есть зарядник для айфона?

Миша встал, принес зарядник. Котлеты были так себе.

— Днем купила — даже не помню где, — сказала бабушка. Она съела одну: не грела, просто положила на хлеб.

Миша поставил тарелку в раковину, ушел. Бабушка включила чайник — и потом устало:

— Рассказывать тебе?

— Рассказывай.

— В общем, я уже в Коврове была, — начала она после паузы, — приходят пропущенные от Миши. Коекак дозвонилась, он говорит: всё плохо. Приезжаю — отец меня не узнаёт.

Я подумал: как она далеко, еще во вчера, в позавчера, в Москве, как будто все это — кухня, отцовская комната без дивана, чайник — еще не существует.

— У него температура — сорок с лишним. Время — ночь. Я скорую вызвала, сделали укол. Он не встает: все дела — под себя. После укола легче стало — я его намыла, все вокруг намыла. Слава богу, — голос ее треснул, — он меня узнал.

— Узнал, — повторил я както глухо.

— Узнал. Посмотрел на меня и сказал: мамулечка! И всё.

— Умер?

— Нет, больше не узнавал — вообще в сознание не приходил. Утром вызвала участкового врача. Врач говорит: вы чего, давайте скорую, в больницу, иначе вы его потеряете. Выписала справку, сказала, что со справкой не могут не взять. Приехала скорая — один санитар. Я ему справку, он говорит: ищите когонибудь на носилки. Я по этажам — как назло, никого. Нашла двух алкашей у подъезда — тут Миша пришел из колледжа. Короче, увезли.

Вскипел чайник, бабушка полезла в холодильник:

— А у меня и нет ничего к чаю.

Потом вспомнила, достала из шкафа кусок нуги в пленке — размером с голову. Вынула доску и нож из подставки, попробовала резать. Не резалось.