— Отец!

Священник направился к испуганному мужчине. Охранник поднял ручищу, будто стоял у школьного перехода.

— Сэр, не подходите!

— Этот человек звал меня, — сказал отец Каллахан.

— Этот человек — заключенный, — набычился охранник.

— Он человек, и ему плохо.

Спеллинг умоляюще смотрел на молодого доктора влажными глазами.

— Док, пожалуйста, можно, я поговорю со священником? Всего полминуты?

— У вас было два сердечных приступа за час. Вам нужно отдохнуть.

— Док, пожалуйста! Я видел такое… я не могу это описать. Я не могу туда вернуться. Мне нужно поговорить со священником — исповедаться. Мужик, мне срочно нужен Бог!

3

Врач сухо кивнул.

— Пару минут, отец, не больше. Его скоро перевезут в хирургию.

Медики отошли, а отец Каллахан шагнул мимо охранника к постели Спеллинга.

— Отец, — начал Спеллинг, глядя на свою дрожащую руку, на которой, у запястья, теперь виднелась надпись «IV». — Вы только поглядите, трясусь, будто пил четыре дня. Отец, я жил дурацкой жизнью и был не слишком-то религиозным человеком… но я всегда верил в Бога.

Отец Каллахан кивнул.

— Я видел кое-что, пару минут назад, — продолжал Спеллинг, — и напугался до усрачки. Простите, что я так говорю, отец, но я думал, я умер… умер и отправился прямиком в ад. Блин, теперь я уверовал. Вы не против задернуть занавеску? Я хочу исповедаться.

Отец Каллахан кивнул и подошел к занавеске.

— Пожалуйста, дайте этому человеку побыть несколько минут в уединении, чтобы исповедаться в своих грехах, — прошептал он охраннику.

— Тут парой минут не обойдешься, — с ухмылкой ответил охранник.

Отец Каллахан задернул занавеску и повернулся к Спеллингу.

— Отец… Я не знаю, как сказать…

— Просто говорите от самого сердца.

— Мое сердце здорово поизносилось, но я попробую. Скажите, как вас зовут?

— Отец Джон Каллахан. Я священник епископальной церкви.

— Могу я называть вас отцом Джоном?

— Да.

— Отец Джон, может, вы замолвите за меня словечко наверху.

Спеллинг поднял глаза к точкам на потолке.

— За свою жизнь я сделал немало плохого. Надеюсь, Бог увидит, что заставило меня это делать, и кое-что мне простит. Но, отец, мне нужно сказать не о себе. Может, Бог сжалится, когда увидит, до чего я сейчас дошел в своей никчемной жизни. Так же может быть, правда?

— Никогда не поздно обратиться к Господу и искать его прощения. Вы хотите исповедаться?

— Хочу сделать хоть что-то правильно.

Спеллинг помолчал и взглянул на монитор, где мерцали цифры, отзвуки слабого биения сердца.

— В камере смертников в Старке сидит один человек. Штат Флорида собирается его прикончить. Он невиновен. Говорят, он изнасиловал и убил девушку — одну супермодель в Майами. Одиннадцать лет назад. Но он этого не делал.

— Откуда вы знаете?

— Я знаю, кто это сделал. Я сидел в машине на стоянке кондоминиума, когда увидел, как из одной квартиры выходит убийца. Я собирался толкнуть немного кокса и тут заметил этого чувака. А незадолго до того я видел, как из той же квартиры вывалился первый парень, пьяный в хлам. Я заметил, куда второй мужик спрятал нож. Я забрал нож. Чувак кинул его в мусорный бак, а я достал оттуда. Он был завернут в газету. Я хорошенько разглядел того парня, даже запомнил номер его машины. Нож я спрятал. Убийство девушки попало во все газеты. Никого не арестовали… и я связался с тем чуваком. Сказал, за сто штук его прогулка до бака останется нашим маленьким секретом. Он хотел получить нож. Но я оставил его у себя, для страховки. Забрал деньги, а через пару дней за это убийство арестовали кого-то другого. Я решил, что теперь я повязан с этой гребаной путаницей. За год я вынюхал все деньги… ограбил банк, и меня поймали. Меня отправили в Старк на десятку. Этот парень в камере смертников, Чарли Уильямс, невиновен. Натурально гребаная невинная душа. Простите за такие слова, отец.

Отец Каллахан помолчал.

— Вы правильно поступаете, — наконец сказал он.

Спеллинг опустил взгляд к полу. Под нижним краем занавески виднелись здоровенные черные ботинки охранника.

— Отец, подойдите поближе. Убитую девушку звали Александрия Коул. Одна из этих супермоделей.

— Я помню это дело. Кто ее убил?

Монитор пискнул. Спеллинг прикусил потрескавшуюся губу.

— Отец, я много грешил… Бог разберется? Он простит меня?

— Бог примет вас за вашу исповедь. Но полиции нужно больше. Запишите свое признание как можно подробнее… напишите имя убийцы и подпишите.

— Это на случай моей смерти?

— В каком смысле?

— Если я умру… если у вас будет эта бумага, доказательство признания умирающего… это будет больше, чем одно ваше слово, отец. Без обид.

— Я не обижаюсь.

— Федералы здорово хотят моих показаний. Я слышал, они собираются держать меня тут, пока я не смогу выступить в суде.

К ним подошли две медсестры и врач «Скорой помощи».

— Приехал доктор Страссберг, — сказал врач. — Мы забираем пациента на операцию.

Глаза Спеллинга дернулись. Он взглянул на отца Каллахана.

— Помолитесь за меня, отец Джон. Если Господь присмотрит за мной и я выживу, я все напишу. Все имена, места и где спрятан нож.

Священник кивнул:

— Мне нужно рассказать об этом близкому другу. Да благословит вас Господь.

Пока медики выкатывали Спеллинга, он спросил:

— Отец, сколько сейчас времени?

Отец Каллахан взглянул на часы.

— Сейчас ровно шесть вечера.

— Время выходит.

— Я буду молиться за вас, сын мой.

— Я про Чарли Уильямса, того парня в камере смертников. Он следующий в очереди к иголке. Если сейчас шесть, ему осталось жить восемьдесят четыре часа. И чтобы спасти душу, молитвами ему не обойтись.

4

Шон О’Брайен стоял на вытертых кипарисовых досках широкой веранды и смотрел, как над национальным заповедником «Окала» из-под низких туч хлещут молнии. Каждая вспышка на несколько секунд повисала под брюхом тучи, потом вспыхивала и исчезала, как светлячок в виноградных зарослях. Шон вдыхал запах дождя. Дождь шел над лесом и двигался к реке Сент-Джонс, а ветер доносил аромат жасмина, сырой коры дуба и жимолости.

Вдалеке прогрохотал гром. Раскатистый звук, вспышка и блекнущий свет напомнили Шону ночную бомбардировку, которую ему довелось увидеть во время первой войны в Персидском заливе. Но все это осталось в прошлом, отделенное многими милями и годами. Он глубоко вдохнул прохладный, пропитанный дождем воздух. Листья дубов встрепенулись под ударами первых капель дождя, пение лягушек достигло крещендо. По чернильно-черной поверхности реки катились белые барашки.

Температура упала. Налетевший ветер понес стену дождя через реку, в густые заросли старых дубов, пропитывая серые бороды испанского мха. Несколько секунд, и мох уже свисает с ветвей копнами овечьей шерсти, попавшей под ливень и приобретшей цвет потускневшей брони.

О’Брайен пил черный кофе и слушал, как дождь барабанит по жестяному навесу над верандой. Старый дом построили в 1945 году из речных камней, флоридского кипариса и сосны. Такое дерево не по зубам термитам, гвоздям и даже ураганам. Дом стоял высоко над рекой на краю древней индейской насыпи. О’Брайен купил его после смерти жены Шерри, которая умерла от рака яичников больше года назад. Тогда он ненадолго свел знакомство с бутылкой и джиннами, которых она высвобождала из его подсознания.

Потом он продал дом в Майами, оставил работу детектива отдела по расследованию убийств и перебрался на реку, в удаленное место, пятьдесят миль к западу от Дайтон-Бич. Здесь он латал старый дом и собственную жизнь. До ближайшего соседа было полмили. До ближайшего городка Делэнда — двадцать с лишним миль.

О’Брайен посмотрел на фотографию Шерри на плетеном столике, стоящем рядом с креслом. Улыбка жены по-прежнему опьяняла, как летняя ночь, свежая, яркая и полная жизни. Полная надежд. Ему очень не хватало Шерри. Он положил мобильник рядом с фотографией.

Макс гавкнула.

О’Брайен взглянул на миниатюрную таксу.

— Я так понимаю, ты хочешь писать. У нас есть два варианта. Либо я выпускаю тебя одну, рискуя, что тебя унесет пролетающая мимо сова, либо хватаю зонтик и пытаюсь уберечь нас от дождя, пока ты не справишься с делом.

Макс засопела и издала скрипучий звук, как будто собиралась гавкнуть. Потом подбежала к двери-сетке, обернулась и нетерпеливо посмотрела на О’Брайена карими глазами.

— Ладно, — ухмыльнулся он, — не стоит задерживать даму, которая спешит в туалет.

О’Брайен прихватил из угла зонтик, взял Макс под мышку, как футбольный мяч, и вышел наружу. Во дворе он поставил ее на землю у подножия большого дуба. Шерри купила щенка, когда О’Брайен долгие дни и ночи занимался особо сложным расследованием убийства. Она назвала собачку Максин и разрешила ей спать в своей кровати. О’Брайен сделал это открытие, когда однажды, вымотавшись, вернулся домой среди ночи, а перед рассветом проснулся от храпа таксы, которая лежала на спине, прижимаясь к его боку. От неожиданности он резко сел, на секунду решив, что в кровать забрался какой-то здоровенный грызун. Но Макс с любовью смотрела на него своими карими глазами. И они заключили мир, а теперь их осталось только двое.