Смятение и тревога наполнили наш дом. Мы полностью оделись и собрались в одной из комнат, приготовившись к чрезвычайной ситуации, и с ужасом ожидали стука в дверь. Наконец он раздался. Открыв дверь, мы оказались лицом к лицу с коричневорубашечником. Лицо у него было суровым, а пристальный взгляд узких глаз не предвещал ничего хорошего. Этот страшный человек зловеще провел пальцем по длинному отпечатанному на машинке списку гестапо. Палец замер, и штурмовик рявкнул имя пожилого еврея, прежнего арендатора, который давно переехал. О чем родители и сообщили коричневорубашечнику, и тот ушел, к счастью, не забрав вместо него кого-нибудь из нас.

Вскоре мы узнали, что синагога сгорела дотла, а нашу школу закрыли.

Родители, у которых была возможность отвезти детей за город, во временно безопасный край, не тратили время на раздумывание. Меня на месяц отправили в еврейский детский дом в Обернике, городке под Бреслау, в 220 километрах к северо-западу от Бойтена. В его садах и лесах мы могли с головой окунуться в изучение природы. О большем я и мечтать не мог, и мне казалось, будто я оказался в раю.

Многие из бойтенских евреев, кто мог эмигрировать — уехали [Летом 1938 года на Эвианской конференции мировое сообщество осудило жесткое обращение нацистов с евреями, но не сделало ничего для облегчения процесса эмиграции. Нацистское правительство истолковало это как молчаливое согласие с их евгеническим курсом.]. Отец, ветеран Первой мировой и известный сионист, планировал перевезти нас в Англию. Оттуда мы могли бы перебраться в Палестину, землю Израилеву. Но несмотря на растущее отчаяние, подготовка шла медленно. Было решено, что в начале 1939 года я перееду в Берлин и буду жить у бабушки с дедушкой.

Мир не был рад беженцам. Люди часто говорили о Биробиджане [Административный центр Еврейской автономной области в СССР. Автономная область образована на Дальнем Востоке в 1934 году из Биробиджанского еврейского национального района Дальневосточного края. Единственное в мире, помимо Израиля, еврейское административно-территориальное образование с официальным юридическим статусом. По реке Амур на юге граничит с Китаем, на западе и востоке — с Хабаровским краем и Амурской областью. Суровые климатические условия и сильно отличающийся от капиталистического режим СССР не позволяли многим рассматривать Биробиджан как надежное убежище.], как о возможном убежище от преследования для европейских евреев, но мало кто воспринимал эти разговоры всерьез. Германия высылала польских евреев обратно в Польшу. Но полякам они тоже не были нужны.

«С нами такого не случится, — решили евреи Германии. — Мы же немцы».

Слухи, неизбежное при тоталитарных режимах усиление цензуры, множились и распространялись, словно тенденциозная подпольная газета. У нас был знакомый ариец [Ариец — нацистское определение человека германского происхождения.], член О. Т [Организация Тодта. Фриц Тодт был известным нацистом.]. Безработица вынудила его вступить в ряды этой организации, которая предоставила ему работу на строительстве местных дорог и каналов.

Он считал себя человеком осведомленным и уговаривал нас покинуть Германию как можно скорее. Его прогнозы на будущее — наше будущее — казались чересчур мрачными, и создавалось впечатление, что им движет злоба.

Летом 1939 года моя семья навсегда покинула Бойтен. Отец уехал в Англию, а мы с мамой остались у бабушки с дедушкой в Берлине. Мы хотели как можно скорее последовать за ним. Я представлял себе, какой будет наша жизнь, когда мы приедем к нему в Англию. Но у истории были свои планы.

Глава 2

Берлин

1939–1940

Мама была занята подготовкой к отъезду за границу, поэтому я снова был оставлен на попечение ее сестры Рут, учительницы рисования и английского. У тети Рут было все, чтобы стать настоящим другом. Она мыслила прогрессивно, фонтанировала идеями и была настоящей иконой для своих учеников.

Тетя Рут брала меня с собой в еврейскую школу на Рикештрассе, что в северном Берлине, где сама преподавала. Там моими одноклассниками были настоящие городские дети, владеющие местным сленгом, чванливые и развязные. Поначалу на меня смотрели свысока, для них я был деревенщиной, но со временем они оценили мой практичный характер, и в конце концов я превратился в настоящего берлинца. И тогда первое пугающее впечатление от жизни в Берлине уступило место пониманию того, как она устроена.

Городские будни начинались с визитов пекаря, молочника и мальчишки-газетчика. Следом появлялись торговцы щетками, спичками, кремами для обуви, цветами, старьевщики и шарманщики. Все они работали на улицах между домами, тесно прижатыми друг к другу для сохранения тепла большого города. У них на задворках теснились здания поменьше. Их грязные кирпичные стены отражали звуки городской жизни: ревущие радиоприемники, выбивание пыльных ковров, детский плач, скрипучие лестницы, щебет канареек и ссоры супружеских пар.

Но кто бы ни стоял у власти — Кайзер или Гитлер, — а жизнь в Берлине шла своим чередом и по своим правилам. Кто мог представить, что представитель рабочего класса, живущий в многоквартирном доме, станет всерьез интересоваться расовыми вопросами. Его совершенно не заботило, чью кровь раньше пили насекомые, которые пробрались к нему в дом в поисках новых пастбищ: арийскую или же нечеловеческую, то есть — еврейскую.

А потом пришел сентябрь, и началась война. Границы закрылись, и нам с мамой пришлось остаться в Берлине.

Германия хорошо подготовилась. Военная пропаганда пережила поражение 1918 года. Сама возможность перемирия дала ей новый импульс. В 1938 году ввели карточки, и некоторые товары стали дефицитными. Еду, особенно мясо и овощи, достать было сложно. Учебные воздушные тревоги и пробные отключения электричества до того всем надоели, что настоящие, которые, как предполагалось, будут происходить намного реже, были встречены с облегчением.

Вот только наша соседка матушка Краузе, архетип берлинской домохозяйки, не разделила этого чувства.

— Старое доброе шестое чувство подсказывает мне, что это дурной ветер, который не принесет никому ничего хорошего, — вздыхала она.

Редкий вой сирены воздушной тревоги загнал ее в сырой, наспех вырытый погреб. Там она коротала время в компании семидесяти с лишним соседей, которые спустились со своими одеялами, едой, тяжелыми чемоданами, собаками и канарейками.

Матушка Краузе была знакома с бабушкой и дедушкой много лет, и совсем не хотела их обидеть.

— Шестое чувство подсказывает мне остерегаться евреев, но эти вроде ничего, — бормотала она.

Мы начали питаться Ersatz [Суррогатом (нем.)]. Самые крупные берлинские универмаги, такие как «КаДеВэ», обеспокоенные нехваткой продовольствия, получили распоряжение завлекать покупателей замысловатыми представлениями, используя трофеи и идеи из завоеванных частей Европы.

В витринах больших магазинов воссоздавали сцены из нацистских фильмов, таких как «Еврей Зюсс» — исковерканная и яро антисемитская история о зажиточном придворном; «Дядя Крюгер» — антибританский рассказ про англо-бурскую войну; и биографический очерк о Роберте Кохе — славе немецкой медицины.

Но у евреев все было по-другому. Им выдавали специальные продовольственные карточки, на которых были нацарапаны маленькие «Е». С ними мы не могли покупать овощи, мясо, молоко, шоколад и любые другие праздничные угощения, с которыми раньше проблем не возникало. Одежда в магазинах тоже оказалась под запретом. Нам разрешалось делать покупки в «одобренных магазинах» только с четырех до пяти вечера, в «неарийский час». Каждые две недели выходили новые антисемитские законы, один из которых предусматривал запрет для евреев сидеть в трамваях. Обеспеченные люди закупались продуктами на черном рынке. Богатые немцы могли рассчитывать на хорошее питание в первоклассных ресторанах. Но если вы не были ни обеспеченным, ни богатым, рассчитывать приходилось только на помощь друзей.

В 1940 году мне исполнилось 11 лет, и пришло время идти в среднюю школу. К тому моменту мы уже обеднели и платить за учебу не могли, поэтому стипендия пришлась весьма кстати. Для меня подобрали заведение смешанного типа на Гроссгамбургштрассе.

Школа тоже натерпелась. Сначала ее перевели на Кайзерштрассе, потом на Линденштрассе. Властям было плевать на то, где учатся евреи, и уж тем более на то, что они чувствуют. Даже синагогу на Линденштрассе превратили в склад зерна, кишевший голодными крысами.

У моего одноклассника, наполовину еврея, сестра училась в соседней арийской школе. По какому-то нелепому решению суда приятеля объявили евреем, а его сестру — христианкой. Когда они встречались на улице, им приходилось делать вид, будто они не знакомы, чтобы никто не видел их вместе.

У нас с друзьями было много разных увлечений.

Люди покупали миниатюрные значки и прикалывали их к лацканам пальто, жертвуя таким образом деньги на военные нужды. Раз в два месяца коллекция пополнялась деревянными куколками, самолетами, пистолетами, гранатами и прочей военной символикой. Из значков получались неплохие игрушки, и мы их собирали, следуя примеру беспризорников из северного Берлина: через неделю после выпуска новых моделей подходили к прохожим и вежливо просили пожертвовать нам значки. Это занятие стало таким популярным, что прохожие считали, будто участвуют в новой программе по переработке вторичного сырья.

Еще мы собирали детские журналы с красивыми иллюстрациями. В них, на удивление, не было и следа нацистской пропаганды, а разжиться ими можно было в больших кондитерских, если произвести хорошее впечатление на продавщиц или, в крайнем случае, купить булку.

Но самым странным моим увлечением было составление списков. Меня притягивали развороченные бомбами здания. Интерьеры, прежде скрытые от посторонних глаз, теперь оказались выставлены на всеобщее обозрение, и у каждого дома была своя отличительная черта. Мне страшно нравилось заносить в блокнот место, дату и степень разрушения.

Мама, узнав об этом, строго меня отчитала, и это произвело неизгладимое впечатление.