Томас Пинчон

Выкрикивается лот 49

Глава первая

Однажды летним вечером миссис Эдипа Маас, вернувшись домой с таппервэрской вечеринки [Таппервэрская вечеринка — рекламное мероприятие в форме вечеринки, где гости покупают разные мелкие предметы (например, пластмассовую посуду), а хозяева получают часть вырученных денег. Собственно таппервэр — это вид пластмассовых изделий.], где хозяйка, видимо, от души сдобрила фондю киршем [Фондю — приправа из плавленого сыра с добавлением сухого белого вина или бренди; используется как горячий соус для кусочков хлеба и пр. Кирш — бренди на основе черешни.], обнаружила, что она, Эдипа, назначена распорядителем, точнее, распорядительницей имущества Пирса Инверарити [Высказывались десятки версий происхождения имени персонажа и предлагались десятки возможных толкований: to pierce — протыкать (с фаллическими коннотациями); Inverarity — от «inverse rarity» («обратная редкость»), или «inverse polarity» («обратная полярность»), или «inveracity» («лживость») и т. д., и т. п. Также упоминались основатель философии прагматизма Чарльз Сандерс Пирс (1839–1914), стоявший у истоков семиотики и теории коммуникации, и шотландская деревня Инверарити. Единственное, на чем большинство исследователей сходится, это на том, что фамилию Инверарити Пинчон позаимствовал, скорее всего, из романа Джеймса Джойса «Портрет художника в юности» (1917): «Страницы истрепанного Горация никогда не казались холодными на ощупь, даже если его пальцы стыли от холода; это были живые страницы, и пятьдесят лет тому назад их перелистывали живые пальцы Джона Дункана Инверэрити и его брата Уильяма Малькольма Инверэрити. Да, их благородные имена сохранились на выцветшем заглавном листе…» (перев. М. Богословской-Бобровой).], калифорнийского магната в сфере торговли недвижимостью, как-то в свободное время просадившего два миллиона долларов, но тем не менее оставившего активы настолько солидные и путаные, что приведение их в порядок явно требовало распорядительства не только лишь почетного. Эдипа стояла в гостиной под бесстрастным мертвым оком зеленоватого экрана телевизора и поминала всуе имя Господа, пытаясь почувствовать себя вдребезги пьяной. Не получалось. Она вспоминала, как хлопнула дверь номера в масатланском отеле [Масатлан — порт на западе Мексики в штате Синалоа.], пробудив две сотни птиц в холле; думала о том, как над склоном у библиотеки Корнеллского университета занимается заря, которой никто, впрочем, там не видел, поскольку склон выходил на запад; размышляла о сдержанной и печальной мелодии Бартока из четвертой части Концерта [Бела Барток (1881–1945) — венгерский композитор, один из виднейших представителей венгерской музыкальной культуры, лауреат Международной премии мира (посмертно, 1955). Концерт для оркестра написан им в 1943 г., после эмиграции в США.] для оркестра и о гипсовом бюсте Джея Гулда [Джей Гулд (1836–1892) — американский финансист, прозванный «Мефистофелем Уолл-стрита», виновник т. н. Черной пятницы на фондовой бирже в США (1869).], который стоял над кроватью на слишком узенькой полочке, и Эдипа всегда с ужасом ждала, что вот сейчас он грохнется. Может, так и умер Пирс, гадала Эдипа, погиб, раздавленный среди грез единственным в доме предметом поклонения? У нее вырвался громкий беспомощный смех. Ты больна, Эдипа, говорила она то ли себе, то ли комнате, которая и так знала.

Письмо, пришедшее из Лос-Анджелеса от юридической фирмы «Уорп, Уистфулл, Кубичек и Макмингус», было подписано неким Мецгером. В нем говорилось, что Пирс умер еще весной, но завещание обнаружилось только сейчас. Мецгеру предписывалось выступать в качестве душеприказчика и советника по вопросам любого судебного разбирательства, буде таковое возникнет. В дополнительном распоряжении, сделанном год назад, душеприказчицей также назначалась Эдипа. Она попыталась припомнить, не случилось ли что-нибудь необычное в этот период. И весь остаток дня — во время похода на рынок в торговом центре Киннерета-Среди-Сосен [Киннерет (или Галилейское море) — большое озеро в Израиле. В данном случае — вымышленное место в Калифорнии, ассоциирующееся с городком Кармел (Carmel by the Sea, то есть Кармел-у-моря), где жил друг Пинчона писатель и музыкант Ричард Фаринья.], где она покупала рикотту [Рикотта — мягкий итальянский сыр.] и слушала «мьюзак» (сегодня она прошла через бисерный занавес на четвертом такте Концерта Вивальди для казу [Американский народный инструмент казу представляет собой небольшой металлический, пластмассовый или деревянный цилиндр, сужающийся к концу. В середину цилиндра сверху вставлена пробка с мембраной из папиросной бумаги.] в исполнении ансамбля «Форт-Уэйн Сеттеченто» [Форт-Уэйн — городок в штате Индиана. Сеттеченто (Settecento) — восемнадцатый век (ит.).], солировал Бойд Бобрик); собирая майоран и сладкий базилик в залитом солнцем саду, читая рецензии на новые книги в последнем номере «Сайентифик Америкэн» [«Сайентифик Америкэн» — американский научно-популярный журнал, выходящий с 1845 г.; старейший журнал в США из выпускающихся по сей день.], готовя лазанью и хлеб в чесночном масле, обрывая листья салата латука и наконец разогревая еду в духовке и смешивая вечерний виски-сауэр для супруга, Уэнделла Мааса по прозвищу Мучо [В оригинале сочетание прозвища и фамилии (Mucho Maas) созвучно испанскому выражению «mucho mas» («гораздо больше»).], к его возвращению с работы, — она вспоминала и вспоминала, перетасовывая задом наперед толстую колоду дней, которые либо казались (уж ей ли не знать?) более или менее одинаковыми, либо ненавязчиво выстраивались уголок к уголку, как карты у фокусника, чтобы тренированный взгляд тут же выцепил любую аномалию. Она мучилась до середины телешоу Хантли и Бринкли [Телешоу Хантли и Бринкли — популярная информационная передача, транслировалась Эн-би-си в 1965–1970 гг.] и в конце концов вспомнила, что однажды в прошлом году часа в три ночи раздался междугородный звонок — вряд ли она когда-нибудь узнает, откуда именно (если только Пирс не оставил дневника), — и собеседник, поначалу заговорив с сильным славянским акцентом, представился вторым секретарем Трансильванского консульства, разыскивающим сбежавшую летучую мышь; после чего плавно смодулировал в комично утрированный негритянский выговор, затем перешел на грязный диалект пачуко, изобилующий «чингас» и «мариконес» [Pachuco (исп.) — подросток, принадлежащий к молодежной уличной банде. Chinga (исп.) — мужской половой орган. Maricon (ucn.) — педераст.], визгливым голосом гестаповского офицера стал допытываться, нет ли у нее родственников в Германии, и наконец сымитировал голос Ламонта Крэнстона [Ламонт Крэнстон — появившийся в 1934 г. герой популярного детективного радиосериала «Тень», выходившего раз в неделю. Ламонта Крэнстона озвучивал совсем молодой тогда Орсон Уэллс.], которым Пирс говорил всю дорогу до Масатлана.

— Ради бога, Пирс, — сумела вставить Эдипа, — я думала, между нами…

— Марго, — серьезно прервал он, — я только что побывал у комиссара Уэстона, старика завалили прямо в их дурдоме, причем пугач тот самый, из которого шлепнули профессора Квакенбуша. [Комиссар нью-йоркской полиции Ральф Уэстон — частый персонаж выпусков «Тени», друг Ламонта Крэнстона. Профессор Квакенбуш в 1930-е гг. фигурировал в нескольких короткометражках комедийного трио «Три балбеса» (а доктор Квакенбуш — в фильме комедийного квартета «братьев Маркс» «День на скачках», выпущенном в 1937 г.).] — И понес что-то в этом роде.

— Ради бога, — повторила Эдипа.

Мучо перевернулся и смотрел на нее.

— Пошли его ко всем чертям и повесь трубку, — весьма разумно предложил он.

— Я слышал, — сказал Пирс. — Думаю, что Уэнделлу Маасу пришла пора повидаться с Тенью. — Повисла основательная и многозначительная пауза.

Таким был последний из его голосов, который она услышала. Голос Ламонта Крэнстона. Телефонная линия могла быть любой длины и тянуться в любом направлении. Через пару месяцев после звонка темную неопределенность вытеснило то, что удалось воскресить в памяти: его лицо, тело, вещи, которые он ей дарил, и слова, которых она якобы не услышала. Затем все отодвинулось и оказалось на грани забвения. Тень выжидала целый год, прежде чем появиться. И вот пришло письмо Мецгера. Может, Пирс звонил тогда, чтобы сообщить об этом дополнительном распоряжении? Или он решил сделать его позже — например, из-за ее раздражения и равнодушия Мучо? Эдипа чувствовала себя беззащитной, растерянной и сбитой с толку. Ей никогда в жизни не приходилось исполнять волю покойного, она не знала, с чего начать, и не знала, как сказать юристам из Лос-Анджелеса, что не знает, с чего начать.

— Мучо, малыш, — позвала она в припадке беспомощности.

Мучо Маас, приехавший домой, впрыгнул в дверной проем.

— Опять сегодня облом… — начал он.

— Послушай-ка… — начала вместе с ним Эдипа. Но дала Мучо выговориться первым.

Он работал диск-жокеем на Полуострове и регулярно мучился совестью насчет своей профессии. «Я ни капельки в это не верю, Эд, [Oed, сокращенное имя Эдипы (Oedipa), совпадает с аббревиатурой OED (Oxford English Dictionary).] — обычно начинал он. — Пытаюсь, но никак не могу», — из бездны депрессии, страшившей Эдипу чуть не до истерики. И наверное, лишь ее вид, свидетельствующий, что сейчас она сорвется, как-то приводил Мучо в себя.

«Ты слишком чувствителен» — так она обычно отвечала. Да, она должна была еще очень многое сказать, но ограничивалась этим. Во всяком случае, это была правда. Пару лет он торговал подержанными машинами и настолько остро чувствовал, к чему приведет его эта профессия, что рабочие часы были для него мукой смертной. Мучо ежеутренне трижды брил верхнюю губу по росту волос и трижды против, удаляя малейшие признаки усов, доставал новые лезвия, которые неизменно оставались окровавленными, но продолжал упорствовать; покупал костюмы без плечевых подкладок и отправлялся к портному, чтобы еще более неестественно обузить лацканы; волосы лишь смачивал водой [То есть Мучо борется со стереотипным образом торговца подержанными машинами (как правило, итальянца): усики, костюм с очень широкими лацканами, набриолиненные волосы.], зачесывая их вверх и отбрасывая назад на манер Джека Леммона. [Джек Леммон (1925–2001) — известный американский киноактер, обладатель «Оскара» за главную мужскую роль в фильме «Спасите тигра» (1973, реж. Джон Эвилдсен). Снялся в шестидесяти с лишним фильмах. Прославился в комедиях («В джазе только девушки», 1959, реж. Билли Уайлдер; «Большие гонки», 1965, реж. Джон Франкенхаймер).] Вид опилок, даже карандашных стружек приводил его в содрогание, поскольку они использовались, чтобы приглушить скрежет в коробке передач; и даже сидя на диете, он не мог, подобно Эдипе, позволить себе подсластить кофе медом, поскольку все липкое и тягучее ему претило, слишком живо напоминая ту субстанцию, которая часто смешивается с моторным маслом и бесчестно просачивается между поршнем и стенками цилиндра. Однажды он ушел с вечеринки, потому что услышал слово «конфетка», прозвучавшее, как ему казалось, со злым умыслом. Произнес его кондитер, беженец из Венгрии, говоривший действительно о конфетах, но таков уж был Мучо — тонкокожий.

Впрочем, по крайней мере в машины он верил. Может, даже слишком; да и как могло быть иначе, когда все семь дней в неделю он видел людей беднее себя: негров, мексиканцев, голодранцев из южных штатов — натуральная процессия, — сдававших в трейд-ин совершенно немыслимые развалюхи; металлические и моторизованные продолжения их самих, их семей и, возможно, всей их жизни представали чужим (да хоть его) взглядам фактически голыми: покореженные корпуса, проржавевшие днища, кое-как закрашенные крылья — уже только этого хватало, чтобы сбить цену и выбить из колеи Мучо; внутри безнадежно воняло детьми, дешевым пойлом из супермаркета, двумя, а иногда и тремя поколениями курильщиков или просто пылью; и когда из машин выгребали мусор, то с неизбежностью обнаруживались остатки прошлой жизнедеятельности, причем никто не мог сказать, какие вещи были действительно выкинуты (людям этим, полагал Мучо, перепадало так мало, что почти все нажитое приходилось возить с собой из страха потерять), а какие просто (и возможно, трагически) забыты; отрезанные купоны, обещавшие экономию в пять или десять центов, талоны на скидку, розовые флаеры с предложением распродаж, окурки, расчески с выломанными зубьями, объявления о найме на работу, желтые страницы, выдранные из телефонной книги, обрывки нижнего белья или платья настолько старого, что могло сойти за исторический реквизит, — обрывки, которыми теперь протирают изнутри запотевшее от дыхания ветровое стекло, чтобы можно было увидеть фильм, вожделенную женщину или машину, легавого, который мог тормознуть тебя просто для тренировки, — все эти кусочки, складывающиеся в своеобразный винегрет отчаяния, имели одинаковую окраску, один и тот же серый оттенок пепла, конденсированного выхлопа, пыли, телесных выделений, и Мучо было больно смотреть на них, но смотреть приходилось. Будь это честная свалка, он, наверное, сумел бы примириться и сделать карьеру: крупные разрушения, сопровождаемые насилием и жестокостью, случаются нечасто и в таком отдалении, что кажутся чудом, — как и любая смерть кажется чудом, пока не подступит к тебе самому. А вот бесконечные недели ритуального машинообмена, никогда не приводившие к насилию и крови, были для впечатлительного Мучо слишком правдоподобны, и долго выносить их он не мог. И даже если длительное ощущение неизменной серой тошноты выработало в нем некоторый иммунитет, его по-прежнему трясло, когда владельцы и их тени выстраивались в шеренгу лишь для того, чтобы обменять помятую и сбойную версию себя на самобеглую проекцию чьей-то чужой, но такой же тупиковой жизни. Словно это было самым обычным делом. Для Мучо это был ужас. Непрерывный, запутанный инцест.