Глава третья

Неожиданности не заставили себя ждать. Если за открытием системы Тристеро (или просто Тристеро, как она ее обозначила в качестве кодового наименования) скрывалось то, что должно было положить конец ее заточению в магической башне, тогда, рассуждая логически, началом этого процесса должна была стать измена мужу с Мецгером. Логически. Возможно, это Эдипу больше всего и тревожило: все увязывалось логически. И чувствовалось (она уловила это с первой минуты пребывания в Сан-Нарцисо), что ее всюду ждут новые откровения.

Больше всего открытий обещала оставшаяся от Пирса коллекция марок, которая нередко заменяла Пирсу саму Эдипу, — тысячи маленьких разноцветных окон, уводящих в глубины пространства и времени: саванны, кишащие антилопами и газелями, галеоны, плывущие на запад и уходящие в никуда, портреты Гитлера, закаты, ливанские кедры, никогда не существовавшие лица-аллегории, — Пирс мог рассматривать их часами, напрочь забыв об Эдипе. А Эдипу марки нисколько не увлекали. Мысль о том, что теперь все это придется разобрать и оценить, вызывала головную боль. Не могли они ничего рассказать, у нее даже и подозрения такого не возникло. И если бы ее специально не подготовили, сперва обострив чутье специфической манерой соблазнения, а потом закрепив его различными как бы случайностями, что вообще могли рассказать ей безмолвные марки, эти былые соперницы, обманутые, как и она, смертью и готовые разойтись по разным лотам, начав путь к новым владельцам, несть им числа?

Чутье у Эдипы стало резко обостряться, то ли когда пришло письмо от Мучо, то ли когда они с Мецгером забрели в странный бар под названием «Граф». Эдипа не могла вспомнить, что было раньше. В самом письме ничего особенного не было, оно пришло в ответ на одну из более или менее бессвязных писулек, которые она добросовестно посылала ему дважды в неделю, но об оказии с Мецгером умалчивала, поскольку чуяла, что Мучо и так узнает. И отправится на танцевальный вечер, устроенный его радиостанцией в спортивном зале, и там на одной из гигантских замочных скважин, вычерченных на блестящем полу баскетбольной площадки, высмотрит смазливую девчонку, неуклюже размахивающую руками в попытке сохранить равновесие на каблуках, которые делают ее на дюйм выше любого парня, какую-нибудь Шерон, Линду или Мишель, семнадцатилетнюю спелую ягодку, чьи бархатные глазки в конце концов неизбежно встретят взгляд Мучо, и далее все будет развиваться банальнее некуда, поскольку обнаружится, что мысль о сексе с малолеткой никак не желает покинуть закоулки законопослушного разума. Такое уже случалось, и схема была известна, хотя Эдипа была весьма щепетильна и упомянула об этом, по сути, только раз, опять же часа в три ночи и совершенно с бухты-барахты спросив, боится ли Мучо статьи Уголовного кодекса. «Конечно», — только и ответил Мучо после короткой паузы, но в его тоне она услышала нечто среднее между раздражением и мукой. Она еще подумала, не отразится ли это ее любопытство на дальнейших делах постельных. Будучи когда-то семнадцатилетней и готовой посмеяться практически над чем угодно, она затем оказалась побежденной, скажем так, нежностью, которой больше не позволила себя обуять, дабы не засосало безвозвратно. От дальнейших расспросов она воздержалась. Это был удобный предлог, как и прочие объяснения их неспособности найти общий язык.

Видимо, интуитивно почувствовав, что внутри конверта ничего нового не обнаружится, Эдипа обратила более пристальное внимание на его внешний вид. Поначалу ничего не заметила. Обычный конверт, позаимствованный Мучо на радиостанции, штемпель, обычная марка, слева объявление почтового ведомства: «Обо всех непристойных посланиях сообщайте вашему путчмейстеру». Прочитав это, она принялась лениво просматривать письмо Мучо, отыскивая в нем ругательства.

— Мецгер, — вдруг дошло до нее, — кто такой путчмейстер?

— Горячий парень в фуражке, — авторитетно ответил Мецгер из ванной. — Как что не по нему, выводит танки к парламенту.

Эдипа швырнула в него лифчиком.

— Мне предлагают, — сказала она, — сообщать обо всех непристойных посланиях моему путчмейстеру.

— Да ладно тебе, опечатались и опечатались, — отозвался Мецгер. — С федералами это бывает, ну и подумаешь. Лишь бы сапог на пульт не кинули.

Наверное, это было в тот же вечер, когда они заглянули в «Граф» — бар на дороге в Лос-Анджелес, неподалеку от завода «Йойодина». Дело в том, что в мотеле «Эхо» культурно уединиться вечерком зачастую просто не представлялось возможным — то ли из-за тишины у бассейна и прозрачности окон, которые на него выходили, то ли из-за обилия юных вуайеров, вооруженных ключами-вездеходами, как у Майлза, позволявшими им беспрепятственно подглядывать за любым экзотическим сексуальным действом. Дошло до того, что у Эдипы и Мецгера выработалась привычка затаскивать матрац в стенной шкаф, где Мецгер сначала подпирал дверь комодом, вынимал из комода нижний ящик и водружал сверху, а в освободившееся пространство просовывал ноги — только так он мог вытянуться в шкафу во весь рост, но к этому моменту, как правило, утрачивал интерес к главному делу.

«Граф» оказался излюбленной забегаловкой йойодиновских электромонтажников. Зеленая неоновая вывеска весьма остроумно изображала экран осциллографа, на котором беспрерывно плясали фигуры Лиссажу [Фигуры Лиссажу — серия плоских кривых, описываемых предметом, выполняющим взаимно перпендикулярные гармонические движения. Названы по имени французского физика Жюля Лиссажу (1822–1880).]. Вероятно, в тот день была получка, поскольку в баре все были уже пьяны. Провожаемые недобрыми взглядами, Эдипа и Мецгер нашли столик в углу. Материализовался морщинистый бармен в темных очках, и Мецгер заказал бурбон. Эдипа, оглядывая бар, нервничала все больше. Что-то было не так в этой пьяной толпе: все были в очках и все молча глазели на нее. За исключением двух-трех человек у двери; у тех проходил матч по сморканию — состязались, кто дальше стрельнет соплей через комнату.

Из некоего подобия музыкального автомата в дальнем углу комнаты вырвался хор визгов и гиканий. Все разговоры смолкли. На цыпочках вернулся бармен, неся выпивку.

— Что случилось? — прошептала Эдипа.

— Это Штокхаузен [Штокхаузен, Карлхайнц (1928–2007) — немецкий композитор, крупнейший представитель современной классической музыки.], — объяснил ей унылый седобородый битник. — Ранние пташки все больше хавают «Радио Кёльна». Позже оттопыримся по-настоящему. Мы единственный бар в округе, который жестко проводит политику электронной музыки, сечете? Приходите в субботу, в полночь начнется Синусоидальный сейшн, все вживую, народ на джем съезжается со всего штата — из Санта-Барбары, Сан-Хосе, Сан-Диего…

— Вживую? — удивился Мецгер. — Электронная музыка — вживую?

— Они пишут ее прямо здесь, старик, живьем. У нас целый чулан генераторов, дальнобойных колонок, контактных микрофонов — все есть, старик. Так что если у тебя нет своей бумкалки, но ты рубишь в этих вещах и хочешь лабать с прочими чуваками — там есть все, что нужно.

— Спасибо, не надо, — сказал Мецгер с победительной ухмылкой Малыша Игоря.

Хрупкий юноша в костюме из водоотталкивающей ткани скользнул на соседнее место, представился Майком Фаллопяном и принялся агитировать за какое-то Общество Пингвиса Пекера.

— Так ты с этими ультраправыми параноиками? — спросил дипломатичный Мецгер.

Фаллопян моргнул:

— Они обвиняют нас в том, что мы параноики.

— Они? — спросил Мецгер, моргая в ответ.

— Нас? — не поняла Эдипа.

Общество было названо в честь офицера, командовавшего «Рассерженным» — военным кораблем конфедератов; в начале 1863 года Пингвис Пекер вышел в море, лелея дерзкий план обогнуть мыс Горн, высадить десант в Сан-Франциско и таким образом открыть второй фронт в Войне за независимость Юга. Штормы и цинга разметали и расхолодили все суда эскадры, кроме маленького и задорного «Рассерженного», который объявился у берегов Калифорнии примерно год спустя. Однако коммодор Пингвис Пекер не знал, что русский царь Николай II отправил Дальневосточный флот — четыре корвета и два клипера под командованием контр-адмирала Попова — в залив Сан-Франциско, рассчитывая (помимо прочего) помешать Британии и Франции выступить на стороне конфедератов. Худшего времени для штурма Сан-Франциско Пингвис Пекер выбрать не мог. Той зимой ходили слухи, что конфедератские крейсеры «Алабама» и «Самтер» [Самтер — форт на юго-востоке Южной Каролины в гавани Чарльстона. С бомбардировки этого форта войсками конфедератов 12 апреля 1861 г. началась Гражданская война Севера и Юга.] действительно готовятся атаковать город, и русский адмирал под свою ответственность привел Тихоокеанскую эскадру в полную боевую готовность на случай, если таковая попытка будет предпринята. Но крейсеры, похоже, предпочитали лишь крейсировать. Попов тем не менее периодически выходил на разведку. До сих пор неясно, что же произошло 9 марта 1864 года, в день, ставший священным для всех членов Общества Пингвиса Пекера. Попов выслал то ли корвет «Богатырь», то ли клипер «Гайдамак» посмотреть, что там видно на море. То ли возле города, известного нынче как Кармел-у-моря, то ли на берегу, где сейчас Пизмо-Бич [Действительно, есть и такой город, и пляж на западе Калифорнии.], ближе к вечеру, а может, в сумерки корабли заметили друг друга. Возможно, один из них выстрелил, в этом случае другой ответил; но дистанция была слишком велика, и ни на том ни на другом впоследствии не обнаружилось ни царапины. Наступила ночь. Утром русский корабль исчез. Точнее, исчезновение было взаимным. Если верить выдержкам из вахтенного журнала «Богатыря» или «Гайдамака», отправленного в апреле генерал-адъютанту в Петербург и хранящегося ныне где-то в Красном архиве, в ту ночь пропал как раз «Рассерженный».