Тот вдох, который вслед за ним делаю я, совсем не похож на тот, который сделал Джексон — он не глубок и не спокоен. Наверное, со стороны это выглядит так, будто я подавилась кровяной оладьей — но это все-таки вдох. В мои легкие начинает поступать кислород.
— Вот так, — говорит он и начинает растирать мои руки и плечи. Это должно успокаивать — и так оно и есть, — но вместе с тем это мучительно, потому что сейчас ощущения у меня не такие, какими они должны быть. Не такие, какими они были раньше, когда меня касался Джексон, мой Джексон.
Это происходит не сразу, но в конце концов я справляюсь с панической атакой. Когда она проходит, когда я наконец вновь обретаю способность нормально дышать, я прижимаюсь лбом к груди Джексона. Его руки непроизвольно обнимают меня, и вскоре мои руки тоже обвиваются вокруг его талии.
Не знаю, как долго мы стоим так, держа друг друга в объятиях и в то же время отпуская. Это так больно, больнее, чем я могла себе представлить.
— Прости меня, Грейс, — говорит он, наконец перестав меня обнимать. — Мне так жаль.
Мне хочется прильнуть к нему, хочется прижиматься к его телу так долго, как только возможно, но я сдерживаю себя.
— Это не твоя вина, — тихо бормочу я.
— Я говорю не об этой панической атаке — хотя я сожалею и о ней. — Он запускает руку в свои волосы, и впервые за сегодняшний вечер я ясно вижу все его лицо. Он выглядит ужасно — он потерян, изможден, и видно, что его терзает такая же душевная боль, как и меня. А может быть, и того хуже.
— Я прошу у тебя прощения за все вообще, за все, что произошло. Если бы я мог стереть этот неосторожный поступок, этот единственный момент эгоизма и наивности, я бы сделал это не раздумывая. Но я не могу, и теперь… — На сей раз его дыхание становится неровным. — И теперь случилось все это, и я ничего не могу поделать.
— Мы с этим справимся. Просто нужно время…
— Все не так просто. — Он качает головой, на его челюсти двигаются желваки. — Может быть, мы справимся, а может быть, и нет. Но посмотри на себя, Грейс — это мучает тебя, вызывает у тебя панические атаки.
Он судорожно сглатывает.
— Я мучаю тебя, хотя я никогда этого не хотел.
— Так не мучай меня. — Теперь уже я обнимаю его первой. — Не делай этого. Пожалуйста.
— Это уже произошло, вот что я пытаюсь тебе сказать. То, что мы чувствуем сейчас… это всего лишь фантомная боль, как бывает после потери руки или ноги. Боль осталась, но там уже ничего нет. И больше не будет… во всяком случае, если мы будем продолжать в том же духе.
— Значит, вот так ты смотришь на наши отношения? — Меня словно бьет тяжелая кувалда. — Для тебя это нечто такое, что было важно в прошлом?
— Ты все для меня, Грейс. С того самого мгновения, как я увидел тебя в первый раз. Но из этого ничего не выйдет. Это причиняет слишком сильную боль нам обоим.
— Это причиняет боль сейчас, но мы же не обязаны с этим мириться. Да, наши узы сопряжения были разорваны, но это значит, что и мои узы сопряжения с Хадсоном могут разорваться…
— Неужели ты думаешь, что это то, чего я хочу? Я прожил двести лет, но это самая мучительная боль, которую я когда-либо испытывал в жизни. Неужели ты думаешь, что я мог бы пожелать тебе такую муку? Или Хадсону? — Его речь становится невнятной, и он мотает головой. Прочищает горло. Делает глубокий вдох и медленно выдыхает, прежде чем продолжить: — Каждый раз, видя нас вместе… он страдает. Я это знаю.
Я качаю головой.
— Ты ошибаешься, Джексон. Я же тебе говорила — мы с ним просто друзья, и Хадсона это устраивает.
— Ты не видишь, каким он становится, когда ты уходишь, — настаивает Джексон. — Один раз я убил своего брата, потому что был глуп и самонадеян и считал, что поступаю правильно — что другого выхода нет. Но я не стану делать этого опять. Не стану причинять боль ни ему, ни тебе.
— А как насчет тебя самого? — спрашиваю я, чувствуя, как мою душу терзает мука. — Что будет с тобой?
— Это не важно…
— Это важно! — возражаю я. — Это важно для меня.
— Во всем этом виноват я, Грейс. Я тот самый идиот, который зарядил пистолет, а потом выбросил этот заряженный пистолет в мусор. И то, что меня подстрелили — это только моя вина.
— Значит, это все? — спрашиваю я, сделав судорожный вдох. — Мы с тобой расстаемся, и у меня даже нет права голоса?
— У тебя было право голоса, Грейс, и ты выбрала… — Его голос срывается, оставляя призрак того, что он собирался сказать, висеть между нами.
— Но я не выбирала! — Я пытаюсь объяснить, но мои слова перемежаются всхлипами. — Я не люблю его, Джексон. Не так, как я люблю тебя.
— Это придет, — говорит он, и я знаю, как тяжело ему даются эти слова. — Узы сопряжения могут возникнуть, когда люди видят друг друга в самый первый раз, еще до того, как они узнают имена друг друга. Так случилось и с нами. Но магия знает, что они уже связаны. Ты просто должна верить. Как должен был верить и я сам, пока у меня еще была такая возможность.
Я отвожу взгляд, опускаю его — лишь бы не смотреть на Джексона. У меня разрывается сердце. Но вместо того чтобы отступить, он приподнимает мой подбородок, так что я вынуждена посмотреть в его темные безутешные глаза.
— Прости, что я не держался за наши отношения изо всех сил. — Его голос звучит хрипло, почти неузнаваемо. — Я сделал бы все, чтобы избавить тебя от этого. Сделал бы все, чтобы вернуть мою суженую, мою пару.
Я хочу сказать ему, что я здесь, что я всегда буду рядом — но мы оба знаем, что это не так. Пропасть между нами продолжает расширяться, и боюсь, что настанет день, когда ни один из нас не сможет ее перепрыгнуть.
К моим глазам подступают слезы, и я начинаю неистово моргать, чтобы не дать ему увидеть, как я плачу. Чтобы ни ему, ни мне не стало еще хуже. И вместо того чтобы зарыдать, чего мне очень хочется, я делаю то единственное, что могу придумать, чтобы нам обоим стало хоть немного легче.
— Ты так и не закончил ту шутку, — шепчу я. — В чем ее соль?
Он непонимающе смотрит на меня. Возможно, он не может поверить, что в такую минуту я готова говорить о подобной ерунде. Но в моих отношениях с Джексоном было столько всяких эмоций — и положительных, и отрицательных, — что я не хочу заканчивать их на минорной ноте.
И заставив себя улыбнуться шире, продолжаю:
— Так что сказал пират, когда ему стукнуло восемьдесят?
— Ах, это. — Его смех звучит бесцветно, но это все-таки смех, так что я считаю это своей победой. Особенно когда он отвечает: — Он сказал, глядя на своих собратьев: «Черт бы побрал этих бесят».
Я уставляюсь на него, затем качаю головой.
— Ничего себе.
— Эта шутка не стоила твоих ожиданий, правда?
В его словах есть подтекст, но сейчас у меня нет сил разгадывать его, так что я сосредотачиваюсь на шутке.
— Да, она слабенькая.
— Знаю.
Его улыбка едва заметна, но она есть, и я ловлю себя на том, что мне хочется удержать ее, хотя бы ненадолго. Наверное, поэтому я качаю головой и говорю:
— О-о-очень слабенькая.
Он выгибает одну бровь, и у меня немного дрожат коленки, хотя теперь у них уже нет такого права.
— Ты думаешь, у тебя получилось бы лучше?
— Я знаю, что у меня получается лучше. Почему Золушка не сильна в спорте?
Он качает головой.
— Не знаю. Почему?
Я начинаю отвечать:
— Потому что она…
Но Джексон прерывает меня прежде, чем я успеваю дойти до кульминации. Его губы приникают к моим, и в этом поцелуе я чувствую всю силу затаенного горя, отчаяния и нашей потребности друг в друге, которые все тлеют между ним и мной.
У меня перехватывает дыхание, я тянусь к нему, желая зарыться пальцами в его волосы — в последний раз. Но он уже исчез, и только стук захлопнувшейся двери напоминает о том, что он тут был.
По крайней мере до тех пор, пока по моим щекам не начинают течь безмолвные, неудержимые слезы.