— Господа, — сказал он с римским лаконизмом, — этот молодой человек сумасшедший.

Голос капитана остановил общий взрыв хохота.

— Довольно, — сказал он. — Никто не должен стрелять в птицу. Позвольте заметить, сэр, что вы могли бы проявить свои гуманные чувства и не в таких выражениях. Пылкий молодой человек опять заволновался.

— Вы совершенно правы, сэр! Я заслужил это замечание. Он побежал за квартирмейстером и схватил его за руку. — Прошу у вас прощения, прошу от всего сердца. Вам следовало выбросить меня за борт за все то, что я наговорил вам. Пожалуйста, извините мою горячность, простите меня.

— Что вы говорите? Кто старое помянет, тому глаз вон! Вот это прекрасно! Вы отличный, малый! Если я могу быть вам полезен (вот моя визитная карточка, в ней и адрес в Лондоне), пожалуйста, дайте мне знать, умоляю вас, исполнить это.

Он поспешно вернулся к капитану.

— Я помирился с моряком, он простил мне, он не сердится. Позвольте мне поздравить вас: у вас хороший христианин на службе. Я бы желал походить на него. Извините меня, господа, — обратился он к присутствующим, — за произведенный мной переполох. Я вам обещаю, что этого впредь не случится.

Мужчины переглянулись и, казалось, согласились с мнением квартирмейстера о их спутнике. Женщины, тронутые его чистосердечием и очарованные красивым лицом, раскрасневшимся от волнения, подумали, что он был прав, спасая бедную птичку и что прочим мужчинам не мешало бы более походить на него.

Разговоры о происшествии еще не прекратились, когда зазвонил колокол, возвещавший о завтраке.

Все пассажиры разошлись с палубы, за исключением двух. Один из них был пылкий молодой человек, другой — господин средних лет с седой бородой и проницательными глазами, он молча следил за происшедшей сценой и теперь воспользовался удобным случаем, чтобы познакомиться с героем происшествия.

— Вы не будете завтракать? — спросил он.

— Нет, сэр. Люди, с которыми я жил, не едят каждые три или четыре часа.

— Извините меня, — продолжал первый, — но мне хотелось бы знать, с какими это людьми вы жили? Мое имя Хеткот, я был когда-то членом коллегии для воспитания юношества. Из того, что я видел и слышал сегодня утром, я заключил, что вы не были воспитаны ни по одной из принятых теперь систем. Не так ли?

Пылкий молодой человек вдруг обратился как бы в статую покорности и заговорил, будто отвечал урок.

— Я Клод Амелиус Гольденхарт. Мне двадцать один год. Я единственный сын покойного Клода Гольденхарта из Шефильд-Хата, Букингам-шайра в Англии, воспитывался Первобытными Христианскими Социалистами в Тадморской Общине, в штате Иллинойс, наследовал ежегодный доход в пятьсот фунтов и теперь, с одобрения Общины, отправляюсь в Англию, чтобы посмотреть на тамошнюю жизнь.

Мистер Хеткот выслушал этот многословный отчет, недоумевая, насмешка это или просто оригинальное сообщение фактов. Клод Амелиус Гольденхарт увидел, что впечатление, произведенное им, неблагоприятно и поспешил его сгладить.

— Извините меня, сэр, — начал он, — я не смеюсь над Вами, как Вы, кажется, предполагаете. Нас в Общине учат быть вежливыми со всеми. Говоря откровенно, во мне есть что-то странное (право я не знаю что именно), заставляющее незнакомых мне людей спрашивать, кто я такой. Вы, может быть, помните, что между Иллинойсом и Нью-Йорком расстояние большое, а любопытные люди не редки в дороге. Когда нужно часто повторять одно и то же, то раз принятая форма выводит из затруднения. Так я облек в форму свои сообщения и передаю их всем желающим со мною познакомиться. Довольны вы, сэр? Так дайте мне руку, чтобы доказать это.

Мистер Хеткот с большим удовольствием пожал ему руку. Невозможно было устоять против честных карих глаз и простого, задушевного обращения молодого человека с оригинальной манерой и странным именем.

— Мистер Гольденхарт, — сказал он, опускаясь на скамью, сядем и поговорим.

— Все, что хотите, сэр, только не называйте меня мистер Гольденхарт.

— Почему?

— Потому что это слишком церемонно. Вы могли бы быть моим отцом, моя обязанность называть вас мистер или сэр, как мы называли старших в Тадморе. Я оставил всех своих друзей в Общине и чувствую себя очень одиноким в этом большом океане, между чужими. Сделайте мне одолжение. Называйте меня по имени.

— Какое же из Ваших имен лучше выбрать? — спросил мистер Хеткот, исполняя просьбу оригинального юноши. — Хотите я вас буду называть Клод?

— Нет. Первобытные христиане говорили, что Клод французское имя. Называйте меня Амелиусом или просто Мель, (так меня звали в Тадморе), я буду чувствовать себя как дома.

— Хорошо, — сказал мистер Хеткот. — Теперь, мой друг Амелиус или Мель, я буду говорить так же откровенно, как и вы. Христианские Социалисты, должно быть, очень доверяют своей системе воспитания, если пустили вас одного по белому свету?

— Вы угадали, сэр, — отвечал Амелиус хладнокровно. — Я могу служить доказательством.

— У вас, вероятно, есть родные в Лондоне? — продолжал мистер Хеткот.

По лицу Амелиуса впервые пробежала тень.

— У меня есть родственники, — сказал он, — но я обещал никогда не видеться с ними. Это бессердечные люди, и они сделали бы из меня бессердечного светского человека. Это сказал мне отец на своем смертном одре.

Он снял шляпу, упомянув об отце, и замолчал, в глубоком раздумье опустив голову. Спустя минуту он опять надел шляпу и взглянул на мистера Хеткота со своей светлой, ласковой улыбкой.

— Мы читаем небольшую молитву за упокой души любимых нами людей. Когда приходится упоминать о них, — сказал он, — мы молимся молча, чтобы не обратить на себя внимание, так как ненавидим ханжество в нашей Общине.

— Я вполне согласен с Общиной, Амелиус. Но, милый мой юноша, неужели ни один друг не встретит вас в Лондоне?

Амелиус таинственно поднял руку.

— Позвольте? — сказал он, вынимая из бокового кармана письмо.

Мистер Хеткот, все время следивший за ним, заметил, что он смотрит на адрес с гордостью и удовольствием.

— Один из братьев нашей Общины, — объявил Амелиус, — дал мне это рекомендательное письмо, сэр, к человеку замечательному, человеку, который может служить примером для всех нас. Из бедного швейцара он становится, благодаря своей настойчивости и честности, одним из самых уважаемых торговцев Лондона. — Произнеся этот панегирик, [Панегирик — восторженная и неумеренная похвала.] Амелиус подал письмо мистеру Хеткоту. На нем был следующий адрес: Джону Фарнеби, эсквайру, дом Рональда и Фарнеби бумажных торговцев, улица Альдерсгэт, Лондон.

Глава II

Мистер Хеткот посмотрел на адрес с удивлением, которое не ускользнуло от внимания Амелиуса.

— Вы знаете мистера Фарнеби? — спросил он.

— Я немного знаком с ним, — отвечал Хеткот неохотно.

Амелиус продолжал расспрашивать: что он за человек? Будет ли он чувствовать предубеждение против меня за то, что я воспитывался в Тадморе?

— Я должен лучше познакомиться с вами и с Тадмором, прежде чем буду в состоянии ответить на ваш вопрос. Скажите мне лучше, каким образом попали вы в общество Социалистов?

— Я был тогда еще ребенком, мистер Хеткот.

— Очень хорошо. Но ведь и у детей есть память. Может быть, по какой-нибудь причине вы не желаете рассказать мне то, что помните?

Амелиус отвечал немного грустно, не поднимая глаз с палубы.

— Я помню, что случилось что-то, бросившее тень на всю нашу жизнь, помню, что моя мать была в этом замешана. Когда я вырос, я не смел расспрашивать отца, и он никогда не рассказывал мне ничего. Я помню только, что она сделала ему какое-то зло, а он простил и позволил ей остаться дома, все родные и друзья порицали его и отдалились от него с этих пор. Вскоре (я был в школе тогда) мать моя умерла. За мной послали, и я шел за ее гробом вдвоем с отцом. Когда мы вернулись и остались одни, отец посадил меня к себе на колени и поцеловал.

— Амелиус, — сказал он, — хочешь остаться в Англии с дядей и теткой или ехать со мной в Америку, чтобы никогда сюда не возвращаться? Подумай хорошенько! Мне нечего было думать, я ответил: поеду с тобой, папа.

Он испугал меня, вдруг разразившись рыданиями.

Я никогда еще не видал его в таком состоянии. Теперь мне все стало понятно. Сердце его было разбито. У него не осталось никого на свете, кроме маленького сына. Итак, в конце недели мы уехали, на палубе корабля нас встретил добродушный господин с длинной, седой бородой, он приветствовал отца, а мне дал пирожок. Я думал, что он капитан. Ничуть не бывало. Это был первый социалист, которого я когда либо видел, он-то и уговорил моего отца оставить Англию.

Насмешливая улыбка мелькнувшая по лицу мистера Хеткота обнаружила, какого он мнения о социалистах.

— И вы поладили с добродушным господином? — спросил он. — Обратив вашего отца, он обратил… и вас пирожком?

Амелиус улыбнулся.

— Будьте справедливее к нему, сэр, он не доверился пирожку. Когда Америка была уже в виду, он сказал маленькую проповедь, предназначавшуюся исключительно для меня.

— Проповедь? — повторил мистер Хеткот. — В ней, я думаю, мало было речи о религии.

— Очень мало, сэр, — ответил Амелиус. — Не больше, чем в Евангелии. Я не мог еще вполне понимать его тогда, он написал мне проповедь на одной из моих книг и велел читать, когда надоедят сказки. Книг со мной было немного, когда весь запас истощился, я поневоле принялся за проповедь и прочел ее столько раз, что, кажется, и теперь помню ее.

«Мой милый мальчик, Христианская религия, как учил ей Христос, давно перестала быть религией Христианского мира. Эгоистичное и жестокое лицемерие заменило ее. Пример твоего отца доказывает справедливость моих слов. Он исполнял первую и главную обязанность христианина: прощать обиды. Этот поступок, по мнению его друзей, покрыл имя его позором, они все отстранились от него. Он прощает им и хочет успокоиться, отдохнуть в Новом Свете между подобными ему христианами. Ты не раскаешься, что поехал с ним, ты будешь членом любящей семьи и, когда вырастешь, сам изберешь себе образ жизни! Вот все, что я знал о социалистах, когда мы приехали в Тадмор после продолжительного путешествия».

Мистер Хеткот опять обнаружил предубеждение.

— Бесплодное место, — сказал он, — если судить по имени.

— Бесплодное? Бог с вами! Я никогда не видал и, вероятно, никогда не увижу места красивее этого. Светлая, извилистая река, впадающая в голубое озеро, гора, покрытая цветниками и великолепными, тенистыми деревьями. На вершине горы кирпичные и деревянные здания Общины, окруженные верандами и до такой степени покрытые ползучими растениями, что нет возможности различить их архитектуру. Позади домов деревья, а по другую сторону горы — нивы, необозримые, блестяще-желтые нивы, расстилающиеся до самого горизонта.

Вот какая картина открылась перед нами, когда мы вышли из дилижанса в Тадморе.

Мистер Хеткот все еще не уступал.

— А каковы обитатели этого земного рая? — спросил он. — Святые, да?

— О нет, сэр! Они совершенно непохожи на святых, едят и пьют, как все люди, предпочитают чистое белье грязной власянице и никогда не прибегают к бичеванию, чтобы избежать искушения. Святые! Они, как школьники, выбежали к нам навстречу, расцеловали нас и угостили вином своего изделия. Святые! О, Мистер Хеткот, в чем вы нас еще обвините! Я не успею уничтожить одного подозрения, как у вас уже появляется другое. Вы не обидитесь, если я вам скажу, что мне пришло в голову? Вы, должно быть, священник Англиканской церкви!

Мистер Хеткот был, наконец, побежден, он расхохотался.

— Как вы могли это угадать, несмотря на то, что я путешествую в охотничьем костюме и цветном галстуке?

— Это легко объяснить, сэр. Всевозможные посетители допускаются в Тадмор. Их очень много бывает осенью. Все их лица выражают большую или меньшую подозрительность. Они осматривают все, едят и пьют за нашим столом, принимают участие в наших удовольствиях и очень любезны с нами. Но, когда наступит время отъезда, мы узнаем, что это за люди. Если на лице гостя, который весь день смеялся и был весел, при отъезде выражается прежняя подозрительность, вы можете быть уверены, что это священник. Не обижайтесь, мистер Хеткот, я с удовольствием замечаю, что ваши сомнения рассеялись. Вы не очень похожи на священника, сэр. Я еще не отчаиваюсь обратить вас.

— Продолжайте рассказ, Амелиус. Я давно не встречал подобных вам оригиналов.

— Не знаю, сэр, продолжать ли мне. Я уже рассказал Вам, как я приехал в Тадмор, какое это место и что за люди живут в нем. Если я буду рассказывать дальше, то должен буду перескочить к тому времени, когда уже начал изучать правила Общины.

— Ну, так что же?

— Некоторые правила, мистер Хеткот могут оскорбить вас.

— Ничего, попробуйте!

— Хорошо, сэр, не браните же меня, я не стыжусь наших правил. Теперь я должен говорить серьезно о серьезном предмете, а начну с наших религиозных убеждений. Мы следуем духу Евангелия, а не букве. Нельзя веровать в слова этой книги по трем причинам. Во-первых, английский перевод не везде точен и верен. Во-вторых, мы знаем, что (со времени изобретения книгопечатания) нет ни одного экземпляра этой книги без опечаток, и что до книгопечатания ошибки были еще многочисленнее и серьезнее. Это, однако, не представляет большой важности для нас. В духе Евангелия мы находим самое совершенное учение, которое когда-либо излагалось человечеству, и мы довольны. Почитать Бога и любить ближнего, как самого себя: этих двух заповедей достаточно. Мы отвергаем все собрание догматов веры (как их называют), даже не теряя времени на их обсуждение. Мы прилагаем к ним слова Христа: «по плодам их узнаете их». Плоды догматов в прошедшем (я приведу только три примера) Испанская инквизиция, Варфоломеевская ночь и Тридцатилетняя война, а в настоящее время плоды их — раскол, ханжество, и оппозиция всем полезным реформам. Долой догматы! Долой их в интересах Христианской религии.

— Любить врагов наших, прощать обиды, помогать нуждающимся, быть милосердными и вежливыми, не осуждать других и не возносить себя. Это учение не ведет к пыткам, избиениям, войнам, не ведет к зависти, ненависти, хитрости, — поэтому мы и доверяем ему. Вот религия, сэр, изложенная в правилах Общины.

— Хорошо, Амелиус, я вижу, что Община несколько похожа на папу — она непогрешима. Вы сообщили мне ваши убеждения. Как же они прилагаются к делу? Богатство не допускается, вероятно?

— Вы ошибаетесь, сэр! Все могут приобретать богатство, если от этого никто не страдает. Правда, мы не очень заботимся о деньгах, все занимаемся каким-нибудь ремеслом, и заработанные деньги (все знают, что они достаются нам честным трудом) отдаем в общую кассу. Богатые люди кладут свой капитал в общую кассу, когда поступают в Общину, и, таким образом, дают нам возможность принимать бедняков. Все члены пользуются одинаковым комфортом, пока остаются в Общине, проценты с капитала делятся между всеми поровну, из них вычитается только сумма на непредвиденные расходы. Всякий, оставляя Общину, имеет неоспоримое право взять свои деньги назад, а бедные уходят с капиталом, составившимся из их доли процентов.

— Только раз, во все время моего пребывания в Общине вышло недоразумение из-за денет. Я хотел отдать в кассу свой капитал. Он был мой, я получил его в наследство от матери, когда достиг совершеннолетия. Старшины и совет не хотели слышать об этом: «Мы обещали его отцу, что позволим ему самому выбрать себе карьеру, когда он вырастет», — говорили они. «Пусть он вернется в старый свет, чтобы узнать жизнь. Тогда он сам выберет себе образ жизни». Как вы думаете, мистер Хеткот, чем это кончится? Вернусь ли я в Общину или останусь в Лондоне?

Мистер Хеткот ответил без малейшего колебания:

— Вы останетесь в Лондоне.

— Хотите держать пари, сэр, что он вернется в Общину? — произнес чей-то голос, позади них. Амелиус и мистер Хеткот обернулись и увидели совершенно незнакомого им мужчину, длинного, худого, серьезного, в огромной войлочной шляпе, почти скрывавшей его лицо.

— Вы подслушивали наш разговор? — спросил мистер Хеткот высокомерно.

— Да, я слушал с большим интересом, — отвечал серьезный господин. — Этот молодой человек показал мне человечество в новом свете. Хотите пари? Мое имя — Руфус Дингуэль, я живу в Кульспринг Массе. Вы никогда не держите пари? Позвольте мне выразить вам глубокое сожаление и иметь удовольствие сесть около вас. Как ваше имя? Хеткот? У нас есть ваш однофамилец в Кульспринге. Он пользуется общим уважением. Мистер Клод Гольденхарт, я вас знаю. Я спросил ваше имя у квартирмейстера, когда случилось маленькое происшествие из-за птицы. Ваше имя очень меня удивило.

— Почему? — спросил Амелиус.

— Ваша фамилия напоминает Pilgrim's Progress, но не в том дело. Я уже знаю вас по слухам.

Амелиус, казалось, не понимал.

— По слухам? — повторил он. — Что это значит?

— Это значит, сэр, что вы занимаете видное место в одном из последних номеров нашего популярного журнала — «Кульспрингский Демократ». Романическая причина, заставившая мисс Меллисент выйти из вашей Общины, произвела сильное общественное волнение в Кульспринге. Все дамы вам сочувствуют. Вы были самым популярным человеком в Кульспринге, когда я уехал. Имя Клода Гольденхарта слышалось всюду.

Амелиус слушал, краснея от досады и огорчения.

— Нет возможности скрыть что-нибудь в Америке, — сказал он с раздражением. — Какой-нибудь шпион, по всей вероятности пробрался к нам, наши никогда не выдали бы бедной леди. Что бы вы почувствовали, мистер Дингуэль, если бы газеты заговорили о частной жизни вашей жены или дочери?

Руфус Дингуэль отвечал с полной искренностью, составляющей одно из неоспоримых достоинств его нации.

— Я не рассматривал дело с этой точки зрения, хотя у меня нет ни жены, ни дочери, как вы предположили, но ваше рассуждение сильно на меня подействовало.

Он взглянул на мистера Хеткота, который сидел молча, видимо недовольный его фамильярностью, и употребил все свои силы, чтобы задобрить его.

— Вы, вероятно, ничего не знаете об этом деле? Не хотите ли прочесть статью, о которой мы говорим? — Он вынул из кармана газету и предложил ее удивленному англичанину. — Я хотел бы знать ваше мнение о взгляде нашего друга, Клода Гольденхарта.

Прежде чем Хеткот смог отвечать, Амелиус запальчиво вскричал.

— Дайте мне газету! Я хочу сначала ее прочесть. Он хотел схватить газету. Руфус остановил его серьезно и спокойно.

— Я флегматик, сэр, но это не мешает мне любоваться горячностью других, когда она не переходит границ. — Сделав этот намек, американец позволил Амелиусу, завладеть газетой.

Мистеру Хеткоту удалось наконец вставить слово.

— Я прошу вас обоих принять к сведению, — сказал он высокомерно — что я не хочу вмешиваться в чьи бы то ни было частные дела.

Ни один из его товарищей не обратил внимания на это заявление. Амелиус читал газету, а апатичный Руфус следил за ним. Через минуту Амелиус смял газету и бросил ее на палубу.

— Все ложь! — закричал он.

— Статья уже разошлась по всем Соединенным Штатам, — заметил Руфус. — В Ливерпуле мы, вероятно, услышим, что английские газеты ее перепечатали. Последуйте моему совету и отнеситесь хладнокровно к газетным толкам.

— Мне все равно, что бы обо мне не писали, — ответил Амелиус с негодованием. Я думаю о бедной женщине. Как мне оправдать ее?

— На вашем месте, — сказал Руфус, — я послал бы всем пассажирам объявление, что вечером, если позволит погода, будет по этому поводу прочитана лекция. Вот как мы поступили бы в Кульспринге.