Как только она вышла, я снял с гвоздя шпагу, ту самую, которой батюшка сразил хемпширского баронета, — и, поверите ли! — увидел, что отважная женщина привязала к ее эфесу новую ленту: поистине, бесстрашие львицы сочеталось в ней с храбростью рода Брейди. Затем достал пистолеты, как всегда хорошо вычищенные и смазанные, и только сменил в них кремни да приготовил к появлению капитана пули и порох. На буфете ждала его холодная курица и бутылка кларету, а также фляжка старого коньяку с двумя бокальчиками на серебряном подносе, украшенном нашим гербом. Впоследствии, когда я достиг вершин благополучия и купался в богатстве и роскоши, лондонский ювелир, в свое время продавший поднос батюшке в долг, сорвал с меня тридцать пять гиней да почти столько же в счет наросших процентов; а вскоре после этого негодяй-закладчик дал мне за него шестнадцать гиней: у этих канальских торговцев нет ни совести, ни чести!

В одиннадцать прискакал капитан Фэган в сопровождении драгуна. Отдав должное матушкиному угощению, капитан принялся меня уговаривать:

— Послушай, Редмонд, мой мальчик! Пустое дело ты затеял. Эта девушка все равно выйдет за Квина, попомни мое слово! И ты столь же быстро ее забудешь, ведь ты еще цыпленок. Квин так и согласился посчитать тебя за мальчишку. Дублин чудесный город, и, если ты не прочь туда прокатиться и провести там месяцок, вот тебе двадцать гиней в полное твое распоряжение. Извинись перед Квином и поезжай с Богом!

— Человек чести, — возразил я, — скорее умрет, чем попросит прощения!

— Тогда вам ничего не остается, как стать к барьеру!

— Что ж, лошадь моя оседлана, все готово. Скажите, капитан, а где назначена встреча и кто секундант противной стороны?

— С Квином поедут твои кузены, — отвечал Фэган.

— Я позвоню груму и прикажу подать мне лошадь, как только вы малость передохнете, капитан.

Я послал Тима за Норой и тут же ускакал, так и не простившись с миссис Барри. Занавески в ее спальне были приспущены, и ни одна из них не дрогнула, пока мы садились на коней и выезжали со двора… Зато два часа спустя надо было видеть, как она, еле держась на ногах, скатилась с лестницы; надо было слышать, с каким криком она прижала к сердцу ненаглядного сыночка, который воротился к ней цел и невредим, без единой царапины.

Но расскажу по порядку. Когда мы прискакали на условленное место, Улик, Мик и капитан уже дожидались нас. Квин, в своем пламенеющем гренадерском мундире, показался мне исполином. Вся компания хохотала над чьей-то шуткой, и смех моих кузенов резнул меня по сердцу: вот вам и родственники! Ведь им, возможно, предстояло стать свидетелями моей смерти.

— Надеюсь вскорости испортить им настроение, — сказал я капитану Фэгану, едва сдерживая ярость. — Посмотрим, что они запоют, когда я этой шпагой проткну его мерзкую тушу!

— Ну уж нет, драться будете на пистолетах, — ответил мистер Фэган. — Куда тебе со шпагой против Квина!

— Я против кого угодно выйду со шпагой! — отвечал я.

— Нет-нет, ни о какой шпаге не может быть и речи! Квин вчера вечером зашиб ногу. Ударился коленом о ворота парка, когда в темноте возвращался домой. Он и сейчас ее волочит.

— Тогда он зашиб ее не в воротах замка Брейди, — не сдавался я. — Их уже лет десять как сняли с петель.

На что Фэган сказал, что, значит, он зашиб ее в других воротах, и все сказанное мне повторил затем мистеру Квину и моим кузенам, когда мы спешились и, присоединившись к этим господам, приветствовали их.

— Как же, нога у него что твоя колода, — подтвердил Улик, пожимая мне руку, меж тем как капитан Квин снял кивер и густо покраснел. — Тебе еще повезло, Редмонд, мой мальчик, — продолжал Улик. — Плохи были бы твои дела; ведь это же сущий дьявол, верно, Фэган?

— Форменный турок, секим-башка, — ответил Фэган. — Я еще не видел человека, который устоял бы против капитана Квина.

— Пора кончать эту волынку! — сказал Улик. — Мне все осточертело. Стыдно, господа! Скажи, что сожалеешь, Редмонд, ну что тебе стоит!

— Если молодой человек согласен отправиться в Дублин, как предполагалось… — вставил Квин.

— Черта с два я сожалею! Черта с два стану просить прощения! А уж что до Дублина, то скорей я отправлюсь в…! — воскликнул я, топнув ногой.

— Ничего не попишешь! — сказал, смеясь, Улик. — Давайте, Фэган, приступим. Я полагаю, двенадцати шагов хватит?

— Десять, и самых маленьких, — гаркнул мистер Квин, — вы слышите меня, капитан Фэган?

— Не хорохорьтесь, мистер Квин, — сердито огрызнулся на него Улик. — А вот и пистолеты! — И, обратившись ко мне, добавил чуть дрогнувшим голосом: — Да благословит тебя Бог, малыш! Стреляй сразу, как только я скомандую «три!».

Мистер Фэган вручил мне пистолет, но не из моих, мои остались в запасе на случай повторного обмена выстрелами, эти же принадлежали Улику. — Они в порядке, — сказал он. — Смотри же, Редмонд, не робей да целься ему в шею, пониже кадыка. Видишь, как болван выставился!

Мик, за все время не сказавший ни слова, Улик и капитан перешли на другую сторону, и Улик подал сигнал. Он считал медленно, и у меня вполне достало времени навести пистолет. Я заметил, что лицо Квина покрылось бледностью и что он дрожит, слушая команду. На счете «три» оба пистолета выстрелили. Что-то прожужжало мимо моего уха, и я увидел, как мой противник со страшным стоном зашатался и рухнул наземь.

— Упал, упал! — вскричали оба секунданта, бросившись к нему.

Улик поднял его с земли, Мик сзади поддерживал голову.

— Ранен в шею! — констатировал Мик.

Расстегнув воротник мундира, он обнаружил то место пониже адамова яблока, куда я целился и откуда теперь, булькая, вытекала кровь.

— Что с вами? — допытывался Улик. — Неужто в самом деле ранен? — растерянно пробормотал он, словно глазам своим не веря.

Несчастный не откликался, но чуть Улик отвел руку, как он опять с глухим стоном повалился навзничь.

— Недурное начало для такого малыша! — проворчал Мик, грозно на меня пялясь. — Тебе бы лучше убраться, юный сэр, пока не всполошилась полиция. Когда мы уезжали из Килвангена, там уже что-то пронюхали.

— Он в самом деле умер? — спросил я.

— Можешь не сомневаться, — ответил Мик.

— Что ж, одним трусом на свете меньше, — сказал капитан Фэган, презрительно пиная сапогом простертое на земле грузное тело. — Его песенка спета, Редди, он не шевелится.

— Кто бы он ни был, мы не трусы, Фэган! — резко отозвался Улик. — Давайте спровадим мальчишку как можно скорее. Пошлите вестового за телегой, надо увезти труп несчастного джентльмена. Для нашего семейства, Редмонд Барри, это поистине черный день: ты отнял у нас тысячу пятьсот годовых.

— Спрашивайте их не с меня, а с Норы! — отрезал я. И, достав из жилетного кармана ленту — ее подарок, — а также письмо, я и то и другое швырнул на труп капитана Квина. — Вот! — сказал я. — Отдайте ей эту ленту. Она поймет. Это все, что осталось ей от двоих возлюбленных, которых она сгубила.

Несмотря на мою молодость, бездыханное тело врага не внушало мне ни ужаса, ни отвращения. Ведь я знал, что сразил его в честном бою, как и подобает человеку моего имени и происхождения.

— А теперь, ради бога, уберите мальчишку! — взмолился Мик.

Улик вызвался меня проводить, и мы понеслись во весь опор, ни разу не дав коням повода, пока не доскакали до нашего порога. Как только мы спешились, Улик приказал Тиму хорошенько покормить мою кобылу, так как мне еще предстоит дальний путь, — а уже в следующее мгновенье матушка сжимала меня в своих объятиях.

Надо ли описывать, с какой гордостью и ликованием слушала она рассказ Улика о том, как мужественно я вел себя на поединке. Однако Улик настаивал, что мне следует на время скрыться. Было решено, что я на ближайшее будущее откажусь от имени Барри и, назвавшись Редмондом, отправлюсь в Дублин, чтобы там переждать, пока все это не порастет быльем. Матушка долго противилась этому решению. Почему в Барривилле я в меньшей безопасности, чем мои кузены — да тот же Улик — в замке Брейди? Ведь ни один судебный пристав, ни один кредитор к ним и близко не подступится! Но с таким же успехом могу и я отсидеться от констеблей в нашем Барривилле! Однако Улик настаивал на моем немедленном отъезде; я поддерживал его, сознаюсь, главным образом потому, что мне не терпелось увидеть свет; в конце концов матушка вынуждена была признать, что в нашем домишке, стоящем в самом центре деревни и охраняемом всего лишь двумя слугами, укрыться невозможно, и добрая душа уступила настояниям моего кузена, после того как он уверил ее, что дело это можно будет скоро замять и я вновь к ней вернусь. Увы! Он понятия не имел, какие каверзы готовит мне судьба!

Чуяло, видно, материнское сердце, что нам предстоит долгая разлука; матушка рассказала мне, что всю эту ночь гадала по картам, чем грозит мне дуэль, и все предвещало близкую разлуку. И вот, достав из секретера заветный чулок, добрая душа сунула в мой кошель двадцать гиней (у нее всего-то их было двадцать пять) и собрала мне дорожную сумку, которая прикреплялась сзади к седлу. Туда она сложила мое платье, белье и батюшкин серебряный несессер. Она также велела мне оставить у себя шпагу и пистолеты, которыми я сумел распорядиться как мужчина. Теперь уж она торопила меня с отъездом (хотя сердце ее, я знаю, разрывалось от горя), и чуть ли не через полчаса после возвращения домой я снова тронулся в путь, и передо мною и в самом деле открылся широкий мир. Стоит ли описывать, как Тим и преданная кухарка рыдали, провожая меня в дорогу, — боюсь, что и у меня навернулись слезы; но какой же юноша в шестнадцать лет станет долго горевать, вырвавшись впервые на свободу и зная, что в кармане у него позвякивают двадцать гиней; так и я ускакал, размышляя, признаться, не столько о любезной матушке, которую оставлял в полном одиночестве, и не о родном доме, где прошла моя юность, сколько о чудесах, которые мне принесет неведомое завтра.