Сказав это, я с быстротой молнии выхватил из ножен шпагу, воскликнул «ха-ха!», притопнул ногой и сделал выпад, коснувшись острием его груди против самого сердца. Капитан побледнел и отпрянул в страхе, меж тем как жена его бросилась нас разнимать.

— Милый Редмонд, — вскричала она, — успокойтесь! Фицсаймонс, неужто тебе нужна кровь этого младенца? Отпусти его на все четыре стороны, пусть уходит!

— По мне, пускай хоть повесится, — насупившись, проворчал Фицсаймонс, — да только поскорей. Ювелир и портной уже заходили, того гляди опять зайдут; это Моисей-закладчик его выдал, я от него первого слышал.

Из чего я заключил, что мистер Фицсаймонс носил в заклад свой новенький мундир, тот самый, которым он раздобылся у портного, когда последний впервые открыл мне кредит.

К чему же в итоге привела наша беседа? Куда мог теперь обратиться потомок Барри в поисках крова? Мой собственный дом был для меня закрыт вследствие злополучной дуэли. В Дублине я по юношескому легкомыслию навлек на себя судебное преследование. Но у меня не было ни минуты для раздумий и колебаний, как не было и угла, где искать спасения; Фицсаймонс после своей отповеди оставил мою комнату, все еще огрызаясь, но уже не питая ко мне злобы. Его жена потребовала, чтобы мы подали друг другу руки, и он обещал ничего не предпринимать против меня. Да и в самом деле, уж этому-то субъекту я ничего не был должен; напротив, за ним оставался карточный долг и у меня в кармане лежала его расписка. Что касается миссис Фицсаймонс, то она села на мою кровать и ударилась в слезы. У этой леди имелись свои недостатки, но сердце у нее было предоброе; и хоть все ее достояние составляли три шиллинга четыре пенса медью, бедняжка уговорила меня взять их на дорогу. На дорогу — но куда? Однако решение мое было принято: в городе находилось десятка два отрядов, набиравших солдат в наши доблестные полки, стоявшие в Америке и Германии; я знал, где найти такого вербовщика, — как-то я очутился с ним рядом в Феникс-парке на параде, и словоохотливый сержант указал мне главных лицедеев этого спектакля, за что я потом угостил его кружкой эля.

Я отдал шиллинг Сулливану, дворецкому Фицсаймонсов, и, выбежав на улицу, поспешил в маленькую харчевню, где стоял на квартире мой знакомый; не прошло и десяти минут, как он вручил мне шиллинг его величества. Я рассказал ему, не таясь, что я молодой дворянин, попавший в безвыходное положение, что я убил офицера на дуэли и хочу покинуть эту страну. Но я мог бы обойтись без этих объяснений. Король Георг в ту пору чересчур нуждался в солдатах, чтобы допытываться у каждого что и почему, и человек стольких дюймов росту, по словам сержанта, сгодился бы ему при любых условиях. Вербовщик сказал, что я и время выбрал удачное. В Данлири стоял транспорт в ожидании попутного ветра — и на этом-то транспорте, к которому я в тот же вечер направил свои стопы, ожидал меня величайший сюрприз, а какой — о том речь пойдет в следующей главе.

Глава IV, в которой Барри близко знакомится с военной славой

Я всегда чувствовал влечение к благородному обществу, и описание жизни низменной мне не по вкусу. А посему рассказ мой о среде, куда я теперь попал, будет по необходимости краток; по правде сказать, меня кидает в дрожь от этих воспоминаний. Тьфу, пропасть! Как представлю себе ад кромешный, куда нас, солдат, загнали, и это жалкое отребье, моих товарищей и собратьев — пахарей, браконьеров, карманников, которые бежали сюда, гонимые нуждой или законом (как это было, впрочем, и со мной), — краска стыда еще и сейчас заливает мои увядшие морщинистые щеки — страшно подумать, что мне пришлось унизиться до такого общества. И я, конечно, впал бы в полное отчаяние, если бы не произошли события, отчасти поднявшие мой дух и утешившие меня в моих горестях.

Первое утешение я почерпнул в доброй драке, состоявшейся на второй же день после моего прибытия на судно между мной и рыжеволосым детиной — форменным чудовищем, который попал в армию, ища избавления от жены-мегеры; несмотря на свои мускулы профессионального носильщика портшезов и кулачного бойца, он оказался бессилен с нею справиться. Однако стоило этому детине, — помнится, его звали Тул — бежать из объятий своей благоверной, как к нему вернулась обычная его храбрость и свирепость и он стал грозой для окружающих. В особенности доставалось от него нам — рекрутам.

Как я уже сказал, в кармане у меня гулял ветер, и я уныло сидел на кубрике над своим обедом из ломтика прогорклого бекона и заплесневелых сухарей, когда дошла моя очередь угоститься положенной солдату порцией рома с водой, которая подавалась в неаппетитной жестяной кружке вместимостью в полпинты. Этот кубок так зарос ржавчиной и грязью, что я невольно обратился к дневальному со словами:

— Эй, малый, подай сюда стакан!

Тут все эти подонки так и покатились со смеху, и особенно надсаживался, конечно, мистер Тул.

— Эй, подайте джентльмену полотенце да принесите ему в ушате черепахового супу! — гаркнуло чудовище, сидевшее против меня на палубе или, вернее, примостившееся на корточках. Сказав это, великан схватил мою кружку грога и осушил ее под новый взрыв ликования.

— Если хочешь досадить ему, спроси про его жену-прачку, она его колотит, — шепнул мне на ухо сосед, тоже весьма почтенная личность, бывший факельщик, разочаровавшийся в своей профессии и сменивший ее на военную карьеру.

— Уж не то ли полотенце, что гладила ваша жена, мистер Тул? — спросил я. — Она, говорят, частенько утирала им вам сопли.

— Спроси, почему он вчера к ней не вышел, когда она приехала его навестить? — снова подзадорил меня бывший факельщик.

Я отпустил по адресу Тула еще несколько плоских шуточек, пройдясь насчет мыльной пены, супружеских нежностей и утюгов, чем привел его в полное исступление, и между нами завязалась нешуточная перепалка.

Мы бы, конечно, тут же схватились, когда бы не ухмыляющиеся матросы, поставленные у дверей на случай, как бы кто из нас, пожалев о заключенной сделке, не вздумал удрать. Они разняли нас, угрожая примкнутыми штыками; однако сержант, спускавшийся по трапу и слышавший нашу перебранку, сказал, снизойдя к нашей малости, что, если мы хотим разрешить наш спор, как подобает мужчинам, в кулачном бою, фордек будет очищен и отдан в наше распоряжение. Однако же бокс, о котором говорил англичанин, был еще неизвестен в Ирландии, и мы условились драться на дубинках, каковым оружием я и расправился со своим противником ровно в пять минут, огрев его по глупой башке так, что он без признаков жизни растянулся на палубе, тогда как сам я отделался сравнительно легко.

Эта победа над бойцовым петухом с навозной кучи снискала мне уважение подонков, к числу которых принадлежал и я, и несколько подняла мое упавшее настроение; а тут дела мои еще поправились с прибытием на борт моего старого друга. Это был не кто иной, как мой секундант в роковой дуэли, по милости которой я оказался преждевременно выброшен в широкий мир, — капитан Фэган. Некий юный вельможа, командовавший в нашем полку ротой, решил сменить опасности суровой компании на приятности Мэлл и клубов и предложил Фэгану с ним поменяться, на что последний, чьей единственной опорой в жизни была его сабля, охотно согласился. Сержант проводил с нами учение на палубе (на потеху матросам и офицерам корабля, наблюдавшим нас со стороны), когда катер доставил с берега нашего капитана. И хотя я вздрогнул и залился краской, нечаянно встретясь с ним глазами, — шутка ли, я, наследник дома Барри, в таком унизительном положении! — клянусь, я чрезвычайно обрадовался, увидев родное лицо Фэгана, обещавшее мне поддержку и дружбу. До этого я пребывал в таком унынии, что непременно удрал бы с корабля, если бы представилась малейшая возможность и если бы нас не сторожили неусыпно, чтобы помешать таким попыткам. Фэган украдкой дал мне понять, что узнал меня, но остерегся выдать окружающим наше давнишнее знакомство; и только на третьи сутки, когда мы простились с Ирландией и вышли в открытое море, он позвал меня к себе в каюту и, сердечно со мной поздоровавшись, сообщил долгожданные новости о моих родных.

— Слышал я о твоих дублинских похождениях, — сказал он. — Ты начинаешь рано, совсем как твой отец, но, в общем, ты с честью вышел из трудного положения. Почему же ты не ответил твоей бедной матушке? Она без конца писала тебе в Дублин.

Я сказал, что не раз заходил на почту, но там не было писем на имя мистера Редмонда. Мне не хотелось говорить, что после первой недели в Дублине я совестился писать домой.

— Давай пошлем письмо с лоцманом, — предложил Фэган, — ему через два часа возвращаться на берег. Напиши, что ты жив-здоров и женат на блондинке Бесс [«Блондинкой Бесс» называли английское кремневое ружье.]. — (Когда он заговорил о женитьбе, я не удержался от вздоха.) — Вижу, вижу, ты все еще думаешь о некоей леди из Брейдитауна, — продолжал он, смеясь.

— Здорова ли мисс Брейди? — осведомился я.

Сознаюсь, мне стоило труда выговорить это имя. Я действительно все еще думал о Норе. Если я и забыл ее среди дублинских развлечений, то несчастье, как я заметил, располагает человека к чувствительности.