Тогда, отчаянно вдохнув сырой, перченый от выхлопов воздух, я почувствовал, что во мне неожиданно распрямилась давняя, проржавевшая пружина. Ничего подобного я никогда не рассказывал ни одному человеку: «Бестолковое имя Митя и фамилия Ниточкин достались мне от отца. Однажды в ноябре, в субботу он собрал свои вещи в большую спортивную сумку, с какими теперь ходят курьеры. С какой я сам бегал по городу, работая курьером, лет через десять после того дня, когда отец сказал, что снова едет в командировку на Север. Когда он увернулся от материного поцелуя, вышел, тихонько прикрыв за собой дверь. И больше никогда не возвращался. Забыл, вычеркнул наш телефон из записной книжки и никогда не звонил. Даже просто спросить, как я, чем занимаюсь. Даже когда я сломал три ребра, упав с баскетбольной вышки. И в одиннадцатом классе, когда я три недели лежал с бронхитом. А между прочим, у меня его волосы: видите, непослушные и жесткие. Ни одна прическа не держится дольше недели, потом они снова принимают беспорядочное положение. Что бы я ни планировал, как бы ни намечал выходной или отпуск, всегда втайне надеюсь встретить отца в переходе, разминуться на едущих вверх-вниз эскалаторах, но потом догнать. Ищу его здесь, на бульваре, среди прохожих. А в Феодосии — среди гуляющих по набережной. Мечтаю, что каким-то чудом удастся узнать друг друга. Сесть вот так, как сейчас с вами, и немного поговорить. Вы хотели знать, кто я такой сам по себе? Я слышал, что каждый из нас постепенно обтесывается жизнью до человека-обиды, человека-удачи, человека-поражения, человека-боли, человека-ожидания. А еще до человека-пепла, человека-пожара, человека-пороха. До сотен других оформленных и окончательных людей. Происходит два-три случая, которые обрубают ненужные ветки. И ты упрощаешься до чего-то понятного, сводимого к одному слову. Смешному, печальному или вселяющему надежду. Но меня пока ничто не обтесало. Снаружи малознакомые люди могут принять меня за прохожего в кедах. За обычного парня в растянутой кофте с капюшоном. Который любит, когда перед глазами мелькают фотографии. Цветные иллюстрации. Чьи-нибудь лица. Со стороны меня можно принять за пассажира, который едет, прислонившись виском к стеклу. На заднем сиденье старенькой “Вольво” своего одноклассника Костяна, “Жигулей” материного второго мужа или электрички. Сидит, провожает глазами проносящиеся мимо привокзальные станции, депо, шлагбаумы, заборы, завивающиеся эстакады, удаляющиеся ленты автотрасс. Едет, смотрит в окно на дождь и чего-то ждет. Некоторые знакомые, бывшие друзья, сокурсники и коллеги подозревают, что я неусидчивый, неаккуратный, рассеянный. Бывают дни, когда у меня все валится из рук. Я нерешительный. Доверчивый. Меня легко обмануть и обломать. Сначала загораюсь, воодушевленно берусь за новое дело, будь то ремонт на кухне, работа курьером, разведение аксолотлей и аквариумных рыб. Но быстро разочаровываюсь, теряю интерес, догадываюсь, что к чему. Руки опускаются, я угасаю. Знаете, это на самом деле из-за того, что я всегда замечаю, когда кто-нибудь хитро щурит глаз. Или прячет свернутую взятку в карман. Когда я догадываюсь, как обстоят дела на самом деле, то не хочу ничего до конца понимать. Я боюсь признаться себе в том, что происходит вокруг. Из-за этого никак не могу обтесаться, я до сих пор расплывчатый и слегка никакой. Мать объясняет, что это отцовские гены. Они работают, даже когда я отшучиваюсь или грублю. Послушать ее — выходит, мы сплошь состоим из черт характера, заблуждений и придурей наших далеких предков. Получается, я сам еще не проявился, никем толком не стал. Как-то выходит, что постоянно поддаюсь, плыву по течению. Сначала меня направляла мать, настаивала, что надо окончить вуз. Потом советовали, как жить, что делать, начальник на работе, сокурсники, приятели. Появилась Алена, бывшая одноклассница, и тоже пыталась меня обтесать. Говорила, нужно всплывать, завоевывать имя и вес… Но самое главное — другое. Сидя за компьютером, обедая, поглядывая в телевизор и даже куда-то спеша, я постоянно выдумываю, как все сложится в моей жизни. Каждый раз в моих сказках о будущем происходит такая штука: “и-тут-откуда-ни-возьмись”, после которой следует цепь неожиданных событий, до неузнаваемости меняющих все вокруг. Что-то произойдет: скатерть резким движением сорвут со стола, ключ выбросят в море, где-то замкнет электропроводку, огромная сумма денег ляжет не на тот счет, неожиданно позвонят в дверь, в ящике электронной почты обнаружится новое письмо. Все резко изменится. Тогда я, наконец, смогу зачесать непослушные волосы назад, стянуть их в хвост, накинуть на плечи старую кожаную куртку отца, надеть на голову шлем с оранжевыми и алыми языками пламени. Тогда я, наконец, заведу мотоцикл и отправлюсь в настоящий и долгожданный жизненный путь. Пока я никто, но мне бы хотелось быть незаменимым, бороться за справедливость. Изредка начинаю подозревать, что жизнь не сводится только к зарплате, к пластиковой карточке, содержимое которой бодро растрачиваешь в магазинах обуви, мебели и одежды. Иногда догадываюсь, что надо хоть иногда, хоть немного менять мир к лучшему. И я мечтаю делать что-то для других в этом, видите, таком тревожном и ветреном городе. Где люди не замечают друг друга и больно толкаются в переходах. Я хотел бы выполнять по-настоящему важное дело, которое изменит меня и навсегда превратит, как вы это правильно сказали, из вороны в самурая. Не в прямом, а в переносном смысле. Или все же в прямом».

По ходу моего безостановочного монолога старикан пару раз высморкался в необъятную клетчатую тряпицу, отыскал в кармане и надвинул до глаз черную вязаную шапку, укутался в тулуп-пуховик и тихо пробормотал что-то в бороду.

«А?», — переспросил я, удивленный собственной безудержной откровенностью.

«Кто тебе мешает? — шепнул он. — Кто не дает сделать все это прямо сегодня? Задумал и воплощай тихонечко. Мысль концентрируй, формируй требование, запускай мечту в космос. И у тебя все получится, вот увидишь».

«Я бы так и сделал. Начал бы прямо с сегодняшнего дня жить в сказке, придуманной мной самим. Или даже со вчерашнего. Или год назад. Но все происходит не так, как я намечаю. Понимаете, действительность складывается по другой задумке. Как будто кто-то богаче и сильнее знает специальную кассу, где можно заранее купить билет, чтобы все сложилось так, как именно он мечтает. А я остаюсь в стороне. Вынужден смиряться и принимать. Дело в том… есть еще кое-что. Странное и непонятное, что происходит со мной. И оно с каждым днем только усиливается. Из-за этого Алена месяц назад уехала. Из-за этого люди на улицах налетают на меня, задевают сумками, наступают на новые замшевые ботинки. Сейчас я, кажется, понял, как именно это началось. Если вы не против, если никуда не торопитесь, можно я обо всем расскажу?»

Старикан хитро прищурился и тихо ответил: «Дай двадцать рублей… Не жадничай, я нарзанчика куплю. А то изжога замучила. Нет, — он указал подбородком в сторону цыганки, которая брела по заснеженной тропинке вдоль берега, согнувшись под тяжестью огромного короба на плече, — купи мне, друг дорогой, три пирожка. А еще лучше — четыре. Только выясни, свежие ли они. Если вчерашние, не надо брать, я такие есть не стану. Четыре, значит, пирожка. С мясом, грибами и парочку с яблоками. А после расскажешь, что тебя гнетет».

Воспользовавшись секундами растерянности, он помахал торговке клетчатой тряпицей. Цыганка подбежала, шурша ворохом грязных юбок, обдав запахом солянки, вокзала, сала и ментола. После заверений, что пирожки сегодняшние, даже еще теплые, она поставила короб на скамейку и сняла деревянную крышку. Старикан сглотнул, заглянул внутрь, придирчиво обнюхал содержимое, ухватил уголком серой оберточной бумаги один пирожок. Потом второй. Третий. Четвертый. Я протянул цыганке 160 рублей, такова была на сегодня плата, чтобы меня выслушали. Мой будущий слушатель поспешно откусил полпирожка, пробормотав торговке с набитым ртом: «Отравлюсь — пеняй на себя! Мясо хоть не собачье? Не крысятина? Ладно, шутку понимай! Ночью будет снегопад. И судя по моему настроению, ближе к утру будет метель. Так что допоздна не шатайся. В телепрограмме обещали концерт, сиди дома и смотри, — тут он ткнул меня локтем в бок и ухмыльнулся: — чего умолк? Рассказывай свою беду. А пирожки хорошие, спасибо! Теперь, когда я голод слегка утолю, изжога моя пройдет, небо прояснится. Видишь, над крышами? Вон, левее, глаза разуй — две звездочки показались из ручки ковша. Яркие, спелые, мои красавицы! Так что ты не стесняйся, рассказывай-рассказывай, а я по ходу дела немного поработаю с небом».

Глава 2

Термометры покажут

Старикан стремительно расправлялся с пирожками. От каждого он жадно откусывал половину, заглядывал внутрь, обнюхивал начинку. И уж после отправлял в беззубый рот все остальное. Не переставая жевать, он сурово окликал всех, кто бросает окурки и фантики мимо урн. Потом неспешно вытер руки клетчатой тряпицей, утер рот и принялся разглядывать что-то в ветвях над прудом. А мне ничего не оставалось, как признать, что все началось с термометра:

«Их украдкой продают дядечки возле метро, спрятавшись за кустами от порывов ветра и милиционеров. На землю они стелют кусок клеенки, на ней раскладывают веер бактерицидных пластырей, ситечки для заварочных чайников, розетки-тройники, крючки для полотенец, сетки для раковин. И термометры — рядком, поверх коробок, чтобы было видно: прибор новый, показывает правильную температуру».

Старикан понимающе кивал, ковырялся в зубах, спрашивал у прохожих, не найдется ли спички. Глухо ворчал: «Мясо-то у нее жилистое. Жалеет хорошую говядину!» Трудно было сказать — слушает он или нет, еще сложнее было предположить, пытается ли что-нибудь понять, впрочем, этим он мало отличался от любого близкого или незнакомого человека, с которым решишь поделиться чем-то важным. Но в отличие от других старикан не убегал, ссылаясь на неотложные дела, не отмахивался, намекая, что все это ерунда, не перебивал и подставлял ухо, чтобы было удобнее шептать. И я продолжал:

«Для большинства жителей спального района торговцы термометрами невидимы. Люди бегут от метро по асфальтированной тропинке, что-то сосредоточенно бормоча в телефоны. Некоторые движутся компанией, провожая гостей, хором смеясь на ходу. Другие витают далеко от асфальта, вообще далеко от Земли. К примеру, девчонка из соседнего подъезда, впервые надевшая новые замшевые туфли, ликует от высоченного каблука-шпильки, гадает, скоро ли наметится мозоль, всматривается в глаза спешащих навстречу мужчин. И летит к метро, ничего не замечая вокруг. Мамаши проплывают, согнувшись над колясками, поправляя там одеялки. Старушки рассматривают из-под бровей ближайший хлебный ларек. Мальчишки в широченных бермудах с ветерком проносятся на роликах, вглядываясь в даль. Парни курят на ходу, сутулятся в воротники курток, жадно глазея на припаркованные вдоль домов машины. Маленькие дети, растопырив пальчики, с визгом бегут крошечными шажками к луже. От лужи, будто возникнув из брызг, разлетаются в разные стороны голуби, озвучивая шелестом крыльев небо. Девочка на трехколесном велосипеде норовит пересечь газон, а молодой папаша держит ее за капюшон и смотрит по карманному компьютеру кино. Сросшаяся парочка летит, никуда особенно не глядя, ни о чем особенно не думая, только чувствуя сцепленные в замок пальцы друг друга. За дамой в черной вязаной шали, будто из передвижной парикмахерской, тянется шлейф парфюмерии. У двух-трех прохожих разной степени облысения на некоторое время сбивается дыхание. Их взгляды прикованы к фигурке, которая тикает и пульсирует на ходу бедрами, икрами, плечами.

И подковки плетеных босоножек будто целуют асфальт: мцок-мцок. Совершенно не удивительно, что продавцы, затаившиеся за кустами со своими термометрами и ситечками, отчаиваются выловить из потока людей хоть одного покупателя. В выгоревших льняных фуражках, они тоскливо отмахиваются газетой от мух. А в другой день — скрываются под зонтом с обломанной спицей. Но чаще, смирившись с печальной участью московских невидимок, решают кроссворды, со скукой глазеют по сторонам, изредка поглядывают на часы».

Мой слушатель нахохлился и изучал исподлобья небо над сиреневым прожектором, освещавшим каток. Я умолк, чтобы проверить, слышит он хотя бы мой голос. Помнит ли, что я по-прежнему сижу рядом с ним на скамейке. Или ему, как и многим другим, безразлично, говорю я, молчу или уже ушел. Некоторое время мы молчали, вокруг скрипел снег, на катке стучали клюшки, сталкиваясь, визжали фигуристки. Взвыла сирена «скорой помощи». Тут и там нетерпеливо гудели машины. На бульваре истошно крикнули: «Юля!» Старикан вздрогнул, потряс меня за рукав и нетерпеливо кукарекнул: «У тебя все? А чего молчишь? Проснись и пой, пропащий! Поехали дальше!»

Тогда, за то, что он хотя бы сделал вид, что слушает, я признался:

«Обычно и я, ничего не замечая вокруг, несся от метро домой. Сначала из института, с пустой или забитой новыми знаниями головой, — спешил выгулять беспородного пса по кличке Боб. Потом бежал из небольшого интернет-магазина, где трудился курьером. Частенько я летел и со второй работы, из магазинчика по продаже аксолотлей и аквариумных рыб, — хотелось поскорей оказаться дома, включить компьютер, утонуть в Интернете. Потом каждый день я возвращался с окончательной и постоянной работы, из подвальчика на шоссе Энтузиастов, где несколько лет вывешивал новости на сайт “Красота волос”, вдыхая отдушки соседней прачечной и ванильные ароматы маленькой пекарни. По дороге домой я занимался тем, что умею делать лучше всего на свете. В чем являюсь несомненным профессионалом: сочинял сказки, главный герой которых — я сам. Музыкальная заставка. Сказочные фанфары. И в освещенном кругу собственной персоной Митя Ниточкин, убежденный пешеход, невнимательный радиослушатель, рассеянный телезритель, почитатель талантов, без пяти минут самурай и просто хороший парень, которому когда-нибудь повезет. Сочиняя свою будущую жизнь, я шагал к дому в джинсовых кедах Converse, год спустя обходил лужи в замшевых казаках, через полгода шлепал по пыли во вьетнамках, одну из которых потом унесло в море, осенью брел в строгих кожаных туфлях, маршировал, сминая чужие окурки, в представительных нубуковых ботинках. В любое время года смотрел поверх голов, не замечал моросящий дождь и торопился заварить чай и разогреть ужин к возвращению Алены с радио».

«С какого такого радио? — встрепенулся старикашка. — Кто эта Алена, кем она там работает? Я ведь многих на радио знаю. Я и сам в их кругах широко знаменит. Давай, друг дорогой, с этого места подробнее». — Его мутноватый взгляд сконцентрировался, уперся в меня, почти превратив в мраморную статую человека со скамейки. Но на этот раз я сопротивлялся:

«Подождите! Про Алену расскажу, когда придет время. Давайте по порядку. А то запутаюсь и упущу что-нибудь важное. Так вот. Возвращаясь домой, помимо сказок я еще слушал музыку, лавировал среди несущихся навстречу роллеров, велосипедистов, молодых мамаш и прохожих. Мечтал, чего куплю из одежды и дисков, хмыкал в мобильный, вылавливал из сумки зонт. А еще гадал, удосужится ли Алена перед выходом с работы мне позвонить. Или опять пришлет смс-ку, что задерживается на час, на три, до позднего вечера. Иногда по пути я забегал в зоомагазин купить корм псу. Заворачивал в “Продукты” — за ряженкой для соседки. В стекляшку “Музыка. Фильмы. Игры” — за батарейками или диском. А пару лет спустя носился как угорелый, покупая носочки 20 den, пенку для укладки волос, жидкость для снятия лака, корзиночки с фруктами и йогуртовым кремом — по списку Алены. Я был так увлечен всем этим, что ни о каких дядечках с термометрами не могло идти речи — хорошо, если я замечал ярко-бирюзовую сумку под мышкой у несущейся навстречу девушки. Или хромую старуху с толстой и тоже хромой собакой, мою любимую парочку чудаков нашего района. Правда, когда на полпути домой я поворачивал голову влево, мне все же бросалось в глаза вечернее небо в розоватых пушинках облачков позади голубятни, что стоит хитрой избушкой в низине, среди тополей и берез. Но бывало, я не замечал, что начинается дождь. И мог дойти до дома, не придав значения, есть ли ветер.

Вы спрашивали, кто я такой. Итак, я — Митя Ниточкин, всю жизнь проживший в блочных домах грязно-серого цвета, на окраине огромного перенаселенного города. Часто по вечерам, забившись в компьютер, я чувствовал позвоночником где-то вдали шумы, хрипы и стуки. Это в нескольких километрах севернее шумело, гудело, выдувало ароматы пота, гари и мыльных мужских духов, отрыгивало ресторанные пары и отдушки шампуней неугомонное, разгоряченное нутро мегаполиса. Оно разбрасывало в разные стороны по шоссе-артериям, по веткам метро дикие импульсы, вынуждая следовать своей скорости, обращая постоянных и случайных жителей в кровяные тельца, несущиеся в общем потоке автомашин и прохожих. Оно обязывало подчиниться ритму, одаривало послушных, обкрадывало медлительных, осмеивало замечтавшихся. Оно было сильнее моих сказок и представлений о том, как все сложится. Теперь я понимаю, что бессмысленно было вступать в борьбу, выяснять, кто кого. Надо было умолкнуть, сжаться и подчиниться, превратившись в тихого, взрослого человека, в кровяное тельце мегаполиса, следующее по дорожке-артерии выполнять свою функцию, свою работу. Сегодня, завтра, через десять лет. Теперь-то понимаю, а раньше продолжал упрямо делать вид, что это несущественно, вполне преодолимо. Совершив над собой небольшое усилие, я глох, слеп, отдалялся от всего, что меня окружало. И сочинял бесконечные небылицы о том, как все будет в итоге.

Рано утром, в мелком дожде, осыпающем пиджаки крошечными хрустальными каплями, жители Царицына бегут к метро, шелестя наглаженными юбками, вжикая брюками, шурша плащами. Обнимая себя за оголенные плечи, высокие худые девицы завороженно движутся по асфальтированной тропинке к букве “М”. Кутаясь в приподнятые воротники, их обгоняют служащие с сумрачными лицами. Насупленные и озадаченные, они несутся, не смея сопротивляться, не придумав себе защиты. В охлажденное с ночи, ненасытное нутро города, манящее солнечными бликами витрин, дразнящее плетеными креслами открытых кафе, окрыляющее зеркальными небоскребами, над крышами которых ползут облака. Бегут туда, не чувствуя порывистый ветер, что треплет волосы и вырывает из рук зонты. Одержимые, настороженные взгляды устремлены вперед. А дядечки с термометрами, даже если они и выбрались поторговать в этот ранний час, сидят возле тропинки тоскующими невидимками, кутаясь в темно-зеленые и синие куртки».

Старикану не терпелось разведать про работу Алены. Он отвлекся от неба над катком, придвинул ухо поближе, чтобы ни одно слово не пролетело мимо, не упало на заснеженную тропинку, под ноги прохожим. Этим он мало отличался от любого слушателя, близкого или почти незнакомого. Всем ведь хочется знать подробности жизни радиоведущих. Хлебом не корми, дай только узнать сплетни про происшествия в радиостудиях: кто там с кем воюет, кто с кем спит, как дозвониться в эфир, чтобы выиграть билеты в кино. А еще — сколько они получают. Всегда ли прямой эфир на самом деле прямой или его заранее записывают, а потом слегка чистят. И стало ли сейчас строже со звонками радиослушателей по сравнению с тем, что было десять лет назад. Многим кажется, что в закутках радиостудий происходит настоящая жизнь. Что именно по этим пыльным и сумрачным помещениям бегают дальновидные люди, каждый день которых по-настоящему интересен и важен. Мало кому этой зимой и в любое другое время года интересна тайна, обнаруженная парнем на окраине города, связанная с непримечательными продавцами термометров. Поэтому я, возмутившись, говорил очень быстро, склеивая слова в неразрывную новогоднюю гирлянду, в которую было невозможно встрять с нетерпеливым вопросом. А старикан покорно внимал, боясь упустить интересующие его подробности: