Уолтер Де Ла Мэр
Три обезьяны королевской крови
Посвящается Ф. и Д.
и
Л. и К.
Глава I
На опушке Мунза-мулгарского леса жила некогда старая седая обезьяна из рода фруктоедов, по имени Мутта-матутта. И было у нее три сына: старший, Томма, средний, Тимбулла, и младший, низзанила — по имени Умманодда. Но сами они называли друг друга попросту — Том, Тим и Нод. Жили они в ветхой, покосившейся, полуразрушенной деревянной хижине, которую триста девятнадцать мунза-лет назад построил один путешественник, не то португалец, не то портингалец, как-то так: он заблудился в лесах за 22 997 миль от дома. После того как он умер, как-то раз тихим безмятежным вечером мимо скакал на четырех лапах один мулгар (или, как бы мы сказали на своем языке, обезьяна) по имени Зебба. При виде хижины он застыл неподвижно, склонив голову набок и прислушиваясь; на его широконосой морде играл отсвет заходящего солнца. Затем он подобрался чуть ближе и заглянул в дверь. Заковылял было прочь, и снова вернулся, и заглянул еще раз. Наконец, расхрабрившись, он подошел вплотную и, раздвинув сплетения ползучих вьюнов и густые травы, протиснулся в проем и оказался внутри. Там, в темном углу, белели косточки портингальца.
В сухой, как трут, хижине обнаружились треснувший каменный очаг, что-то вроде комода или шкафа, стол и табуретка, все — грубой работы, изъеденные жучками, но еще крепкие. Зебба принюхался, крякнул, потолкался-поозирался вокруг. И нашел в завалах мусора внутри хижины много всего любопытного и ценного: котелки для шуббуба, пестики и миски для выпечки лепешек-манака, три мешочка с огромными бусинами, прозрачными, синими и изумрудными; старый проржавевший мушкет; девять эфелантъих бивней, мешочек с камушками-маргаритами и много чего другого помимо холстины, и паутинного шелка, и вяленой рыбы, и сушеных плодов. Там незваный гость и поселился, там он и умер. Этому мулгару Зеббе Мутта-матутта приходилась прапраправнучкой.
И вот однажды, когда Мутта-матутта была еще молода, а ее отец ушел в лес за плодами шудда, к дому, прихрамывая, приблизился необычный мулгар. Сгорбленный, сморщенный, он дрожал всем телом и кашлял, но шел, как ходят люди, а его похожая на орех голова торчала из широкой красной куртки. На его макушке и на одном плече обозначились проплешины, натертые тяжелой котомкой. А следом ковылял еще один мулгар, его слуга, замотанный в жалкие лохмотья; заговорил он не сразу — так распух его язык оттого, что он в темноте ненароком раскусил ядовитого паука, затаившегося в орехах. Господина звали Сейлем, а слугу — Блик. Этот Сейлем совсем расхворался. Мутта-матутта выхаживала его, не смыкая глаз ни днем ни ночью, и отпаивала самым горьким обезьяньим снадобьем. Он корчился от боли, его бил озноб и терзала дождевая лихорадка. Шерстинки на его голове за время странствий побелели на концах. Но он терпел и боль, и недуг (и горькое снадобье) без единого стона или жалобы.
А Блик носил воду, собирал орехи и хворост и помогал Мутта-матутте всем чем мог. Он-то и рассказал ей, что его господин Сейлем — мулла-мулгар, то есть мулгар королевской крови, и приходится родным братом Ассасиммону, Владыке Тишнарских долин.
А еще Блик поведал, что его господину прискучил долинный дворец Ассасиммона вместе со всеми тамошними роскошными яствами и блюдами, и струнной и ракушечной музыкой, и бессчетными рабами-мулгарами, и скотом, и рощами, и садами; и вот, выбрав трех слуг, Якку, Глотту и его, Блика, Сейлем покинул долины своего брата, дабы разведать, что лежит за горами Араккабоа. Но Якку закусал до смерти мороз на южных склонах Тишнарского пика, а Глотту сожрали минимулы.
Он был молчалив и мрачен, этот мулла-мулгар по имени Сейлем, но охотно дал отдых избитому, измученному телу под гостеприимным кровом. А когда отец Мутта-матутты умер оттого, что заснул в лунном тумане в пору созревания шудда, Сейлем развязал дорожную котомку и обустроился в хижине как дома. Мутта-матутта была одинокой и довольно-таки грустной мулгарой; то-то она обрадовалась, ведь она давно перестала бояться странствующего старца королевской крови и полюбила его. Она помогла разложить содержимое всех его котомок в шкафу портингальца: три хлопчатобумажных рубашки, две красных куртки, в точности такие же, как та, что на нем, с металлическими застежками-крючками, овчинный тулуп с пуговицами эфелантовой кости и клапанами на карманах, три кожаных башмака (один выпал из котомки и потерялся где-то в чаще); шапку из мамасульей кожи (очень дорогую); и в придачу ножи, огнива, полую чашу эфелантовой кости, волшебный лекарственный порошок, два гребня из рога импалины, зеленую змеиную кожу, очищающую воду и все такое прочее, а самое главное, молочно-белый Волшебный камень Тишнар.
Там, в хижине портингальца, они и прожили вместе, Сейлем и Мутта (как он ее называл), целых тринадцать лет. Мутта была счастлива с Сейлемом и своими тремя сыновьями, Томом, Тимом и Нодом. У них были свой источник с ключевой водой, дощатые и плетеные ульи на деревьях-оллакондах, шалаш или намёт из зеленых ветвей для Блика и обширный участок уммуз-тростника. Нод спал на крыше, зарывшись в солому и проделав в ней что-то вроде оконца: оттуда он отпугивал птиц от отцовского уммуза.
Если Мутте чего и недоставало, так лишь того, чтобы Сейлем не был таким угрюмым и хмурым, чтобы мунза-мулгары [лесные обезьяны] не воровали у нее шуббуб и мед и чтобы портингальская хижина стояла подальше от серебристого лунного тумана, который поднимается с болот; ведь она (как большинство обезьян-фруктоедов) страдала от ломоты в костях. Сейлем, при всей своей мрачной задумчивости, был мягок и ласков с Муттой и своими тремя сыновьями, но истинным утешением его сердца стал малыш Нод, низза-нила. Случалось, что целый день напролет утомленный странствиями старый мулла-мулгар не издавал не звука, кроме как в сумерках, когда он пел либо речитативом произносил вечерний гимн в честь Тишнар[1]. Он держал при себе крепкую палку — которую называл своей гуззой — и поколачивал ею всех трех сыновей, когда те лодырничали, или дерзили, или обжирались сверх меры, или допекали свою мать мунза-шалостями. Но он никогда не баловал Нода больше, чем все добросердечные отцы — младших, самых крохотных и самых развеселых из своих детей.
Уже на памяти Нода Блик свалился с раскидистого дерева-укка: в пору урожая он залез на самый верх, карабкаясь с ветки на ветку и по пути разгрызая и поедая орехи, но вот, позабыв, что изрядно отяжелел, он перебросил грузную тушу на тонкий сухой сук, и сорвался, и рухнул вниз, и грянулся оземь крепким затылком. Под тем же темнолистным деревом Сейлем и зарыл своего слугу, положив в могилу горшок шуббуба, семь ковриг или лепешек и длинный стебель тростника-уммуз. А Мутта-матутта больше в рот не брала орехов-укка.
Сейлем учил сыновей разводить огонь, рассказывал, какие орехи и коренья, плоды и травы годятся в пищу; какие травы и кора и сердцевина каких деревьев обладают целебными свойствами; какие тростники и луб годятся для изготовления ткани. Он учил их добывать мед так, чтобы пчелы не закусали; учил считать; учил, как находить дорогу по главной, самой яркой звезде; как вырезать дубинку, как построить шалаш из листвы и хвороста, чтобы укрыться от жары и дождя. Учил он их и всеобщему наречию лесных обезьян, то есть языку почти всех мулгаров, что только водятся в лесах Мунзы, — это и жакетчатые мулгары, и муллабруки, и красномордые, и шафрановоголовые мулгары, и долгопяты, и хохлатые манкаби, и мухоловы, и белкохвосты, и многие другие — всех мне и не перечислить. А еще Сейлем немного учил их языкам жутких гунга-мулгаров, и коллобов, и баббабумов. А вот наречиям минимул-мулгаров и умгаров, или человекообезьян (белых, черных и желтых), научить он не мог — он сам их не знал. Однако наедине отец с сыновьями разговаривали на тайном языке мулла-мулгаров, живущих к северу от Араккабоанских гор — то есть на королевском обезьяньем языке. Язык этот отчасти напоминает португальский, отчасти — оджевиббский, и местами, но самую малость — гарньерезский. Сейлем, конечно же, учил сыновей, и в особенности Тома, еще много чему полезному — куда больше, чем удалось бы вместить в эту маленькую книжицу. Но самое главное, учил их ходить на двух ногах, не вкушать крови и никогда, кроме как перед лицом опасности или в миг отчаяния, не залезать на деревья и не отращивать хвост.
Но вот, прожив вдали от прекрасных Тишнарских долин и от дворца Ассасиммона целых тринадцать лет, Сейлем затосковал по дому и брату, с которым в детстве ходил разодетым в мамасул и багряницу и пил сироп из чаши эфелантовой кости. Он становился все угрюмее и сумрачнее прежнего и подолгу сиживал на корточках в одиночестве, грустно глядя в никуда. А Мутта шептала Ноду: «Тсс, зын низза-нила, тус-вита зан нуоми».
Самые хитрые из лесных мулгаров поначалу приходили к Сейлему целыми стаями, нагруженные подарками — орехами и плодами, ибо чужак внушал им страх. Но Сейлем сидел недвижно в своей красной куртке и глядел на них как на докучных мух. И наконец обезьяны принялись в отместку досаждать ему всеми мыслимыми способами, пока он не устал донельзя от их ссор и потасовок, их тычков и окрасов, блох и хвостов. Под конец он уже и самого себя перестал слышать, так что однажды утром, на восходе солнца, когда дремлющий лес тонул в предутренней дымке, Сейлем уселся под сенью раскидистого дерева-укка, усыпанного бутонами, — того самого, откуда рухнул Блик, — и призвал к себе Мутту и трех своих сыновей. И сообщил им Сейлем, что отправляется в далекий путь — «в запредельные пределы, за лес и реку, за лесное болото и реку, за Араккабоанские горы, за многие, многие лиги», — чтобы вновь отыскать Тишнарские долины.
