— Карская Марта Алексеевна, психолог, с которым работала Виктория. Я нашёл её координаты в ноутбуке и календаре.

— Психиатр?

— Психолог… в смысле, психоаналитик.

— То есть Виктория обращалась за помощью и к психологу, и к ведьме?

— Причём одновременно, — уныло подтвердил Иван. Он понимал, что этот факт играет на руку сторонникам суицида. — Видимо, совсем отчаялась.

— С кем-нибудь о конкретном времени договорился?

— Шевчук сказал, что не сможет на выходных, потому что уезжает, а Карской не успел позвонить.

— Ты не против, если Карской займусь я?

— Нет… — Крылов помолчал, но всё-таки решился на вопрос: — Хотите узнать, была ли Виктория склонна к суициду?

— Обязательно хочу это знать, — твёрдо ответил Вербин. — Потому что мы должны докопаться до правды, Ваня, какой бы она ни была. И если факты будут указывать на самоубийство — мы это примем.

— Придётся.

Вербин прекрасно понимал, какие чувства владеют сейчас молодым оперативником, и решил его поддержать:

— Но ты не волнуйся — у нас так много косвенных, что суицид не кажется вероятным. Я не верю в то, что Вика покончила с собой.

Крылов услышал, что Феликс впервые назвал Викторию Викой, и понял, что это хороший знак.

— А если Карская скажет, что Вика была склонна к суициду?

— Я приму информацию к сведению, но думать буду не только о Вике, но и о том, кто мне это скажет.

Смысл ответа Крылов понял мгновенно и вновь улыбнулся:

— Я рад с вами работать, Феликс.

— А чтобы наша радость была взаимной, перестань говорить мне «вы».

— Ни за что.

— Тогда перестань использовать в разговоре голливудские штампы.

— Постараюсь.

— Договорились. — Вербин помолчал. — В первую очередь мы должны определить, кто знал о психологических проблемах Виктории — кроме врачей, разумеется, и о дневнике.

— Вы уверены, что дневник подложил убийца?

— Абсолютно. Подумай сам: что бы увидели вскрывшие квартиру полицейские? Передоз. Заурядный случай. Потом появляются друзья и родственники и начинают уверять, что Виктория не употребляла. Тело осматривают медэксперты, находят один след от укола, анализы показывают, что Вика один раз и употребила — первый и последний, у нас появляются естественные подозрения: почему девушка, которая ни разу в жизни не кололась, умирает от передоза? Решила попробовать и не рассчитала? Так бывает редко. И ещё реже — чтобы колоться начали в одиночку, обычно у начинающих наркоманов есть проводник в мир дерьма. Наши подозрения усиливаются. И чтобы этого избежать, убийца кладёт на тумбочку дневник, в котором подробно объясняется, почему девушка, которая ни разу в жизни не кололась, умирает от передоза. А чтобы мы случайно не пропустили подсказку, выделяет нужное место закладкой. Ведь не все опера любят читать.

Крылов улыбнулся, но промолчал.

— Дневник подтверждает, что у Виктории были серьёзные психологические проблемы, если мало дневника — поговорите с её врачами и даже с экстрасенсом, он тоже в списке. Мы говорим и узнаём, что девушку мучали страшные кошмары, признаём очевидное, фиксируем суицид и расходимся.

— Наиль был вхож в дом и мог найти дневник.

— Наиля никто со счетов не сбрасывает. Более того, он первый в списке, однако список необходимо дополнить. Но у нас есть проблема.

— Какая? — растерялся Крылов.

— Мы с тобой описали довольно сложное убийство, которое потребовало от преступника не только жестокости, но длительной подготовки, выдержки и хладнокровия, — ответил Вербин. — Однако мы до сих пор не знаем, каким был мотив преступления?

— Cui prodest? Cui bono? [«Ищи, кому выгодно» — знаменитое выражение римского юриста Кассиана Лонгина Равиллы (I в. до н. э.).]

— Или кому это было очень нужно. — Феликс убрал записную книжку в карман и грустно улыбнулся: — Кому так насолила двадцатилетняя девочка, что её решили убить столь замысловатым способом?

Из дневника Виктории Рыковой

...

«Я вновь смотрю на своё отражение, только теперь я улыбаюсь. Улыбка немного грустная, потому что я знаю, что будет дальше. Не догадываюсь — знаю. Но не боюсь. То, что будет дальше, вызывает у меня не страх, а грусть. Потому что то, что будет дальше — предопределено. Я улыбаюсь и касаюсь пальцами зеркального стекла. Я не хочу бежать, но не отказалась бы пройти в зеркало. Превратиться в своё отражение, загадочное и холодное, защищённое от мира пребыванием в мире другом. Имеющее возможность смотреть отстранённо. Без эмоций. Без чувств. Я хочу быть холодной и безразличной, но не умею. А значит, мой мир — здесь, по эту сторону зеркального стекла. И поэтому я улыбаюсь грустно, совсем не так, как хочу улыбаться.

Не так, как умею.

Попрощавшись с отражением, я отворачиваюсь от зеркала и, продолжая улыбаться, подхожу к моей кровати. Она идеальна для двоих — в меру жёсткая, широкая, позволяющая вытворять что угодно для получения упоительного удовольствия. Я люблю быть на этой кровати вдвоём, однако сейчас нас на ней семь: я и шесть моих подружек. Шесть кукол в воздушных платьях. Таких же, как у меня. Не обязательно в белых, это не важно, но красивых и воздушных.

Сейчас мы не одинаковы, просто очень похожи.

Мы красивые.

Я не знаю, чувствуют ли куклы хоть что-то, но сейчас это не важно. Они красивы, все они. Мы вместе, все мы. И я улыбаюсь им так же грустно, как себе, потому что мы — вместе. Я вижу свою улыбку в зеркале и довольна тем, что она именно такая, как мне хочется — приятная, милая и грустная совсем чуть-чуть. А ещё я вижу улыбки кукол, они приятные, но пустые, ведь куклы одинаковы и в жизни, и в отражении — одинаково бесчувственны.

Куклы.

Мои подружки.

Я усаживаюсь на кровать, и мне кажется, что куклы сначала подвинулись, чтобы уступить мне место, а затем прижались, но без угрозы. Ведь они мои подружки. Их прикосновения нежны и трогательны, чуть прохладные, потому что их тела не такие тёплые, как моё, но приятные.

Я скоро тоже стану куклой.

Они этому рады.

Они хотят быть со мной всегда и не видят, что моя улыбка грустная. Совсем чуть-чуть. Им хорошо со мной — куклам, и поэтому они улыбаются. Куклы всегда немного улыбаются, вы ведь замечали? У них пустые глаза, полностью отражающие содержимое голов, но на губах всегда играет лёгкая улыбка — их единственный признак жизни… лёгкая улыбка…

Куклы прижимаются и долго, почти минуту, мы молча сидим, наслаждаясь покоем и обществом друг друга. А затем я протягиваю руку и беру шприц. Он „заряжен“, я это знаю, но не знаю, кто его „зарядил“. Пустые глаза подружек и их маленькие ручки говорят, что не они — не смогли бы.

Но кто?

Впрочем, какая разница?

Это не важно теперь, а скоро будет не важно совсем. Шприц подготовлен сделать так, чтобы я уснула и больше ничего не чувствовала.

Никогда…»

* * *

Решив посвятить изучению дела Рыковой всю субботу, Феликс заранее продумал план действий и строго ему следовал.

Сначала квартира. Осмотрев её и подробно переговорив с Крыловым, Вербин отправился на Велозаводский рынок — перекусить и привести в порядок мысли. Побродив по фудкорту, Феликс остановил выбор на азиатской лапше с говядиной и неспешно сжевал её, прокручивая в памяти визит в квартиру Виктории. А прокрутив — признался себе, что, несмотря на продемонстрированный Крылову оптимизм, фактов для убеждения Анзорова у него маловато. С другой стороны, следователь дал понять, что готов рискнуть и довериться его нюху, без всяких фактов, но в этом случае в полный рост поднимался другой вопрос — готов ли он подставить Анзорова? Не со зла, конечно, а если нюх даст сбой. Но тем не менее — подставить, предложить открыть дело там, где его нет. Винить его следователь не будет, во всяком случае в глаза, но Вербин не хотел портить кое-как установившиеся отношения.

Вот и думай, что делать: рисковать или нет?

Но для такого решения требовалось больше информации, поэтому, закончив с едой, Феликс достал телефон и набрал номер очень нужного сейчас человека.

— Вова, привет! Извини, что беспокою в законный выходной.

В ответ услышал ироничное:

— И на этот раз не смог дождаться понедельника?

И улыбнулся.

Эксперта-криминалиста Соболева Вербин знал семь лет, с тех пор как Володя только-только пришёл в систему. Поначалу, разумеется, Феликс не сильно радовался, если на его дела ставили молодого специалиста. Но Соболев на удивление быстро вырос в отличного профессионала, заработал славу умного, внимательного и цепкого эксперта, и теперь его появление на месте преступления означало, что зафиксировано и обработано будет абсолютно всё, даже прошлогодняя пыль.

— Этого раза пока нет, и неизвестно, будет ли, — произнёс Вербин.

Соболев сразу понял, почему Феликс ответил так, но не смог удержаться от очередной подначки:

— Ты теперь сам выбираешь себе дела?

— Надо пользоваться положением, пока оно есть.

— Автограф дашь?

— Это платная услуга.

Мужчины рассмеялись, после чего эксперт уточнил:

— У тебя доследственная?

— Ага.

— Что за дело?

— Виктория Рыкова из Кожухова, ты туда выезжал четырнадцатого.

— Девочка с куклами?

— Да.

— Грустное зрелище.

Работа в криминалистике заставила Соболева разработать два определения для всех возможных вызовов: «грустное зрелище» и «гнусное зрелище», вызывающие, соответственно, сострадание или отвращение. Володя ещё не стал прожжённым циником, но в то же время давно уже не был тем пацаном, который в первое же дежурство оказался на убийстве.