— Если всё так гладко, как ты рассказал, за что опер цепляется?

— Там какая-то мутная история с дневником, — неохотно ответил Анзоров.

— То есть ты не вникал? — удивился подполковник.

— Вникал-вникал, — проворчал следователь. — Если бы не вникал — к вам бы не пришёл, я ведь знаю, что вы сразу начнёте задавать каверзные вопросы.

И по тому, как он себя вёл, Вербин понял, что Анзоров пребывает не в своей тарелке. Следователь верил в резоны молодого оперативника, иначе не обратился бы к полицейским с деликатной просьбой, но при этом Анзорова что-то сильно смущало и вызывало неловкость. Следователь походил на человека, действительно видевшего в старинном замке привидение, но неожиданно сообразившего, как странно рассказ о встрече выглядит со стороны. Для неверующих и скептиков.

Однако деваться Анзорову было некуда, поэтому он вздохнул и продолжил:

— В квартире мы обнаружили дневник девчонки, в котором она описала, как умрёт.

— Что значит «как умрёт»? — не понял Феликс.

— Сама написала? — прищурился Шиповник.

— Почерк её, экспертиза уже подтвердила. Да и запись старая, ей несколько месяцев.

— Так. — Подполковник посмотрел на Вербина, Вербин слегка пожал плечами, показывая, что хотел бы услышать чуть больше, и повторил:

— Что значит «как умрёт»?

— Там полно совпадений, — рассказал Анзоров. — Девчонка подробно описала, как будет выглядеть комната, когда мы в неё войдём, как будет выглядеть она сама, и добавила, что видит себя умершей от передоза четырнадцатого февраля, в День всех влюблённых. Дословная цитата: «Всем любовь, а мне — смерть. Почему жизнь так несправедлива?»

— И вы нашли её четырнадцатого?

— Да.

Шиповник и Вербин вновь переглянулись, после чего подполковник усмехнулся:

— Это явно по твоей части, Феликс.

— У неё была несчастная любовь? — поинтересовался Колыванов. — Болезненный разрыв?

— Если несчастная любовь случилась несколько месяцев назад, информация о ней вряд ли нам поможет, — заметил Шиповник.

— Не факт, — протянул Вербин. — Некоторые раны затягиваются долго, а некоторые — не затягиваются никогда.

— С несчастной любовью ещё предстоит разобраться — если решим открывать дело, — ответил Анзоров. — На сегодня я считаю главным фактом тот, что девочка детально и очень подробно описала, как именно её найдут — и всё, чёрт возьми, совпало!

— В этом как раз нет ничего странного, — обронил Феликс.

— Если убийство, — эхом добавил Шиповник.

— Получается, убийца прочитал дневник и решил использовать фобию будущей жертвы, чтобы скрыть преступление? — понял Колыванов. — Замаскировать убийство под самоубийство?

— Тут есть над чем подумать, — проворчал Вербин.

— Ещё как.

— Значит, убийца совсем рядом.

— Нужно проверить, кто имел доступ к дневнику. Или кому жертва рассказывала о своих фантазиях. — Шиповник покосился на Анзорова: — Схема действий проста и понятна, пацан наверняка справится. Мы тебе зачем?

Следователь вздохнул.

— На сегодня получается так, Егор Петрович: Крылов не верит в самоубийство, я не верю в доведение до самоубийства, а местное начальство…

— Местное начальство не верит в убийство, — понял Вербин.

— Или не хочет верить, — уточнил Анзоров.

Объяснять ничего не требовалось — кому охота вешать себе на шею потенциальный «висяк»? Проверку ребята «с земли» проведут, но прислушаются они к тем свидетелям, которые прямо или косвенно подтвердят версию самоубийства, после чего «с чистой совестью» забудут о несчастной девочке.

— Вот я и хочу, чтобы Феликс опытным взглядом посмотрел на материалы. — Теперь Анзоров обращался к Шиповнику, как к старшему среди полицейских. — А там уж как решит. Скажет суицид — будет суицид. Если появятся весомые подозрения — я открою дело. В этих вопросах я Феликсу доверяю.

— У тебя ещё доследственная?

— Да. Если нужно, я её продлю.

— Хорошо. — Шиповник перевёл взгляд на Вербина. — А ты что скажешь? Любитель головоломок, чтоб тебя.

— Впереди выходные, Егор Петрович, время у меня будет, так что могу съездить и посмотреть, что там к чему.

— Вот и хорошо! — воскликнул следователь так, словно они уже пришли к соглашению. — Не сомневался, что ты заинтересуешься.

— Ещё нет, — качнул головой Феликс.

— Да ладно, а то я тебя не знаю. Ты как услышал, что девчонка свою смерть предсказала — сразу стойку принял. Потом ещё благодарить будешь за интересное дело. — Настроение Анзорова заметно улучшилось. — Вот начальные материалы… — Следователь положил на стол бумажный пакет и флешку. — А я побежал.

Попрощался и выскочил за дверь, оставив полицейских в некотором недоумении. Несколько секунд в помещении царила тишина, после чего Шиповник медленно протянул:

— Он чего-то недоговаривает.

И опера дружно кивнули.

— Хотите сказать, что я зря согласился? — тихо поинтересовался Вербин.

— Нет, — ответил подполковник. И тут же уточнил: — Если там убийство — нет. Но когда будешь осматриваться, держи в голове, что Анзоров недоговаривает.

— Не думаю, что он хочет нас подставить, — помолчав, произнёс Феликс.

— Я тоже, — согласился Шиповник. — Но о чём-то он промолчал.

— Пока промолчал.

— Так что будь осторожнее.

— Хорошо, Егор Петрович, обещаю.

— А мне что делать? — осведомился всеми забытый Колыванов.

— А у тебя впереди выходные — наслаждайся.

Из дневника Виктории Рыковой

...

«Вот уже неделю я не тороплюсь домой.

Я написала эту фразу, перечитала, потом перечитала снова и… не заплакала. Я была уверена, что не удержусь, но слёзы, наверное, закончились, осталась только горечь, а она не льётся слезами. Горечь живёт внутри и делает горьким всё вокруг — на вкус и ощущения. А ещё — серым, на взгляд и ощущения. А всё, что я делаю, горечь превращает в постылую механику: работа кажется скучной, еда безвкусной, а все совершаемые движения: готовка еды, поездки на работу и обратно, сидение перед компьютером, болтовня по телефону, даже просто дойти до кухни — всё кажется унылой механикой.

Я стала куклой.

Я стала абсолютной куклой, и теперь моя кожа — пластик. Она по-прежнему состоит из эпидермиса, потовых желёз и всего остального, что я забыла упомянуть, потому что уроки анатомии остались в далёком прошлом. В далёкой школе. Моя кожа прежняя, молодая, бархатистая, но я уверена, что если уколюсь, то не почувствую боли.

Ведь куклы не чувствуют боли.

А почему они не чувствуют боли? Вдруг потому, что внутри кукол — горечь? А не пустота, как мы думаем. Вдруг куклы знают, что они — куклы, и это знание делает их мир горьким. А не пустым. А нам остаётся лишь догадываться, что скрывают куклы. Ведь они молчат. Даже те, которые умеют говорить, — молчат. Что бы они ни говорили, они молчат о главном. Точно так же, как я: говорю со многими людьми — преподавателями, коллегами, подругами, родными… Но молчу о главном.

И в этом я — абсолютно кукла, которую все вокруг принимают за человека. Со мной разговаривают — я отвечаю, причём всегда по делу. Я не рассеянна. И обязательно смеюсь, когда слышу шутку. Острая стадия осталась позади, все считают меня нормальной, но внутри меня горечь, которая делает меня пустой, а значит, я — абсолютно кукла…»

* * *

— Абсолютно кукла, — тихо повторил Вербин. После чего откинулся на спинку стула, потёр переносицу и огляделся.

Пятница…

Самый весёлый день недели. Кто-то торопится домой, к семейному ужину и тихому вечеру, или ритуальному семейному скандалу, или банальному совместному времяпрепровождению, например, у телевизора; кто-то уезжает за город, побегать на лыжах или погулять по зимнему лесу, отдыхая от надоевшего городского шума; а кто-то привычно движется в бар, или давно известный ресторан, с приветливыми официантками и знакомыми компаниями за соседними столиками, или в новый, «проверить» кухню и обслуживание; движется с коллегами, договорившись отметить окончание трудовой недели, или старыми друзьями, договорившись «наконец увидеться и посидеть». А у кого-то свидание, поэтому все столики на двоих в баре «Грязные небеса» тоже заняты. Не всегда влюблёнными парочками, но заняты. Заведение популярное, никогда не пустует, а уж по пятницам в «Небесах» яблоку негде упасть. Шумные компании, громкие возгласы, особенно если идёт интересная спортивная трансляция — в «Грязных небесах» было многолюдно и весело, но при этом — спокойно. И дело не только в опытных сотрудниках, умеющих мирно уладить любую проблему, возникшую в процессе культурного досуга, — сама атмосфера бара препятствовала развитию инцидентов во что-то большее, чем перебранка. Довольно большой зал, красиво отделанный тёмным деревом, наводил на мысль о гостиной старинного замка. За массивными столами хотелось расположиться, а не усесться за них, и получать удовольствие не только от еды, но и от самого процесса пребывания в заведении. Что же касается кухни, то она, несмотря на то что не отличалась мишленовской изысканностью, считалась одной из лучших, если не лучшей в московских пабах.

При свечах, кстати, можно было поужинать — за столиками в дальнем левом углу, но не в пятницу. По пятницам в «Грязных небесах» даже свечи не могли создать ощущение уединения.