— Выпросили у меня песенку — объясняет подсобщик, едва оглянувшись на людей. — Ихнюю любимую. Придётся вам потерпеть маленько. Ты, Кнабер, можешь ребят пощёлкать, как распоются. Они согласны. Только сперва не сбивай.

Сэм медленно кивает. Рот у него приоткрыт, красная бандана съехала на затылок, и пострадавшее ухо с этой банданой почти цвет-в-цвет.

Рина едва переводит дух, во рту у неё совсем пересохло, и хочется хотя бы присесть на землю — ногам сейчас веры нет, но она стоит, не решаясь даже ухватиться за Сэма. И ещё она успевает жгуче пожалеть, что с собой нет диктофона.

Подсобщик размеренно хлопает в ладони, будто задавая ритм.

Когда он начинает петь, Рина даже не сразу понимает, что песня ей хорошо знакома — родные и старые человеческие слова. Полное безумие, но это именно так. Тысячу раз слышанная песня, ставшая совершенно домашней и уютной вопреки собственному тексту.

 —  Слушай, лишь тебе спою
О беде своей.
У печали на краю
Я не сплю ночей…

Страфили вливают в песню свои голоса. Кажется, лишь трое из всех действительно выпевают текст, копируя Ийра, но остальные…

Видишь, весь теперь я здесь
Со своей бедой;
Знаю — я могу расцвесть
Лишь с тобой одной…

Остальные сплетают дикую и чарующую музыку, фантастическое кружево многоголосья. Вот этот — наполовину прикрыл аметистовые глаза, качает головой, гукает низко, с дрожью и перекатом. Ещё двое, распушив грудные перья, подпускают в общий узор вздыхающего, нежного шороха морской волны, обнимающей берег… А один из тех, кто улетел прочь и вернулся, кажется, только и выкликает на высокой ноте нечто вроде «и-иихх!..» — и всякий раз делает такое лицо, будто сам на себя удивляется.

Чадо одиноко в чаще…

Рина тоже подпевает — беззвучно, одними губами — и тоже на себя удивляется.

Я молю нежней и слаще…

Сэм действительно их фотографирует. Бледный, с пылающим ухом, рот он так и позабыл закрыть, но руки у него не дрожат.

О, будь же добра
Ко мне…

Песенка короткая, но припев можно повторять несколько раз. Смолкают страфили не сразу — по одному. Высокое «и-иихх!» дважды звучит уже в полном одиночестве, и только потом песня окончательно завершена.

Ййр перебрасывается с крылатыми ещё парой весёлых фраз, те снова клекочут смехом, снимаются с мест и улетают, быстро скрывшись из виду — будто произошедшее было немыслимой причудой сна.

Сэм опускает фотоаппарат, и теперь Рина наконец может ухватиться за его руку, хотя в этом больше нет такой уж срочной необходимости.

* * *

— Сильно примял? Покажи, — Ййр оглядывает несчастное сэмово ухо без особой жалости, но и без злости.

«Господи, Сэм, — думает Рина. — Я тебя очень люблю, но если ты прямо сейчас скажешь, что Ййр не имел права… тогда, честное слово, я тебя ударю».

К счастью, Сэм находит в себе силы слабо улыбнуться — к побелевшим губам уже возвращается цвет.

— Ж-жить буду.

— Будешь. Даже хрящ тебе не поломал. Дома тряпку мокрую приложи. Пусть прохладится.

Ййр больше ничего не добавляет к своему наставлению. Ничего насчёт того, что слушать надо, когда старшие велят, к примеру, «не щёлкать» без команды, и подавно ничего о том, что испуганные страфили могли всерьёз напасть.

— Это были… мальчики, да? — спрашивает Рина.

Ййр несильно хлопает её по плечу:

— Глаз-алмаз! Хохольники углядела?

— Да, и ещё перья на груди с переливом.

— Всё верно. Пацанья ватажка.

— Я читала… — начинает Рина и вдруг жарко стесняется своего книжного знания; после минувшей сумасшедшей встречи с живыми страфилями оно кажется таким бледным и шатким. — Я читала, что молодые страфили живут общей стаей, смешанной.

— Опять верно, — отвечает Ййр. — Живут все хором, когда их мало. И когда ухаживаться пора, тоже собираются. Бузу подымают — аж перья летят.

Уже видны яблони, и огородный забор, и сама станционная горка, когда Рина решается спросить:

— Ййр, а откуда они знают эту песню?

— Эти-то? Небось от родителей. Переняли немножко.

Наверное, на лице у Рины легко прочитывается следующий логичный вопрос, и Ийр, почесав сквозь шапочку затылок, пробует пояснить:

— Здесь раньше была вертушка. С вашей музыкой. Не помню, кто забрал. Генератор жил — она играла. Самое оно, знаешь, зимой вечера долгие. А летом что. Если окно наразмашку, и вечер тихий, то далеко было слыхать. Эту… душой тёточка с пластинки пела. Кому из крылатых, верно, тоже понравилось. Утащили как своё.

— Почему тогда они… попросили, чтоб спел ты? — спрашивает Сэм.

— Я с вертушки слышал. А они — нет, — отвечает Ийр просто, как будто это всё объясняет. — Холостёжь ведь. Самому старшому лет шесть, а генератор сдохши уже считай все восемь.

Помолчав, продолжает, как о важном:

— Ведь самая их песенка — холостёжная. Хотя и на ваших словах, на людских.

* * *

На станции Ийр решительно отстраняет Рину от суеты с обедом — небось у девчуры совсем не к готовке сейчас сердечко лежит, после эдаких приключений! И точно: пока Ийр отпирает вьюшку и оживляет кухонный огонь, а Кнабер чего-то там мудрит со своим светописным аппаратом, забравшись в пустой тёмный чулан-зимник, из Ближней комнаты доносятся первые тяжёлые звуки Рональдова рояля. Ибрагимово внучьё, слыхать, живо разобралось и с установкой чернильной ленты, и с заправкой бумажного листа.

К тому времени, как на плите уже вовсю кипят длиннявые макароны, и свиная тушёнка пускается шкворчать у себя на сковороде, а Кнабер осторожно прикладывает к уху свой красный плат, смоченный под умывальником — «рояль» в Ближней стрекочет как настёганный, прерываясь только для певучего «динь» и механического шороха каретки.

«Никакой он больше не Рональдов рояль, — думает Ййр. — Он Аришкин. И снова играет — может, без генератора. Не подох рояль, не заржавел, живёт. Столько лет в хламовнике, под чехлом — а ожил, как ни в чём не бывало, заиграл».

От этой мысли такая в нутре теплынь, и рот сам собою лепит улыбку.

Подходит бугайчик Кнабер, маячит чего-то за плечом. Может, вконец проголодался, невтерпёжничает.

— Обожди чуток, — говорит ему Ййр через плечо. — Скоро сготовлю. Можешь пока миски-ложки достать.

Кнабер за мисками нейдёт, всё мнётся. Сухо прокашливается, как иногда делают люди, когда хотят обратить на себя внимание и сказать что-то гораз важное.

— Говори, чего надумал, человек, — предлагает Ййр из своей нутряной теплыни, обернувшись к нему от почти готовеньких длиннявых макарон.

Лицо у парня сложное, будто крепко его ломает что-то похлеще утихающей боли в примятом ухе. Мокрый свёрнутый плат он придерживает у башки рукой, но отжать как следует почему-то не захотел или не догадался: на футболке с мокрого плата успело разъехаться сырое пятно.

— Я должен принести извинения, — выговаривает Кнабер приглушённо, но отчётливо. — За свой… опрометчивый… поступок.

— Так. А чего ты ещё начудил? — осторожно спрашивает Ййр. Горхаты шальные, Кнабер же почти всё время тут на виду крутился, дом поджечь никак не мог, и в тёмном зимнике вёл себя довольно тихо, да там и накосяпорить-то не с чем.

— Нет, ничего… Я про этот случай, когда я… разозлил страфилей, — вот теперь у бедняги делается такое табло, словно Ййр его сейчас заставит сожрать полведра сырых червей, щедро приправленных крупными гвоздями. — Я не должен был.

А-а, так вон оно в чём дело!

— Теперь запомнишь, — орк кладёт жиловатую жёсткую руку Кнаберу на сухое плечо, и тот едва заметно вздрагивает, будто ждал плевка или оплеухи. Взгляд свой прячет от бледных глаз Ийра. — А извинения твои девчуре лучше отнеси. Ей нужнее.

— Рине?.. — удивляется Кнабер почти шёпотом. — А ей-то…

— Меня бы и так, и так не тронули. Тебя если и ободрали бы — так сам и сглупил, на кого тут утрёшься? Вот если Ришка за твой финт под когти ввернулась бы — беда. Ей и тащи извинение.

Парень после этих слов всё-таки взглядывает на орка — недоверчиво, будто Ййр вздумал нечестно над ним шутить. Кивает молчком и отходит — доставать миски с посудной полки. Однако странно. С виду Кнаберу сильно залегчало, ишь, даже чёрточка меж бровей разгладилась. Странный. Как будто необходимость орчаре извинения таскать прибивала парня куда крепче, чем трудная мысль, что от его кнаберского недомыслия они с Аришкой могли попасть под острые когти. Да нет, что за чушня. Просто девчура Кнаберу свойская, содружебница. Перед ней и извиняться легче.

— Рина-а, — зовёт орк, слив с макарон воду. — Иди, пожрать сготовлено!

— Сейчас, — отзывается девчура, и «рояль» весело динькает.

— Знаю я ваше «сейчас», давай жми до первой точечки — и иди! Так и будешь стрекотать, пока всё льдом зарастёт!

— Ладно! — голос тёплый, живой. Ййру приятно знать, что ничьи вострые когти сегодня до курносой Ришки не дотянулись.

Комментарий к главе 8

* А я тем временем приношу вам свои неудобства за корявенький свой вольный пересказ некоторых фрагментов легеннннДАРНОЙ ЛедиБиГуд (Lady be good) в исполнении Эллы нашей Фитцжеральд, потому что прямо в оригинале их совать я чё-т постеснялся, а на русском я вообще не знаю, поют ли её какие-нибудь приличные люди. И таки да, более ранняя версия этой песенки очень даже бодрая и бешено джазовая. Но мы хором со страфилями больше любим как раз балладу — томную и протяжную.