— Так рано ж еще… — пролепетал он, медленно привставая со стула.

Недоумевая, я глянул на него, а затем посмотрел за окно. Во двор плавно въезжал громадный приземистый «ЗиЛ», бликуя зеленоватыми пуленепробиваемыми стеклами. Генерал растерянно покрутил головой, словно озорник, боящийся родительского гнева.

— Я намусорил, я и уберу, — успокоил его, откладывая дымящийся паяльник и делая вид, что ничего не понимаю. В сыновней почтительности Суслова-младшего доминировали вынужденное послушание и робость перед строгим отцом. Но не демонстрировать же мне свой житейский опыт! Приятно это будет Револию Михайловичу? То-то и оно.

Со двора донеслись громкие голоса, дверь распахнулась, и в гостиную шагнул высокий сухопарый человек с тонкими чертами умного лица. Быстрый и острый взгляд его светлых глаз за толстыми линзами очков вызывал ощущение неуюта.

— Доброго дня, Револий, — проговорил Михаил Андреевич Суслов, по-горьковски окая. Стащив на ходу тяжелое пальто с каракулевым воротником, он передал его на руки сыну. — У нас гости?

Михаил Андреевич снял папаху-пирожок и длинными худыми пальцами пригладил непослушную белую прядь.

— Здравствуйте, молодой человек, — сказал он церемонно, не меняя бесстрастного выражения на худом лице с высокими скулами, малоподвижном, словно каменном. Я встал.

— Здравствуйте, Михаил Андреевич, — сказал вежливо, как мальчик из хорошей семьи, и тут же все испортил, добавив простовато-местечковое: — Извините, что насвинячил…

Суслов даже не улыбнулся. Вопросительно повел бровью и с облегчением приземлился на скрипучий венский стул. Я тоже присел.

— Это Михаил Гарин, — храбро вступил генерал, — он участвует в смотре научно-технического творчества молодежи на ВДНХ. Лауреат!

Я с сомнением посмотрел на Револия Михайловича, а Суслов-старший обратился ко мне:

— Тёзка, значит? — Повернувшись к сыну, он проговорил: — Извини, что помешал прогрессу. Сердчишко забарахлило, пришлось уйти пораньше. А Борис Александрович сюда сразу, на свежий воздух…

Плотный, налитой здоровьем начальник охраны, стоявший у дверей, наметил улыбку.

— Тогда закругляемся, Миша, — бодро сказал генерал. — Тем более, обедать пора. Полпервого уже!

— Пожалуй, — поддакнул Михаил Андреевич, сдержанно кивая.

Я отнес недоделанный «Коминтерн-1» в «генеральскую» комнату и стал аккуратно складывать детали в картонную коробку, исподволь наблюдая за Сусловым.

Оказалось, что ничего общего у этой исторической личности ни с парадными портретами, ни с плохонькими фотографиями не имеется. Передо мной сидел пожилой, усталый человек, обладавший огромной властью, но ничего не взявший для себя.

Либеральные газетенки из себя выходили, высмеивая Суслова, обзывали его «серым кардиналом» и «человеком в галошах» — за привычку носить грязевики в дождливую погоду. Раз уж не воровал человек, не подличал, то хотя бы над его старомодностью поиздеваться! А по мне, так с Михаила Андреевича хоть «икону стиля» пиши — строгий темный костюм сидел на нем идеально, рубашка безупречно свежая и отутюженная, в манжетах золотые запонки с русскими камушками, и галстук хорошо подобран.

Пожилой джентльмен из старинного рода. Даже так — лорд.

Суслов-младший с начохраны удалились, и «тёзки» остались одни.

— Комсомолец? — поинтересовался Михаил Андреевич, поворачивая ко мне седую голову.

— Конечно, — ответил я и не удержался, похвастался зачем-то: — Все лето провел в стройотряде, на ударной комсомольской.

— Молодец! — одобрил «серый кардинал». — Студент?

— Школьник. Девятый класс.

Не думаю, что моя персона вызывала у собеседника большой интерес. Просто Суслов пользовался возможностью «сходить в народ», пообщаться с низами.

— Линию партии поддерживаешь и одобряешь? — продолжил Михаил Андреевич. В его голосе чувствовалась этакая рассеянная снисходительность. Ла-адно…

Я медленно выдохнул и признался честно:

— Не совсем.

Суслов неподдельно удивился — и встрепенулся, как гончая, учуявшая волка. Взгляд его стал зорким, а веки дрогнули, нагоняя прищур.

— Вот как? — медленно проговорил он. — И в чем же у комсомольца Гарина разногласия с политикой партии?

Я оставался спокоен. Мои слова вовсе не были оговоркой, я сознательно нарушал правила игры. Если Михаилу Андреевичу хватает общения с молодежью в стиле «Будь готов! — Всегда готов!», то мне этого мало.

Усилием воли «просканировав» собеседника, убедился, что Суслов не испытывал ко мне враждебности. Я лишь разбудил в нем легкое беспокойство — и жгучий интерес. Не такой уж он твердокаменный, каким хочет казаться!

Наверное, будь на моем месте взрослый из тех, кого упоминают в последнюю очередь небрежной фразой «… и другие официальные лица», Михаил Андреевич вел бы себя куда жестче. А с юноши, с дитяти неразумного, что взять? Но воспитательную работу провести он просто обязан, хотя бы как старший товарищ…

— О какой политике партии может идти речь, если внутри КПСС запрещена демократия? — хладнокровно начал я. — Да пусть в партии организуются разные фракции, платформы или, там, течения! Пусть они борются между собой, соревнуются и конкурируют! Вот это и будет политическая жизнь. А сейчас ее нет! Грызня между группировками в ЦК — не из той оперы…

— Погодите-погодите! — нахмурился Суслов. — Вы что предлагаете? Отменить резолюцию «О единстве партии»? [Принята на Х съезде РКП (б) в 1921 году.]

— Именно! Или, по-вашему, она усилила КПСС?

— Конечно! — убежденно сказал «главный по идеологии».

— Нет! — резко опровергнул я. — Партия стала слабее. Ведь вы же полностью утратили опыт политической борьбы! И теперь уже никак не сможете противостоять ни манипуляциям извне, ни предателям в самой КПСС!

— К-какие предатели? — еле выговорил ошарашенный «тёзка». — Вы о чем? Или, тогда уж, о ком?

— Я о тех, для кого партбилет всего лишь пропуск во власть, чтобы вволю загребать матблага под седалище! — раздельно сказал я, словно пробуясь на роль трибуна. — У них нет ни чести, ни совести нашей эпохи! Что же касается ума, то где же партии его взять, коли разномыслие — табу? Думающих коммунистов полно, но они помалкивают, как всякая массовка. Только и знают, что горячо поддерживать да одобрять!

Суслов начал сердиться. Его лицо налилось нездоровым румянцем, а светлые глаза как будто потемнели.

— Фракций ему не хватает! — воскликнул он, негодуя. — А еще комсомолец!

— Фракций не хватает КПСС! — резво отвечаю я. — Когда правящая группа одна и никто ей не оппонирует — политики нет!

— Вы плохо учили историю! — в запале сказал Михаил Андреевич. — Резолюцию «О единстве партии», между прочим, приняли после Кронштадтского мятежа!

— А не надо было доводить народ до бунтов! — повысил я голос. — Или вы полагаете, что все у нас в полном порядке и завоеваниям Великого Октября ничего не грозит? Да вы оглянитесь — народное хозяйство настолько увязло в кризисном болоте, что лет через пятнадцать бульки пойдут и мы дождемся контрреволюции!

Тонкие губы Суслова искривила бледная, дерганая усмешка.

— С чего вы взяли? — нервно выпалил он. — Кто вам наговорил все эти глупости?

— Ой, только не ищите за моей спиной вредителей-диверсантов, их там нет, — ехидничаю я и затеваю провокацию: — В экономике нашей ужас, что творится! Диагноз неутешительный, а рецепт один — приватизировать предприятия в тех отраслях, что ориентированы на конечный потребительский спрос, а частную собственность разрешить… ну пусть с ограничением размера капитала.

Суслов поджал губы, поглядывая на меня со смесью сдержанного неодобрения и задумчивого созерцания.

— Молодой человек, — прохладным голосом выговорил он, — то, что вы предлагаете, не реформа, а покушение на устои марксизма-ленинизма.

Я облегченно вздохнул: наконец-то прозвучал «последний довод»!

— Значит, и учение Маркса подлежит совершенствованию! — заявляю решительно. — Гегель правильно писал — развитие включает отрицание. Но если вы ничего не отвергаете, ничего не пересматриваете, то какое может быть развитие?

— Пересмотр основополагающих идей — это, вообще-то, ревизионизм, — холодно заметил главный идеолог.

— Не согласен! — живо возразил я. — Посмотрите сами, разве Ленин использовал марксизм в чистом виде? Нет, он творчески переработал учение, ведь ни Маркс, ни Энгельс не допускали того, что в России, аграрной феодальной стране, вообще возможно построить социализм, разве что лет через сто пятьдесят. А Владимиру Ильичу это удалось!

Михаил Андреевич замер. Еще в далекой молодости его пленил марксизм — своею верностью, предельной истинностью, и он всю свою жизнь положил на то, чтобы сберечь те самые устои, на которые покусился наглый мальчишка-лауреат.

— И почему бы вам, Михаил Андреевич, — молвил я вкрадчиво, — не стать тем человеком, который переосмыслит наследие Маркса и Ленина, приведет его к тождеству с нынешней реальностью?

Суслов облизал пересохшие губы, и вдруг его моложавое лицо как-то разом постарело, обрюзгло. Михаил Андреевич застонал, стон оборвался хрипом.

Я метнулся к нему, поминая черта, рывком расстегнул пиджак и положил ладонь на впалую грудь, успокаивая трепетавшее сердце, расширяя сосуды. Атеросклеротические бляшки — да целые бляхи! — медленно таяли, как рафинад в кипятке, распадаясь на безобидные углеводики.