Дело в том, что бояре, справедливо опасаясь нас с Годуновым как людей, лояльных к царю и располагающих реальной силой, способной воспрепятствовать их планам, решили еще до покушения на Дмитрия убить нас обоих. И не просто убить, но и обыграть все таким образом, будто сам государь, ревнуя к славе юного Федора Борисовича, подговорил меня на черное дело. Ну а дальше, мол, вмешались люди бояр, но подоспели слишком поздно, и захватить живым князя Мак-Альпина не вышло — погиб.

Место для своего нападения они не выбирали — я это сделал за них, специально подставившись и решив, что старые казармы моего гвардейского полка, расположенные недалеко от села Тонинского, которое именовали Царским, самое то. Роль Годунова сыграл похожий на него ратник Емеля.

Словом, ратные холопы бояр напали на нас и были перебиты, а я в тот же вечер отправился в Москву докладывать государю о происшедшем. Прежде чем выехать, я изрядно колебался. Может, лучше оставить как есть? Куда как удобно — заговорщики убивают царя, и тут мы их, голубчиков, цап-царап. В результате освободившийся престол занимает Годунов. Заодно, действуя по старой схеме, использованной прошлым летом во время покушения на Федора, можно ликвидировать и наиболее опасных бояр, злодейски лишивших жизни «красное солнышко».

И все-таки после долгих колебаний я отказался промолчать, хотя и не питал к Дмитрию особо нежных чувств. Да и за что? Достаточно сказать, что он трижды засовывал меня в темницу, и, если бы не моя изворотливость, все закончилось бы казнью. Но, как ни крути, с моей стороны такое умолчание равнялось косвенному предательству. С Годуновым бы посоветоваться — согласен ли он заплатить такую цену за престол, но увы. Прибывший накануне из Прибалтики Федор сидел в моей подмосковной деревеньке Кологрив и послушно ждал новостей. Я же находился в противоположной стороне от Москвы, на северо-востоке, и добираться до него некогда. Предстояло решать за двоих, и я понял, что не смогу пойти на такую подлость.

Но, прибыв в Москву с докладом, я неожиданно выяснил у разоткровенничавшегося Дмитрия, зачем ему понадобилось столь спешно завоевывать Прибалтику. Оказывается, у государя весьма обширные планы, в которые входит захват власти в Речи Посполитой, а затем война с Крымским ханством, за спиной которого стояла Османская империя, пребывающая в самом расцвете своей мощи. Уже от одного этого мне стало не по себе. Мои доводы — почему не стоит садиться на ляшский трон, нынче из-за шляхетских вольностей больше похожий на убогую колченогую табуретку, да и веры у подданных разные — Дмитрий отмел. Мол, он введет на Руси унию.

Сообщение о ней меня добило окончательно, и я и решил ничего не говорить ему о заговоре. Судя по грандиозным планам, царь-батюшка попросту зарвался, и, когда дело дойдет до введения унии, в любом случае грядет мятеж. А учитывая, что Дмитрий так просто не сдастся, крови прольется куда больше, чем во время заговора. Нет уж, коли он перестал отличать реальность от радужных мечтаний, я ему не помощник, не заступник и не защитник.

Словом, служил бы верой, да узнал всю правду, и, когда он обратился ко мне с вопросом, что мне известно о заговоре, я почти честно ответил: «Очень мало. Точный час выступления не ведаю, кто в нем участвует и какие силы у заговорщиков — понятия не имею. Однако предупредить счел своим долгом». И больше ни слова. Когда вожак ведет табун в пропасть, иного выхода, как пристрелить его, не остается.

Но убить — одно, а воспользоваться плодами мятежа заговорщикам давать нельзя. Следовательно, едва они прикончат Дмитрия, надо подоспеть со своими людьми и вырезать всю боярскую верхушку, включая Шуйских, Голицыных, Шереметевых, Романовых, Мстиславского и прочих, дабы новый юный царь мог править спокойно.

Вернувшись в терем, подаренный мне Федором Годуновым, я отдал распоряжение своим людям готовиться к завтрашнему дню, но говорить впрямую ничего им не стал. Мол, сердце чует: грядут завтра некие события, в которых кровушки прольется будь здоров. И чтоб проливалась в основном чужая, вражья, лучше быть начеку, а для этого каждому надлежит проверить исправность своего оружия, включая порох — не отсырел ли, пополнить запас арбалетных болтов, и так далее.

Людей в моем распоряжении имелось немного, всего полторы сотни, потому следовало расставить их таким образом, чтоб ни один «кот», охотящийся за мышонком Дмитрием, из числа самых крупных, с боярским окрасом, завтра не ускользнул. Большую часть (сотню с лишним) я оставил на своем подворье, отправив их спать. Меньшей — пяти десяткам во главе с сотником Микитой Голованом — предстояло провести ночь в Запасном дворце, принадлежавшем Годунову.

Микиту я предупредил, но частично. Мол, сердце вещует, завтра поутру бояре, скорее всего, не просто придут жаловаться на меня государю. Сдается, они, распалившись, затеют что-то недоброе в отношении самого Дмитрия. Голован понимающе кивнул и лишних вопросов не задавал, уточнив, когда ему выдвигаться к моему подворью.

— Едва услышишь наш первый залп, — ответил я. — Но помни, не выстрелы, а именно залп. И выходить тебе из дворца надо не к подворью, а тайным ходом через Сретенский собор на передний царский двор. Проход там заложен, но я сам проследил, чтоб и раствор был жидкий, и кладка хлипкая, в один кирпич. Потому нынче же отряди ребят, и пусть они перед сном тихонько там все разберут. Завтра вы выскочите оттуда, и тогда у нас получатся клещи. Возможно, они и не понадобятся, но вдруг…

На клещах я и основывал свой расчет. На них да на эффекте неожиданности (жив, оказывается, князь Мак-Альпин) вкупе с хорошей боевой выучкой и организованностью. Ну и на небольшое количество мятежников. Учитывая любовь простых людей к Дмитрию, в заговор не может быть вовлечено много народу. Помнится, довелось мне читать у историков, что их насчитывалось всего-то две-три сотни. Почему-то эта цифра мне хорошо запомнилась. А учитывая более раннее начало мятежа (зима, а не весна), нежели в той, официальной истории, не исключено, что их окажется еще меньше. Хотя о чем я — гораздо меньше. Вон сколько их ратных холопов положили под старыми казармами мои гвардейцы, целую сотню. А потому завтрашнее дело представлялось мне не больно-то сложным.

Из-за этого я и не послал гонцов за остальными гвардейцами, пребывавшими вместе с Годуновым в Кологриве. Да и время не позволяло — слишком мало его осталось. Командиры стрелецких полков — иное дело, но я не мог предупредить и их. Правду-то не сообщишь, нельзя, ибо тогда у них возникнет логичный вопрос: а почему я не поведал обо всем самому царю? Сказать, как Головану, сердце недоброе вещует? Такого хватило для моего сотника, верившего мне на все сто, а для стрелецких командиров маловато.

«Да ладно, сам управлюсь», — беззаботно отмахнулся я. Куда хуже то, что мне никак не удавалось рассчитать нужное время выступления своих людей. А ведь требовалось попасть в самую точку — застать заговорщиков, пока они не разбрелись, но успели сотворить свое черное дело с Дмитрием. А предугадать время убийства нечего и думать. Неизвестно, насколько задержат мятежников наемные царские телохранители, куда метнется, спасаясь от убийц, сам государь и как долго будут его искать. Получалось, для правильного решения задачи, имеющей такое количество иксов, необходимо их резко поубавить. Следовательно, нужен наблюдатель, который, вернувшись, доложит о происходящем.

На эту роль вполне годился Дубец, но и ему нельзя было сообщать ничего лишнего. В самом деле, то я внушаю всем гвардейцам, что государь первый после бога [Чтобы соблюсти равноправие с остальными богами, включая славянских — ведь не пишем же мы Бог Перун, Бог Авось, Богиня Макошь, — здесь и далее к словам «бог», «господь», «всевышний», «богородица» и тому подобным автор посчитал справедливым применить правила прежнего советского правописания.], а тут сижу и жду, когда его начнут убивать. И что станет обо мне думать мой стременной? А потому пришлось поломать голову над тем, как грамотно поставить ему задачу, дабы и не выдать своих истинных намерений, и в то же время чтоб он не вернулся раньше времени обратно, тем самым вынудив выступать на выручку Дмитрию. Лишь покончив со всем этим, я направился в опочивальню, вознамерившись поспать часик-полтора — день предстоял тяжелый. Тогда-то мне и приснился этот сон. Странный, загадочный и… страшный.

Выбор… Что за выбор? Почему жертва, да еще человеческая? Нет, я уважал наших славянских богов и не возражал, когда моя ключница Марья Петровна пару раз призывала их мне на помощь, особенно бога удачи Авося. Но насколько мне помнилось, о кровавых жертвоприношениях и речи не заходило. Они ж добрые. Если судить по Библии, пожалуй, куда добрее бога-отца. Тогда кому и зачем?

Брр! Я потряс головой, пытаясь выкинуть сновидение из головы, и, дабы отвлечься, уставился на напольные часы, стоящие в уголке кабинета, на увесистых ножках из слоновой кости. Их вид меня почему-то всегда успокаивал. Возможно, это происходило потому, что они как бы олицетворяли некую связь между мной и родным для меня двадцать первым веком. Все остальное было чужим, а эти ничем не отличались от каких-нибудь деревенских ходиков бабы Мани. Да, гораздо красивее, да и дороже во сто крат: слоновая кость, резные фигурки, сплошь и рядом серебро, но принципиальных отличий не имелось. Привезенные по моей просьбе из Европы купцом Барухом (но уже за деньги, в отличие от первых, что он мне подарил и которые остались в Костроме), они тоже имели двенадцать, а не семнадцать делений, и римские цифры, а не буквы, как тут принято.