Валерий Елманов

Княжья доля

Моей милой очаровательной Аленушке, самой мудрой из женщин, без которой никогда бы не была написана эта книга, посвящается

Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкой, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали? По крайней мере, я люблю сии времена…

Н. М. Карамзин

К читателю. Внесем ясность

У времени-реки извилистое русло,

То буйный перекат, то заводь в камышах.

И что там впереди намечено по курсу —

Не знает ни одна жива душа.

У времени-реки бесовские повадки,

Уж если заштормит, то нет спасенья в ней…

Сергей Трофимов

Историческая река времени и впрямь течет неравномерно, в точности соответствуя красивым и мудрым строкам поэта, что вынесены мною в качестве эпиграфа.

Проследить, где грань не между годами, а хотя бы между веками, почти невозможно. Уж очень редко — особенно в эпоху Средневековья — они очерчиваются резкой, четкой линией. Чаще переход из тихой камышовой заводи к буйному перекату происходит плавно.

Однако бывают исключения и из этого правила, как, например, в случае с тринадцатым веком, изначально обреченным на ужасы бедствий, хищное пламя пожарищ, слезы и кровь, боль и смерть.

Грань эту отчертили даже не одно, а два символических события, которыми судьба оповестила людей о его приближении, предвещая великие бури и потрясения для большей части европейской цивилизации.

Одно из них произошло в январе 1204 года, когда озверевшее от безнаказанности «рыцарство» Запада в своей неуемной жажде наживы овладело столицей Византийской империи Константинополем, учинив в древнем городе неслыханное варварство.

Да, разумеется, не следует обвинять в происшедшем только их одних. Если бы у жителей было бы хоть немного желания защитить себя, то городом никогда не удалось бы овладеть. Но прогнивший духом Царьград, подобно престарелой блуднице, сам охотно распахнул ворота перед грубыми, неграмотными, дурно пахнущими западными вояками, словно в насмешку — иначе и не скажешь — именующими себя рыцарями.

Падение столпа всего восточного христианства уже само по себе предвещало великие потрясения. Однако, не удовольствовавшись этим, судьба осуществила еще один «звонок», причем отдельный — для Руси.

Произошел он даже чуточку раньше по времени. В 1203 году князь Рюрик Ростиславович совместно с черниговским князем Всеволодом Чермным и союзными половцами взял Киев.

Не имея серебра для уплаты степнякам, он не нашел ничего лучшего, как отдать им русскую столицу на разграбление. Радостные половцы сожгли не только Подол, но и Гору, дочиста разграбили Десятинную церковь и Софийский собор, вытащили из многочисленных монастырей всех монахов и монахинь, из коих старых и увечных перебили, а молодых увели с собой на продажу в Крыму.

Словом, начало тринадцатого века символично ознаменовалось жуткой резней в двух самых крупных городах Восточной Европы.

А где-то далеко-далеко, в степях Центральной Азии уже назрела черная опухоль, прорвавшись в 1206 году, в день, когда на великом курултае всех монгольских племен был поднят на белой кошме злобный, жестокий и беспощадный степняк Темучжин, названный Чингисханом.

Тогда-то она и лопнула, а из открытой раны зловонным гноем хлынула степная конница, с каждым годом приближаясь все ближе и ближе к границам цивилизованных государств.

С этого дня неумолимый в своей жестокости «обреченный» век окончательно вступил в свои права, а невидимый метроном времени стал безжалостно отсчитывать дни, недели, месяцы и годы, неуклонно приближая древнюю Киевскую Русь к неизбежному концу — вначале к Калке, а затем к нашествию полчищ Батыя.

Была ли альтернатива этой катастрофе? Возможен ли был иной вариант последующих событий?

На первый взгляд — нет. В то время раздробленная более чем на пятьдесят основных и удельных княжеств Русь и впрямь была уже не в силах оборонять свои границы.

Уже в начале предыдущего двенадцатого века она окончательно перестала расширяться, а в середине его, напротив, стала терпеть одно поражение за другим.

Великие деяния Рюрика, Олега, Святослава, Владимира и Ярослава сменились у их потомков на мелкие делишки вроде дележа все того же Киевского княжества, которое числилось старшим лишь номинально, по привычке.

Занятые в бесконечных сварах и междоусобицах князья дома Рюрика докатились до того, что в Галиче провозгласил себя князем боярин Владислав. Один этот факт говорит об очень многом.

Дальновидность уступила место политической слепоте, героические сражения за Русь сменились грызней за власть, и войны эти год от года становились все более бессмысленными и вместе с тем все более жестокими.

Только одна битва под Липицей, где насмерть схлестнулись несколько родных братьев Всеволодовичей, деля наследство умершего отца, унесла свыше девяти тысяч жизней.

Большая часть погибших были из ополчения — это так. Но кто сочтет, сколько полегло опытных, бывалых дружинников — профессионалов военного дела? И ведь гибли лучшие, потому что участь их — идти впереди, а следовательно, умирать первыми.

Да что там Липица, когда, даже идучи на Калку, князья так и не сумели избрать, говоря современным языком, главнокомандующего соединенными дружинами. Каждый был сам за себя. Да и потом полученный жестокий урок так никого и ничему не научил.

А если бы в то время нашелся среди князей человек, который сумел бы сплотить страну, что могло бы произойти?

Сумела же нищая убогая Литва расширить свои границы «от моря до моря», увлекаемая на все новые и новые завоевания неутомимыми, отважными и умными князьями — вначале Миндовгом, а затем Гедемином и его сыновьями Ольгердом и Кейстутом. И это невзирая на постоянное противодействие весьма сильных врагов.

История, как известно, не имеет сослагательного наклонения. Исследователь того или иного времени обязан полагаться только на факты и события.

Никаких «если бы».

Эти слова для него — неумолимое табу.

По счастью, я — не историк, хотя и весьма неравнодушен к богине Клио. Я — писатель, а потому имею полное право задать этот вопрос: а что было бы, если бы?..

Только представьте себе, что в это роковое для нашей державы время отыскался бы на Руси человек, обладающий именно теми качествами, о которых я упомянул, говоря о литовских князьях.

Вообще-то ответ на мой вопрос уже дал известный советский поэт Эдуард Асадов:


А коли верх одерживали орды,
Прости, Россия, беды сыновей.
Когда бы не усобицы князей,
То как же ордам дали бы по мордам!.. [Эдуард Асадов. «Россия начиналась не с меча». — Здесь и далее примеч. авт.]

А если этот человек к тому же еще и наш с вами современник, который перенесся в далекое прошлое прямиком из конца двадцатого века?..

Пускай он будет далеко не супергерой с мускулатурой Шварценеггера — меня, признаться, и самого коробит от голливудской вульгарщины, — а самый обыкновенный человек, который и драться-то толком не умеет, тем паче лихо скакать на коне и метко стрелять из лука.

Да и голова у него далеко не компьютер самой последней модели, чтоб мгновенно просчитывать все варианты с вычленением из них самого оптимального. Увы, но раз мы договорились, что он — обычный человек, то тем самым ему автоматически предоставляется право на ошибку.

Или ошибки.

Словом, как получится.

Зато он любит Русь, знает, что ее ждет в ближайшем будущем, и полон самого горячего желания избежать всего этого.

Мало, скажете вы. К этому неплохо было бы добавить автоматы, систему «Град» и парочку реактивных бомбардировщиков, тогда и желание его сразу будет выглядеть намного увесистее.

Увы. Я и сам знаю, что маловато, но тут уж ничего не попишешь. Все остальное останется неизменным. Чтобы соблюсти честность, весь исторический фон того времени должен быть сохранен в целости, и практически ничего из него мы не удалим и не добавим.

Более того, мы и знания этого человека попытаемся как-то нейтрализовать, ну хотя бы частично, то есть сохранятся только общие, а некоторые подробности, в том числе весьма важные, «позабудутся». Словом, все точно так же, как и было, но плюс та самая неуловимая добавка под кодовым названием «человеческий фактор».

Сможет ли он перевесить неисчислимые конные армады, неумолимо движущиеся по степи в сторону Руси?

Честно говоря, я и сам этого до конца не знаю, уж больно мало отпущено этому человеку времени на подготовку, к тому же в истории, как верно заметил еще Лев Гумилев, все явления — это не противостояния, а многоугольники. Обстоятельств, могущих повлиять как положительно, так и отрицательно, — масса.

А давайте посмотрим вместе, что из всего этого получится. Вдруг да и выйдет нечто путное…

Не утомил? Тогда вперед, потому что я уже начинаю…

Глава 1

Кто я и где я?!

Что происходит, что вокруг меня?

И почему я твердь не ощущаю?

Я самого себя не осязаю…

Я мыслю… Но не знаю, жив ли я?

Леонид Ядринцев

Когда Константин Орешкин проснулся, лежа на чьей-то лохматой шубе с длинным ворсом, то поначалу принялся… отплевываться. Что-то неприятное и волосатое упрямо лезло ему в пересохший рот, гадко щекоча по губам.

Да вдобавок еще и дикая головная боль, которая явно не имела ничего общего с похмельным синдромом.

«И куда это я попал, а главное, с какой такой радости?» — вяло подумал он.

Вяло, потому что думать решительно не хотелось.

Не до того было.

Хаотичные мысли игриво бегали внутри раскаленного от боли черепа, но в руки упрямо не давались.

Еще быстрее и суетливее они забегали, когда над ним склонилась какая-то мерзкая бородатая рожа. Она заговорщически подмигнула и, дыша перегаром, смешанным с луком и чесноком, шепнула прямо в лицо, при этом игриво жмурясь:

— Медку-то как, поднести, князь-батюшка? Или велишь рассольчику огуречного? Оно, конечно, не так целебно для головушки твоей будет, да мы нынче и так уже подзадержались, а ведь сегодня надо бы хоть к вечеру да подъехать к братцам вашим. — Бородач почему-то весело хихикнул и добавил подобострастно: — Жеребец-то твой оседлан давно. И солнышко уже высоко. Ехать пора. Поспешать надо, князюшко.

Абсолютно ничего еще не понимая, то есть вообще ничегошеньки, Константин тем не менее попробовал подняться, но тут же вытаращил глаза от нового приступа головной боли. Кто-то невидимый продолжал яростно ввинчивать в его затылок сверло. Судя по всему, диаметром оно было миллиметров десять, никак не меньше.

Пришлось крепко сжать зубы, дабы не заорать, но физиономия у него стала, очевидно, настолько страдальчески выглядеть, что бородач сокрушенно вздохнул, сочувственно крякнул и, пробормотав, что, видать, и нынче без меду никак не обойтись, метнулся прочь из темной избы.

Константин, оставаясь лежать и стараясь не то чтобы не делать лишних движений, а вообще не шевелиться, пытался, насколько это возможно, осмотреться вокруг одними глазами. То есть вначале повел ими вправо до отказа, потом влево и наконец вверх и вниз.

Увиденное не то чтобы поразило, а вовсе ошеломило его.

Само помещение оказалось деревенской избой в самом худшем ее варианте. Такие ему доводилось видеть еще мальчишкой в семидесятых годах, в деревнях Рязанщины, расположенных близ райцентра, где он провел все свое детство.

Как правило, проживали в подобных избах одинокие несчастные старухи, всю жизнь отдавшие родному колхозу и получавшие пенсии от восьми до шестнадцати рублей в месяц. Рубли были не фантиками от демократов, а полновесными брежневскими, но их мизерное количество не позволяло помереть с голоду и только.

Впрочем, после второго шмыганья глазами Константин понял, что ошибся. Настолько убогих хатенок он вообще не встречал.

Чего стоили, например, земляной пол и натянутая на единственном маленьком оконце загадочная мутная пленка, еле-еле пропускавшая жалкий свет, которого хватало лишь на то, чтобы создать тусклые, унылые сумерки, царящие внутри избы.

Если бы не яркое солнце, упрямо пронзающее своими острыми лучами эту пленку, то в убогой лачуге и вовсе воцарилась бы тьма.

Впрочем, особо разглядывать было нечего. В противоположном от Кости углу разместилась черная закоптелая печка невиданной им доселе конфигурации с выходным отверстием, ведущим наверх, в сторону крыши, причем не доходя до нее где-то с полметра. Потолка в избе просто не имелось.

Из мебели лишь тот лежак, на котором он сейчас находился, широкая, грубо сколоченная лавка напротив и сбоку от нее такой же грубый стол. Полок на стенах, правда, было с избытком, и все сплошь заставлены горшками, горшочками и прочими крынками.

Какое-то несоответствие, некая чуждость и непривычность присутствовала и тут. Спустя некоторое время Константин понял, в чем она заключалась.

Во-первых, посуда на полках стояла исключительно глиняная, ни единой стеклянной банки или пластиковой бутылки там не наблюдалось.

Хотя, невзирая на всю скудость и убогость, пахло в избушке довольно-таки приятно. Легкую горечь от печного дыма щедро компенсировал густой дух трав, где преобладал аромат мяты, смешанный то ли с лесной хвоей, то ли с чем-то похожим на нее.

Во-вторых, он заметил, что напротив от него стояло оружие, аккуратно прислоненное к бревенчатой стене и выглядевшее весьма впечатляюще.

Когда Константин служил в армии, оружейные пирамиды видывал не раз, и его ими удивить было бы затруднительно, если бы не один «незначительный» нюанс. Вот он-то и стал этим самым «во-вторых».

Все это оружие никоим образом не принадлежало к двадцатому веку. Да что говорить, там и девятнадцатым с восемнадцатым близко не пахло. Насколько он разбирался в истории, а он всегда считал, что кое-что в ней смыслит, тут можно было вести речь, самое позднее, о шестнадцатом веке.

Дальше оружие должно было быть уже огнестрельное.

Мечи к тому времени тоже почти все перековали, но не на орала по причине регулярной военной опасности от буйных соседей, а на сабли. Перед ним же находились прямые клинки, один из которых наполовину был вытащен из ножен, так что ошибки быть не могло. Кроме того, на столе лежали луки с колчанами стрел и прочая, прочая, прочая…

Выглядело все это, учитывая давнее, лет эдак пятьсот, не меньше, изготовление, очень и очень неплохо. Не было ни тени ржавчины, ни легкого запаха земли, которым это оружие непременно должно было пропитаться, пока столько лет в ней лежало, то есть на склад «черных археологов» это место тоже никак не походило.

В-третьих, посуда, которая стояла на столе, также смотрелась дико и непривычно.

Что чарки, что разные фигурные сосуды — от всех них веяло глубокой стариной, даже древностью, отстающей от двадцатого века по самым скромным прикидкам лет на пятьсот, не меньше.

Словом, его окружал сплошной антиквариат.

К тому же за дверью все время раздавались грубые мужские голоса и, судя по обилию употребляемых в речи архаичных выражений, обладателей этих голосов к современникам Кости отнести было тоже никак нельзя.

Это было «в-четвертых» и гармонично дополняло имеющуюся нереальную картину.

Константин начал было вспоминать, где вчера был, чтобы, отталкиваясь от этого, попытаться додуматься, что с ним сталось, но дальше веселого бурного отдыха в Адлере и отъезда назад, в Нижний Новгород, мысли не шли.

Последнее, что еще сохраняла память, — это услужливо распахнутая попутчиком дверь в тамбур и какой-то густой пар, похожий на туман. Впрочем, туману там взяться было неоткуда, значит, это был именно пар.

«Так, пока ход твоих мыслей мне нравится. Память в наличии имеется, логика тоже присутствует», — мысленно одобрил он себя и попробовал продолжить анализ, но, видать, перехвалил или сглазил, поскольку больше уже ничего вспомнить не удалось аж до самого момента утреннего пробуждения.

— А вот и медок! — с радостным воплем заскочил в избушку-развалюшку уже знакомый ему бородач, держа обеими руками увесистый кувшин, из которого он сноровисто налил в ковш какой-то желтой жидкости.

Уже приближаясь, он виноватым голосом — видно, принял за гнев нахмуренный в тяжких раздумьях лоб Константина — покаялся:

— Ты не серчай больно-то, князь-батюшка, что я задержамшись. Ведь боярин Онуфрий велел тебе нынче ни единой чарки не наливать. Опосля только смилостивился.

При этом рожа его как-то странно перекосилась, и он явно с опаской приблизился к Константину вплотную, поднося ковш прямо к его рту.

Решив на время отвлечься от мыслей о том, где он, с кем и почему, Константин протянул было руку, чтобы перехватить посудину за ручку, но в это время его настиг очередной приступ головной боли, и он приглушенно зарычал от внезапно нахлынувшей злости.

Была она беспричинной, поскольку, кроме него самого, никакого другого объекта, заслуживающего столь суровый всплеск чувств, не наблюдалось, но рожа этого не поняла и испуганно шарахнулась в сторону.

При этом ковш, который Костя не успел подхватить, был аккуратно уронен ему на колени, и ноги его тут же оказались залитыми какой-то бражкой, пахнущей, впрочем, весьма и весьма неплохо.

Хотя правильнее будет сказать, что он и не пытался взять его в руки. В этот момент, значительно больше, чем средневековый ковш с его загадочным содержимым, Константина заинтересовали… собственные руки. Они почему-то оказались… чужими.

Нет-нет, пальцы исправно шевелились, ладонь послушно сгибалась, и все же это были не руки человека, который главным образом держал в них книги, перо и учительскую указку.

Узловатые пальцы, лопатообразная ладонь с давно затвердевшими бугорками сухих мозолей, крупные рельефные вены на ее тыльной стороне, мощное запястье с широким золотым браслетом на нем — все это больше напоминало руку молодого мужчины, более привычного к физическому, нежели к умственному труду.

Это при условии, если он вообще когда-либо занимался умственной работой.

В последующую минуту в избе воцарилась тишина.

Костя тупо разглядывал, во что превратились симпатичные шаровары красного цвета, неведомо когда надетые им, а мужик с открытым ртом смотрел на него, как дикарь из какого-нибудь каменного века на работающий телевизор.

Потом, слегка придя в себя, бородач кинулся ему в ноги, старательно целуя и чуть ли не обсасывая на них пальцы и вопя что-то нечленораздельное, но очень жалобное.

Отдельные связные слова Константин стал различать только спустя минуту после начала воплей.

Из них следовало, что бородач очень раскаивается, в будущем он готов это ужасное и страшное преступление искупить, отслужить, и ежели только князь его не прибьет, то вернее слуги у него по гроб жизни не будет. Он же для него в лепешку расшибется, живота своего не жалея.

Далее следовала прочая белиберда в том же духе.

При этом мужик ухитрялся все время целовать Костины ноги и в порыве усердия, протягивая к нему жалобно руки, точнее лапищи, похожие на хорошие совковые лопаты, чуть не сбил вторично ковш, лежащий на груди у Константина, в котором, судя по всему, еще оставалась добрая порция браги, весьма приятно пахнущей медом.