— Ты, милая, совсем недалече от нее, — наконец вымолвил он. — Пойдем-ка провожу, а то места тут глухие, зверье непуганое, еще обидит ненароком кто-нибудь. — И он лукаво посмотрел на Доброгневу.

Охотно приняв его предложение, девушка послушно двинулась за ним по неприметной тропке, откуда ни возьмись появившейся в негостеприимном лесу.

Идя следом за стариком, она пыталась угадать, вправду ли хозяин леса искренен с нею в своем желании довести до нужного места или, поводив с часок и окончательно запутав, возьмет и исчезнет где-нибудь в зарослях кустарника.

Словно почувствовав ее опасения, дедок, до того шустро рысивший по тропке, неожиданно остановился, повернулся к ней.

— Ты, милая, — вновь певуче обратился он к девушке, — дурного в голову не бери. Ведь и зверь лесной добро, ему содеянное, помнит накрепко, злом не откликнется. Конечно, у людей не всегда так, однако… — Старичок, не договорив, вздохнул сокрушенно и, махнув рукой, потрусил дальше по тропке.

Впрочем, главного он уже добился — Доброгнева без опаски последовала за ним, стараясь поспевать за далеко не старческой рысцой.

«И ведь не колко ему, — подумала она. — Я вот в сапогах, но и то чую, как в вошву [Вошва — подошва.] всякие сучочки да иголки впиваются, а ему все нипочем. Что значит хозяин леса».

Слова «леший» Доброгнева избегала сознательно, даже в мыслях не употребляя его, — мало ли, еще обидится.

Вскоре сумерки уже сгустились, но тут как раз подошел конец и их краткой совместной прогулке.

— Вон она, — кивнул дедок, подходя к плотному скоплению деревьев и тыча в них пальцем.

— Где? — изумилась травница.

— Прямо за ними, — сумрачно пояснил хозяин леса, предупредив: — Токмо ты уж дале сама, а мне с тобой идти силов нетути. И так-то еле ноги двигал.

Она разочарованно вздохнула. Расчет, что старичок доведет до самого места, не оправдался.

А ну как она теперь сызнова заплутает?

Да и не хотелось ей оставаться одной.

— Не заплутаешь, — отозвался леший, — токмо… — Он замялся и, нервно хихикнув, пытливо спросил девушку: — Может, передумаешь? Сама не спеша поразмыслишь, глядь, да и сыщешь ответ, кой тебе надобен.

Доброгнева и впрямь колебалась, но слова спутника оказали на нее почему-то противоположное действие. Она резко тряхнула головой, упрямо сцепила зубы и, чувствуя, что появившейся решимости хватит ненадолго, быстро пошла к плотно стоящим деревьям.

Сделав два-три шага и вспомнив, что не поблагодарила деда за показанный путь, она повернулась было к нему, но того уже и след простыл.

— Жаль, — вздохнула она и ускорила шаг.

Она, признаться, настроилась на то, что идти еще изрядно, час или два, но оказалось куда меньше. Плотное скопище деревьев простиралось всего-то на два десятка саженей, а потом как-то сразу резко закончилось. Стоило Доброгневе пробраться сквозь заросли огромного, в ее рост, а то и выше, колючего кустарника, как она оказалась на краю полянки.

Прямо посреди нее, почти вплотную друг к другу стояло несколько приземистых каменных глыб высотою в три-четыре человеческих роста.

Они образовывали небольшой, метров семь-восемь в диаметре круг, внутри которого царила непроглядная тьма, от нее веяло тяжелым могильным холодом, который Доброгнева почувствовала сразу, едва увидев все это.

«Все-таки дошла», — облегченно вздохнула она, но радости не ощущала, ибо ей предстояло…

В том-то и дело, что она ничегошеньки не ведала об ожидавшем ее. Ну вот ни на столечко, ни на маковое зернышко. Потому и страшило ее грядущее.

Но тут она вспомнила о своем названом братце и, прикусив губу, отважно шагнула вперед. Как и в любом деле, важен всегда первый шаг. Он самый трудный, самый тяжкий, а стоит его сделать — и второй, не говоря уж о прочих, окажется куда более легким.

В любом, но только не в этом, поскольку запасы ее решимости иссякли чуть раньше, в паре метров от ближайшей щели.

Она замедлила шаги, а потом и вовсе остановилась — уж больно страшным оказался зияющий внутри мрак. Был одновременно и пугающим, и даже отталкивающим, а точнее сказать, словно предупреждающим о чем-то.

Тело девушки охватила мелкая нервная дрожь.

Этот озноб был вызван не только испугом. Из узкого прохода между камнями, ярко чернеющими даже в густых сумерках, явственно несло стужей.

Да и воздух перед входом был значительно холоднее, чем в лесу, к тому же выходил он не беззвучно, а с каким-то хрипловатым придыханием, перемежаемым время от времени легким сухим шелестом.

Все это неожиданно напомнило ей… дыхание бабушки, причем именно в ту ночь, когда та умерла.

На какое-то мгновение ей даже почудилось, что она и впрямь слышит сухой, еле различимый голос умирающей старухи с почерневшим от удушья лицом и широко раскрытыми от ужаса глазами, видящими то, что дано узреть простому смертному, да и то не каждому, только перед самой кончиной.

Увиденное, по всей видимости, настолько перепугало умирающую, что она отчаянно пыталась спрятаться, сжаться, скрыться, но в маленьком тщедушном теле сил хватало лишь на то, чтобы слабо сжать руку внучки.

При этом она все время продолжала еле слышно лепетать что-то нечленораздельное, отчаянно отказываясь от того неизбежного, что предстало перед ее глазами во всем своем ужасе.

И судорожно метался из стороны в сторону робкий огонек лучины, совсем недавно горевшей ровным ярким пламенем.

Это была страшная ночь.

Никогда поздней осенью не бывало столь могучих ветров, дико завывающих в вышине и спускающихся к земле лишь для того, чтобы с бешеной силой выдернуть из насиженного места очередную великаншу-ель и пригласить ее на свою бесовскую пляску.

Но ели не умеют танцевать, и, два-три раза судорожно взмахнув своими пышными рукавами-ветвями, очередная красавица в изнеможении валилась на землю.

Ветер же, разозленный тем, что лишился партнерши, вновь в неистовой ярости поднимался к свинцовым тучам и кружился там один, продолжая хищным взором выбирать себе новую жертву.

Перепуганной Доброгневе казалось, что эта ночь никогда не закончится, но утро пришло, и все утихло, как по мановению волшебной палочки.

Сейчас был день, хотя и на закате, однако вечерние сумерки, быстро сгущающиеся в лесу, почему-то показались девушке еще более жуткими, чем тот беспробудный осенний мрак и ночная чернота. Страхом и ужасом несло из этого места.

Неведомо кто и неизвестно когда воздвиг это сооружение с загадочной целью, не сулящей ничего хорошего тому смельчаку, который отважится войти и нарушить вековой покой тех странных исполинских сил, которые с приближением девушки начали потихоньку пробуждаться от своих мрачных снов.

Само сооружение по своим размерам было, пожалуй, чуть больше добротной крестьянской избы, если не считать высоты. Но оно почти физически давило на любого человека, который оказывался вблизи него. И главной причиной тому были не массивные каменные глыбы.

Нет, крылась она как раз в мрачной глубине, ибо оттуда ощутимо веяло.

«А ежели он как раз там-то и живет?!» — Доброгнева вздрогнула от внезапно пришедшей в голову мысли и даже испуганно попятилась, но вспомнила, как бабушка рассказывала ей, что сила у тех, кто живет в этой каменной избе, иная и нечисть боится ее как огня.

Наглядно доказывало это утверждение и недавнее поведение хозяина леса, который даже не довел ее до полянки, поторопившись уйти куда раньше.

Тем не менее сердце в груди у Доброгневы уже не прыгало, а бешено металось, ища спасения и возвещая, что ничего хорошего пребывание здесь не сулит.

Девушка вдруг почувствовала, что она ошиблась в своих догадках и на самом деле никогда и никто из ранее живущих людей не участвовал в строительстве этого мрачного сооружения. Ни люди, ни даже боги, во всяком случае, из числа светлых славянских.

Зодчий, возведший эти дырявые стены и прихлопнувший их сверху для вящей устойчивости точно такими же плитами, был чужд не только человеку, но и вообще всему земному.

А помогали ему в создании всего этого Ужас и Страх, строившие все это во Мраке страшной беспредельной Ночи — той вечной Ночи, которая никогда не сменялась долгожданным рассветом и не озарялась робкими лучами утреннего солнца.

И еще она почувствовала, что никогда и никому из смертных не постичь глубинного смысла его творения и не пойдет на благо смельчаку пребывание там, внутри, пусть даже и самое кратковременное.

Недаром уже там, где она стояла, не росла ни одна былинка и ни один сухой листок не прикрывал беспощадной наготы давно и безжалостно умерщвленной земли.

Доброгнева повернулась было, чтобы припустить со всех ног прочь из этого проклятого богами и людьми места. Еще миг, и она бы сорвалась в отчаянный бег, но тут будто раскаленная стрела впилась ей в сердце — а как же князь?!

Едва передвигая непослушные ноги, девушка медленно двинулась к черной дыре, зияющей угрюмым мраком.

С каждым ее неуверенным маленьким шажком в окружающем это мрачное место мире что-то совсем немного, еле уловимо, но менялось. Подойдя вплотную и бросив прощальный взгляд назад, Доброгнева невольно поразилась увиденному.

Густой туман, ползущий откуда-то с противоположного конца полянки и своими очертаниями кажущийся тушей какого-то невиданного исполинского животного, успел заполонить добрую половину открытого пространства.

Птицы стихли.

Воцарившуюся мертвую тишину нарушал лишь чей-то пронзительный хриплый хохот-плач.

«Наверное, филин», — сказала она сама себе, хотя прекрасно знала, что эта птица кричит совсем не так, да и вообще его время еще не пришло.

Багровый луч закатного солнца обреченно мигнул, вынырнув из последнего просвета между свинцовых серых туч.

«Дождик будет», — подумалось ей, и она осторожно коснулась каменной плиты, впрочем тут же отдернув руку, — настолько была холодна шершавая поверхность.

И все же остатков ее решимости хватило на то, чтобы она нашла в себе силы двинуться дальше и начать протискиваться вглубь.

Жирная влажная мгла жадно обволокла девушку, едва она проникла внутрь, но испугаться Доброгнева не успела — пелена беспамятства нахлынула волной, смывающей все на своем пути, и она потеряла сознание.

Последнее, что она почувствовала, — это прикосновение мягких ласковых пальцев-щупалец, которые нежно и бережно вскользь пробежались вдоль всего ее тела, то ли знакомясь с ним, то ли любовно оценивая желанную добычу.

Поначалу вкрадчиво, но затем все более нахально они принялись влезать все глубже и глубже в голову, бесцеремонно извлекая все, что только случалось с Доброгневой.

И хотя она совершенно не чувствовала при этом боли, но вся ее жизнь чуть ли не с рождения пронеслась перед ее глазами в таком неистовом вихре, что голова у Доброгневы закружилась, и девушка рухнула без чувств, сдавшись на милость черного бездонного омута, который властно затягивал ее, увлекая в свои необъятные глубины.

Как она выбралась из этого сооружения и когда — Доброгнева не помнила. Все плыло перед глазами, повторяясь в обратном порядке: и страшный лес, и жуткое болото, и, наконец, широкая, полноводная Ока.

Сил достало, чтобы подойти к возившимся на берегу с сетью рыбакам, которые, завидев вышедшую из глухого леса девушку, оторопело уставились на нее. Она хотела сказать им, что ей надо немедля переправиться на тот берег, но тут силы окончательно покинули ее и она вновь потеряла сознание.

Глава 4

Княжеский заказ

…На набережной говор.
Над рынком гул стоит.
С торговкой спорит повар.
В далеких кузницах гром молотка растет…

Виктор Гюго

Он принес ее на руках к княжескому крыльцу, когда Константин, озабоченный шумом внизу, как раз перешагнул через порог, осторожно приволакивая раненую ногу.

Поначалу Орешкин даже не узнал свою лекарку.

С рук дюжего мастерового бессильно свешивался какой-то невесомый худенький мальчишка от силы лет шестнадцати, не больше.

— Вота, — буркнул детина, бережно уложив этого мальчишку на скамью близ крыльца и разводя руками. — Стало быть, нашел.

Он хотел было сказать еще что-то, но привычка с ранних лет безмолвно помахивать молотом, выслушивая изредка односложные команды кузнеца, и отпускать в ответ лишь скупой утвердительный кивок, взяла свое, и он в самый последний момент только беспомощно пожал плечами.

Мол, а чего тут еще говорить, когда и так все ясно.

Константин растерялся и потому окликнул его уже на выходе со двора. Повелительного окрика князя детина ослушаться не посмел и неохотно, это чувствовалось по всем медлительным движениям его огромной фигуры, повернул назад.

Близ Доброгневы, едва только ее бесчувственное легкое тело возложили на скамью, тут же захлопотала ее верная помощница Марфуша, позабыв на время, как это ни удивительно, всю свою изрядную лень и медлительность.

Рядом бестолково суетились еще с добрый десяток дворовых людей, каждому из которых в свое время простодушная ведьмачка успела помочь по лекарской части. А если и не самого исцелила, то кого-то из близких.

— Что с ней? — отрывисто спросил Константин. — Где ты ее отыскал?

— Так ведь она моей матери варево от зуба давала дней пять назад, — начал свой обстоятельный рассказ детина. — А ныне глядь, прямо на бережку у Оки лежит. Я сердце послушал — тукает, да и сама вроде дышит, хоть и тихо, еле-еле. Жива, стало быть. Ну я ее и того… — Он развел огромными ручищами, явно не зная, что еще сказать князю.

— Сам-то кто будешь? — поинтересовался Константин, в нетерпении поглядывая на бездыханную Доброгневу, но сознавая, что надо хоть чуть-чуть ради приличия побеседовать со спасителем и как-то вознаградить его за содеянное.

— Так Словиша я. В юнотах [Юнота — ученик ремесленника.], стало быть, у Мудрилы-кузнеца.

— Благодарствую, Словиша. — От волнения у Константина подкатил комок к горлу, отчего даже пресекся голос, но он, кашлянув, овладел собой, и добавил: — За князем добро не заржавеет. — И, дружески хлопнув его по плечу, насколько мог быстро похромал к девушке.

Однако на полпути ему в голову пришла неожиданная мысль, и он, обернувшись, крикнул уже уходящему Словише:

— Ты вот что! Самого Мудрилу покличь ко мне. Только чтоб не мешкая шел. Разговор важный есть.

Детина важно кивнул — мол, все уразумел и выполню, — и солидной, степенной походкой проследовал дальше, а Константин метнулся к Доброгневе.

— Что с ней? — едва подойдя к лавке, спросил он Марфушу.

— Не ведаю, княже, — испуганно пролепетала девка, даже перестав поить Доброгневу какой-то настойкой из грубого темно-коричневого, почти черного приземистого горшка с широким донцем.

— А чем же тогда поишь? — осведомился князь.

— Так этот настой силов придает. Вот ежели очнется, тогда сама и поведает, чем ее дальше лечить.

— А ежели нет?

— Как же нет? — не поняла вопроса Марфуша. — Непременно скажет. Она ведь все знает.

— Ежели не очнется, говорю? — в раздражении повысил голос Костя, и дворня стала потихоньку исчезать, не желая стать невольными свидетелями, а то и, чего доброго, объектом княжеского гнева.

Сама Марфуша тоже сбежала бы, и с превеликой радостью, но сделать это мешала беспомощно лежавшая у нее на коленях голова Доброгневы, и она еще более тихо и робко, но тем не менее честно ответила:

— Не ведаю, княже. Уж ты прости бабу глупую — не обучилась я всему ее знахарству.

— А кто ведает? — Константин стиснул зубы, чтобы не сорваться.

— Есть один… — нерешительно протянула Марфуша и, помедлив, добавила все-таки: — Токмо он и вовсе глуп. Коли пустяшное что, может, и сгодился бы. А так… — И она безнадежно махнула рукой.

— Послать! — приказал Константин и, повернувшись к той части дворни, которая от излишнего любопытства не поспешила вовремя исчезнуть, рявкнул во весь свой могучий голос: — Немедля! Бегом!

При этом его указующий перст столь властно нацелился сразу на нескольких юнцов, что каждый из них отнес данную команду на свой счет.

Уже через несколько секунд все они исчезли со двора, преследуя двоякую цель: и выполнить грозное распоряжение, и, пользуясь благовидным предлогом, улизнуть куда подальше, поскольку князь, судя по всему, с минуты на минуту начнет рвать и метать.

А Константин и впрямь не знал, что бы еще такого экстраординарного предпринять, дабы помочь этой худенькой смуглянке, уже несколько раз спасавшей ему жизнь и потому безмолвно требовавшей сейчас достойного платежа.

Он бы и рад, образно говоря, рассчитаться самой крупной монетой, но, как назло, не имел в кармане ни единой куны.

Орешкин еще раз гневно оглядел тех, чье любопытство пересилило страх, и они продолжали оставаться поодаль, в глубине двора, чтобы узнать, чем все закончится. Теперь они старательно отворачивались, дабы не повстречаться с суровым взглядом бешеных княжьих глаз. Константин зло засопел и направился к воротам, хотя понимал, что гонцы только убежали и едва ли стоит ожидать их возвращения в ближайшие минуты, но тем не менее, дойдя до них, покрутил головой во все стороны и только после этого вернулся назад.

Оцепеневшая Марфуша, по-прежнему держа в одной руке горшок, первой привлекла его внимание.

— Ну и чего ты на меня уставилась? Взялась поить, так пои, — зло прошипел он, упрямо не желая кричать, но и не в силах удерживать голос в рамках прежних, спокойных интонаций.

— Ага, ага, — закивала та испуганно и вновь поднесла горшок к лиловым губам неестественно бледной Доброгневы.

Мутная желтая жидкость из горшка явно не желала проникать вовнутрь и, натыкаясь на непреодолимую преграду в виде плотно стиснутых губ девушки, беспомощной струйкой стекала по остренькому подбородку, оставляя неширокую бороздку и следуя ниже, к тоненькой шее с малюсенькой, отчаянно пульсировавшей голубоватой жилкой.

Почему-то Константину очень не хотелось, чтобы эта струйка задела ее. Казалось, если жидкость пересечет жилку, то тогда уж бедной девочке помочь и впрямь никто не сможет, но, отводя в сторону все опасения, желтая струйка направилась чуточку вбок, исчезая за расписным воротом некогда белой, а ныне грязно-серой мужской рубахи.

— Да не трясись ты так, — все таким же злым, горячим шепотом упрекнул он Марфушу, заметив, как рука ее, судорожно сжимающая горшок, содрогается от приступа мелкой нервной дрожи.

При этом мутный поток, берущий начало от края горшка, приставленного к губам Доброгневы, временами почти иссякал, а в иные секунды усиливался, грозя выйти из уже очерченных берегов и открыть для себя новое русло — как раз над стремительно пульсировавшей жилкой.

— Господи, да помогите же ей хоть кто-нибудь! — обернулся он к остававшейся в отдалении дворне, но тут же, не дожидаясь, пока они придут на помощь бестолковой Марфушке, с трудом выцепил горшок из ее судорожно сжатой руки и принялся сам поить Доброгневу.

— Эва, сомлела девка. Видать, от бессонной ночи да жаркого смерда, не иначе, — послышался с крыльца изрядно опротивевший Константину насмешливо-презрительный голос княгини.

Он поднял голову и, медленно произнося слова — негоже обижать родную супругу при всем честном народе, даже если она этого и заслуживает, — отчеканил:

— А ты, княгинюшка, поди к себе в светелку, я к тебе поднимусь сейчас по делу важному.