Валерий Елманов

Око Марены

Светлой памяти моей дорогой мамы Пелагеи Петровны посвящается эта книга…

Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.

Анна Ахматова

Пролог

И вмиг обилие заступников нашлось —
Не меньше дюжины их тотчас набралось.
«Мы подсобим», — лукаво обещали,
А сами сразу примеряли,
Что взять с него в оплату за подмогу.
Увы, коли на всех, так выходило понемногу…

Петр Миленин

Всадник торопился. Он так спешил, что подчас даже забывал приложить ко лбу персты, проезжая мимо очередного храма, благо, что во граде Киеве их было преизрядно. Правда, перед Софийским собором он все-таки остановил коня и не только перекрестился, но и, спешившись, заглянул внутрь. Однако пробыл там недолго — ровно столько, чтобы успеть поставить четыре свечи. Первая во здравие батюшки, вторая — за братьев, третья — за себя, а четвертая, чтобы удалось все, что он задумал.

И вновь вперед, к горделиво возвышающемуся детинцу, а в нем — к княжескому терему. Разгоряченный быстрой ездой всадник стремительно спрыгнул с коня и легко, будто и не было за плечами нескольких десятков верст утомительного галопа, взлетел по ступенькам на высокое крыльцо. Так же стремительно он ворвался в просторную горницу, где о чем-то негромко беседовал с двумя вислоусыми старыми вояками седой грузный мужчина. На его голове красовался неширокий золотой обруч с изысканным орнаментом. Поверх простой и длинной белой рубахи на мужчине была теплая лисья шуба, в которую тот зябко кутался.

— Теплынь на дворе, батюшка, а ты в шубе, — улыбнулся всадник и склонился в почтительном поклоне. — Здрав буди, великий киевский князь.

— И тебе поздорову, любезный сыне Андрей, — кивнул тот. — А что до шубы, то ты поначалу до годков моих доживи, тогда и уразумеешь, что в бабье лето тепло токмо молодые чуют, а нам, старикам… — Не договорив, мужчина сокрушенно вздохнул и кивнул своим собеседникам, отпуская их. — Об остатнем опосля потолкуем.

Оба сразу же послушно встали и, поклонившись на прощание, вышли из горницы.

— Никак ты, отче, дружине своей смотр решил учинить, коли тысяцкого в свой терем зазвал? — еще шире заулыбался вошедший и заметил: — Давно пора настала. Особливо сейчас. Негоже, когда у воев великого киевского князя Мстислава Романовича мечи ржа точит.

— Ты один, Андрей? — устало осведомился мужчина.

— Пока один, — последовал ответ сына. — Но гонцов к братьям я уже отправил, так что должны к вечеру приехать.

— Ну что ж, потрапезничаем келейно, чтоб никто помехой не был, — согласился Мстислав Романович. — Давненько меня все четыре сына разом не навещали. То вам девки красные мешали, то охота знатная…

— Ныне у меня другая охота в думках, батюшка, — нетерпеливо перебил его Андрей. — Вопросить хотел. Тебя, часом, не извещала сестрица наша Агафья [Дочь великого киевского князя Агафья была замужем за великим владимиро-суздальским князем Константином Всеволодовичем. (См. также «Для ясности, или Княжеский глоссарий» в конце книги.) — Здесь и далее примеч. авт.], что ныне на Рязани творится?

— Да ты и сам не хуже меня ведаешь, — спокойно ответил киевский князь. — Мыслю, она и тебе обо всем отписала.

— Отписала, — согласился Андрей. — Потому я и прилетел к тебе со всех ног. О таком братоубийстве на Руси со времен Святополка Окаянного [Святополк I Окаянный (980 — ок. 1019) — Великий князь Киевский (1015–1018, 1019). «Прославился» в истории убийством своих братьев Бориса, Глеба и Святослава.] не слыхивали. Нешто можно стерпеть оное? — И он, резко сменив тон, умоляюще добавил: — Ты ж старейший князь, так вразуми татя, кой по костям родни на рязанский стол залез.

— Ишь ты… — протянул Мстислав Романович, с легкой усмешкой глядя на сына. — Ну-ка, ну-ка. — И он властно указал Андрею на одну из лавок.

Дождавшись, пока тот усядется, киевский князь неспешно поднялся и, покряхтывая, грузно прошелся взад-вперед по горнице. Дощатые светлые полы, до восковой желтизны отскобленные дворовыми девками, солидно поскрипывали под тяжелыми шагами хозяина Киева. Пройдясь в задумчивости пару раз мимо сына, он бросил взгляд на узенькое слюдяное оконце, сквозь которое ярко светило солнце, и уселся к нему спиной, дабы вобрать идущее через него тепло.

— Мне еще помимо Агафьи и сам рязанский князь Константин грамотку отписал, — наконец сообщил он. — А в ней он во всем свово братца Глеба винит. Мол, тот все учинил. Сказывает, что и сам еле-еле утек из-под Исад, да опосля еще в темнице у брата Глеба томился, да господь [Здесь и далее, чтобы соблюсти равноправие и справедливость — ведь не пишем же мы Бог Сварог, Бог Перун, Богиня Мокошь и т. д., к словам бог, господь, всевышний, богородица, аллах и т. д. автор применил правила прежнего советского правописания.] подсобил, вызволил из узилища, а брата Глеба, яко убийцу родичей, за его великие грехи всевышний живым прибрал на небо, чтоб тот ответ ему дал за все свои злодеяния.

— Ишь ты! — возмутился Андрей. — Значит, на волка поклеп, а кобылу зайцы съели?! Да неужто ты ему поверил?

— Чай, из ума еще не выжил, — сердито отрезал князь. — Толково писано, что и говорить, токмо и мы не дурни. Его послухать, так он ненароком в подклеть попал, да невзначай охапку нагреб.

— Ну слава богу, — облегченно вздохнул Андрей.

— Вот токмо и ты напрасно на дыбки взвился, будто жеребец необъезженный из табуна половецкого, — строго заметил Мстислав Романович. — Думаешь, не ведаю я, почто ты так яро жаждешь божий суд над убивцем сотворити? Ан нет, милый, все я ведаю. Молчи, — остановил он порывавшегося что-то сказать сына. — Я пока еще не токмо великий князь, но допрежь всего отец твой. Да и пожил изрядно, повидал много, а потому зрю — ратиться с Константином ты возжелал не справедливости ради, но рязанского княжения алкая.

Андрей потупился, лихорадочно прикидывая, сознаваться или нет в своих тайных помыслах, и после недолгого размышления пришел к выводу ничего не утаивать. Уж слишком уверенным был тон отца, так что лучше признаться самому. К тому ж ничего плохого в этом нет — не оставлять же княжество бесхозным после того, как удастся сковырнуть оттуда Константина. О том он и поведал Мстиславу Романовичу.

— А ты не запамятовал, часом, что у убиенных князей еще сыны остались? Их куда денешь? — осведомился отец.

— О них уже Константин озаботился, — хмыкнул Андрей. — Он же сразу, еще под Исадами будучи, людишек своих повсюду разослал: и в Пронск, и в Михайлов, и в прочие грады. Нет уже княжичей. Кончились они, а вернее молвить, подсобил Константин их душам на тот свет перебраться.

— Кончились, да не все, — возразил Мстислав Романович. — У убиенного Ингваря и вовсе потомство целехонько вкупе со старшим, Ингварем Ингваревичем, коему уже осьмнадцатый годок идет.

Андрей помрачнел. Ингваря он как-то в расчет не брал, да и его братьев тоже. Княжич почесал затылок, но ничего путного в голову не приходило, и он обиженно протянул:

— Ему осьмнадцатый, а он уже на Переяславле сидит. Да ежели Константина спихнет с рязанского стола, то и вовсе княжество целиком охапит. А тут… — Он, не договорив, тяжело вздохнул.

— И еще об одном ты подзабыл, — напомнил сыну отец и, ехидно прищурившись, поинтересовался: — А как ты тому же Ингварю подсобить замыслил? Насколь мне ведомо, помочи он вроде у меня не просил, а уж у тебя тем паче.

— А мы без просьбы, сами придем, — оживился Андрей и с надеждой уставился на отца — неужто даст «добро» на сбор ратей?

— Негоже то, — мотнул головой Мстислав Романович. — А ежели поразмыслить как следует, то и вовсе никуда не годится. Ну собрали мы дружину. Как на Рязань ее вести? По прямой, через черниговцев, что рязанцам родичами доводятся? Они того не допустят. А там далее сызнова преграда — земли Новгород-Северского княжества раскинулись.

— А матушка твоя, Мария Святославна? — встрепенулся Андрей. — Она ж из тех земель.

Киевский князь иронично хмыкнул и пояснил:

— Да Изяслав Владимирович, кой ныне в Новгороде-Северском княжит, свою двухродную [Двухродный означает двоюродный, соответственно трехродный — троюродный.] бабку и в глаза-то не видывал. Да и сам ты, поди, ее не упомнишь. Сколь тебе было лет-то, когда ее не стало, три али четыре? Погоди-погоди, когда ж она богу душу отдала?.. — потер Мстислав Романович переносицу.

Андрей хмуро посмотрел на отца, морщившего лоб в тщетной попытке припомнить точную дату смерти своей матери. Его самого куда сильнее волновал вопрос, как попасть на рязанские рубежи, над которым он лихорадочно ломал голову. Придя к выводу, что батюшка прав, а если не идти по прямой, тогда остается еще одна дорога, он осторожно побеспокоил князя, выводя того из раздумий, и робко предложил:

— Тогда в обход. По Днепру на восход, чрез Смоленское княжество, а там вниз и прямиком…

— К Ярославу Всеволодовичу, — подхватил отец. — А ежели и он не дозволит чрез свои земли идти, тогда как? Возвертаться да сызнова по Днепру спускаться ажно до Лукоморья [В то время Лукоморьем называли низовья Днепра, то есть нынешние Таврические степи.], а опосля по Дону вверх?

— Пусть так. Чай, половцы нам помехой не будут, — согласился Андрей и неуверенно покосился на отца, уже чувствуя очередной подвох, который не замедлил последовать.

— А ты не забыл, что Лукоморье — вотчина хана Данилы Кобяковича, а тот в шурьях у Константина Рязанского? — лениво осведомился киевский князь и подвел итог: — Нет, сыне.

— Не пройдем? — сокрушенно спросил Андрей и уныло опустил голову.

— Не в том дело. Мы просто не пойдем, — пояснил Мстислав Романович и сожалеюще посмотрел на сына, но столь же твердо продолжил: — Ведаю я, что третий десяток тебе давно идет, а окромя имени гордого — княжич киевский — за душой ничего боле нет. И у старших твоих братьев тако же, кого из них ни возьми. Все я ведаю. А токмо нельзя нам так. Али забыл ты давний уговор всех князей: «Кажный да сидит в отчине своей»? [Итог Любечского съезда русских князей, состоявшегося в 1097 г.] А ить Рязань под Мономашичами никогда не ходила — завсегда за Святославичами [Мономашичи — потомки Владимира Мономаха. В то время под их рукой были княжества Смоленское, Владимиро-Волынское, Переяславское (южное), Владимиро-Суздальское и великое княжество Киевское. Святославичи — потомки второго сына Ярослава Мудрого, Святослава. Владели княжествами Рязанским, Муромским, Черниговским и отделившимся от него Новгород-Северским.] была. Стало быть, свара начнется, а я ее не желаю.

— Да почему свара? — запальчиво возразил Андрей. — Коль на то пошло, то можно и вместях с черниговцами да с новгород-северцами идти, а опосля поделимся.

— Поделимся… А делить-то как собрался? — полюбопытствовал киевский князь. — Неужто мыслишь, будто опосля того, яко мы подсобим Ингварю верх над Константином взять, сей княжич токмо своим Переяславлем удоволится? Да еще черниговцы с новгород-северцами долю свою затребуют. Али сам, по своему разумению сей пирог на ломти нарезать примешься? Кошкам по ложкам, собакам по крошкам, а нам, лю?бым, по лепешкам. Ох, чую, сызнова уйма обиженных эдакой дележкой сыщется. К тому же, пока мы полки сбирать учнем, да пока до Рязани стольной доберемся, Ингварь-младший и сам, поди, за отца своего отмстит.

— А ежели силенок не хватит? Ну как не возможет он злодея одолеть? Тогда что? — попытался возразить Андрей. Очень уж ему не хотелось расставаться с заманчивой идеей обрести пусть и небольшое, но свое собственное княжество.

— Тогда он помощи попросит, — пожал плечами киевский князь, но сразу же, покосившись на оживившегося сына, безжалостно уточнил: — У соседей.

Андрей нахмурился, понимая, куда клонит его отец, а тот, желая окончательно расставить все точки над «i», продолжил:

— Тем же черниговцам челом ударит али владимирским князям в ноги поклонится. К кому придет, тому и резон идти на Рязань.

— Так владимирцы те же Мономашичи, что и мы, — возмутился Андрей. — Выходит, им можно, а нам нельзя?

— Те, да не те. У детишек Ингваря-старшего, кои в Переяславле сидят, родная прабабка Аграфена Ростиславна [Жена Глеба Ростиславича, прадеда юного Ингваря, Аграфена, была родной племянницей Всеволода Большое Гнездо, то есть приходилась двоюродной сестрой всем его детям — Константину, Юрию, Ярославу и прочим.] двухродной сестрицей доводится всем Всеволодовичам. Стало быть, родичам малолетним им сам бог повелел подсобить.

— Погоди-погоди, — насторожился Андрей. — Ежели она их двухродная сестрица, стало быть, и нам тоже сродни. — И он пытливо уставился на отца.

— Ну сродни, — нехотя признал тот. — Да родство-то уж больно дальнее — трехродный братанич [В те времена на Руси племянников именовали братанич или братанична (дети брата) и сестрич или сестрична (дети сестры). Племянников мужского пола называли также сыновцами.] я ее.

— Тогда выходит… — обрадованно улыбнулся Андрей.

— Ничего не выходит, — сердито перебил сына Мстислав Романович. — Ежели такую дальнюю считать… Да ты сам помысли, кто ты тому же Ингварю?

Андрей помыслил и приуныл. Получалось, вроде как стрый [Стрый — дядя, брат отца.], только пятиродный. Такое и впрямь никуда не годилось.

— К тому же у них и куда ближе родич имеется — Мстислав Удатный, кой покойному Ингварю, да и всем прочим убиенным под Исадами князьям через мать свою двухродным братцем приходится [Новгородский князь Мстислав Мстиславич Удатный был сыном дочери Глеба Ростиславича Рязанского, то есть приходился двоюродным братом всем рязанским князьям — как погибшим под Исадами, так и Константину с Глебом.], — на всякий случай добавил отец.

— А мы как же?! Ведь старейший стол у нас!

— А ты не забыл, кто нас на стол этот подсаживал?! — рявкнул киевский князь. — Должон в памяти держать — всего-то три года и минуло с тех пор [В 1214 г. Мстислав Удатный, собрав под свою руку новгородцев и смолян (последних возглавлял Мстислав Романович Старый), повоевал черниговского князя Всеволода Чермного, сидевшего в Киеве, разбил его дружины и посадил князем в Киеве своего союзника Мстислава Романовича.]. Коли не Удатный, доселе сидели бы мы в Смоленске. Да и Всеволодово наследство, за кое свара у братьев была, тоже Мстислав Удатный переделил. Так что поглядим, как он на все это откликнется, а покамест обождем. — И он, смягчив тон, почти просительно произнес: — Пойми, сыне, не с руки нам ноне туда встревать. Сам, поди, ведаешь, что у меня одно название и осталось гордое — Великий князь Киевский. На деле же взять — кто меня ныне слушаться станет? Да и великий ноне не я один, — грустно усмехнулся он. — Того же Всеволода Юрьича усопшего сколь лет при жизни так величали, а ежели призадуматься, то и по делу! — вздохнул Мстислав Романович.

Говорить все это вслух, да еще родному сыну, было неприятно, но надо. Хотя будь в горнице еще кто-то, киевский князь такого ни за что бы не произнес — кому приятно сознаваться в собственной слабости. Но кроме Андрея, в ней никого не было, поэтому он и выдал все как есть, напрямую. Выдал и с грустью посмотрел на понурое лицо самого младшего из своих сыновей.

Андрея было жалко. Впрочем, не так, ибо жалко ему было всех четырех сыновей, ни один из которых до сих пор не имел своего удела, но Андрея особенно — как-никак самый младшенький, последыш. Вона какой вымахал, а все в княжичах ходит, хотя этой зимой уже двадцать пять годков исполнилось. А уж про старших и вовсе говорить нечего. Разве лишь первенца Святослава удастся посадить на княжение в Великом Новгороде, да и то если Мстислав Удатный сызнова свой взор к Галичу повернет да перед уходом словцо за двухродного сыновца замолвит, а с остальными и вовсе худо.

Чего греха таить, Рязанское княжество и впрямь было бы неплохим выходом, но и то, что предлагал Андрей, не лезло ни в какие ворота. К тому же пока многое было неясно — сколько сил у младшего Ингваря, решится ли он вообще на войну со своим двухродным стрыем. А главное — будет ли просить помощи у соседей? А если будет, то у каких?

По всему выходило, что у владимирцев, поскольку с черниговцами его сближало лишь наличие общего пращура Святослава Ярославича, вот и все, а кроме того, уж больно много там ныне скопилось безудельных княжат или сидящих на таком крохотном уделе, что только смех. Следовательно, обратись Ингварь к ним, — не миновать делиться. И хорошо делиться.

У владимирцев иное. У них своей земли в избытке. А вот захотят ли они подсобить меньшому Ингварю? Зять его, Константин Всеволодович, ныне и носа не высовывает из своего любимого Ростова, опять же хворает шибко, как ему дочь писала. Да и миролюбив он — не только сам не пойдет, а и прочим может воспретить, хотя тут как сказать… Юрий своего старшего брата скорее всего послушается, а вот Ярослав… Этот горяч, может и на запрет наплевать.

Словом, вопросов имелось много, пожалуй, слишком много, а вот ответов на них — ни одного, так что рассуждать обо всем этом можно хоть до бесконечности — все равно без толку. И Мстислав Романович еще раз протяжно вздохнул, тем не менее подтвердив свое окончательное решение, которое в последние годы все чаще и чаще срывалось с его губ:

— Обождем малость. Тут горячку пороть — себе дороже выйдет, а посему отложи эти блины до другого дни. — И как бы в свое оправдание он еще раз напомнил сыну: — Вон, все помалкивают — и черниговцы, и владимирцы. Выжидают. И нам тако же надобно…

— И сколь ждать? — грустно спросил Андрей.

— Сколь? — Мстислав Романович задумался, но ненадолго, почти сразу отыскав единственно правильный ответ. — Так ведь я уже тебе поведал — пока Мстислав Удатный свое слово не огласил. Нынче, как ни крути, все от него зависит.

— Понятно. — Андрей поднялся с лавки и обреченно вздохнул. — Вот тебе, сынок, кукиш, чего хотишь, того и купишь.

Мстислав Романович в ответ развел руками:

— Жизнь, она такая. Не все в ней сбывается, чего желается.

Киевский князь, как умудренный опытом человек — как-никак разменял седьмой десяток, — говорил разумно, взвешенно и толково. Все в его словах было правдой, кроме одного — и в Черниговском, и в Новгород-Северском, и во Владимиро-Суздальском княжествах все было далеко не так тихо, как ему казалось. И там вот уже который день судили и рядили — как быть дальше.

На письмо рязанского князя Константина Владимировича внимания особо не обращали. Да, написано вроде бы потолковее, нежели полученное месяцем ранее от Глеба, но разве в том дело, кто из них прав, а кто виноват? Речь о другом — пользуясь удобным поводом, стоит ли им идти на Рязань или не стоит.

Черниговцы из числа молодых безудельных княжат основной упор делали на то, что все они, равно как и рязанцы, такие же Святославичи, свой род. К тому же женка одного из убиенных под Исадами князей — Кир-Михаила — меньшая дочь недавно умершего Всеволода Чермного, то есть его брату, Глебу Святославичу, который ныне сидел на черниговском столе, она доводилась братаничной, а потому…