Валерий Шарапов

Самый приметный убийца

«Как же я устала — как собака. Как стая собак. Ненавижу всех, чтоб им всем передо́хнуть! А мне б отдохнуть, поспать. Я — чайка… С ума схожу. Спасибо, мамаша, за вашу заботу: что за работа такая — актерка, чужие мужики лапать будут, а вот медичка — профессия чистая… Прошу покорно сюда, на экскурсию. Кровь, кости, ошметки, месиво, стоны, ругань… оторванные конечности, вырванные челюсти, распоротые животы — зачем мне это все? Не могу больше, голова кружится, вот упаду сейчас и умру. Сколько на ногах уже — тысячу часов, целый век!»

Ее потрепали по плечу:

— Лизаветка, слышишь? В шоковой палате нет никого.

— Угу…

— Когда поступят — неизвестно, там уже застлано, ложись, поспи немножко.

Передвигаясь по стеночке, достигла-таки шоковой палаты, плача от радости, упала на свежую застеленную кровать…

…И очнулась, ощутив на себе чей-то взгляд. Кто-то смотрит. На фронте который год, а теперь вот от страха не смела сразу веки поднять. Когда же решилась, то на нее в упор уставились мертвые, зрачки с иголочку, глаза, а над самым ее лбом нависает плетью чужая, синеватая уже рука.

Заверещав без голоса, вслепую бросилась в дверь, в коридор, и, как шар бильярдный, отлетела, срикошетив от медной грудины. Сверху спросили:

— Мелкая, ты чего?

Он поднял ее одной левой — правая, перетянутая бурым бинтом, была к тому же загипсована, — поставил на ноги, встряхнул как куклу. И, наклонившись, попытался заглянуть в лицо — в себе ли медработник?

Глаза раскосые, скулы острые, нос уточкой. Лизавета аж задохнулась: неужели он? В памяти запрыгали цветные, далекие, счастливые кадры — пионерлагерь в Крыму, вдоволь перловки с тушенкой, волейбольные баталии с хитрыми кручеными на третью линию. А вечером снова будет костер, музыка, пять дымных факельных огней.

В тот раз тяжелый, непослушный огненный заряд никак не хотел подниматься к небу — метался, заблудившись между сучьев, сложенных в виде пятиконечной звезды. И тогда именно вот этот, теперь однорукий, а тогда ловкий — у него вечно что-то вылетало из рукавов, то леденцы, то сигареты, а то и бутылочка крымского, — как повелитель стихий, взмахнул рукой. И, как по волшебству, вырвался из этой руки огонь — и, загудев, взмыл к небесам огненный вихрь. Корчились, трещали сучья, искры фонтанами устремлялись в чернильное небо, стало ярко и так жарко, что Лиза невольно отпрянула назад.

Как и сейчас. Только теперь он крепко держал ее.

— Валька?

Он сам узнал, и на осунувшейся, пусть и по-прежнему наглой, морде проступило обидное разочарование:

— Лизочек, надо же. Не узнать тебя… а где же веснушки мои любимые?

Надо было бы ответить грубо, поставить на место, но в это время грохнула дверь, послышались тяжелая слоновья поступь и львиный рык главного хирурга:

— Лизаветка! А ну к ноге!

Она съежилась. Валька спросил, загораживая собой:

— Натворила чего?

Она пролепетала, тараща на него черные глазища:

— Я — ничего… нет, я…

А по коридору все ближе и ужаснее раскаты:

— Что творится в госпитале?! Фрицы не добили — соплюха добьет, целого капитана! Ну, а ты, разведчик, так твою растак! Дура вякнула, а ты — и под козырек!

Лизавета поняла, что сейчас погибнет, думала лишь о том, как именно: больно или нет. Но Валька уже втолкнул ее обратно в палату к мертвецам, закрыл дверь и привалился к ней с самым отсутствующим видом.

Грозовой тучей выплыл из-за поворота главный хирург, с огромной лысой головой, пуская толстых зайцев сильными окулярами на красном носу. Он волок добычу: хромого на костылях, с перевязанной головой, тот покорно болтался в могучих руках и на вопли не отвечал, ибо в зубах у него был зажат букет сочных нахальных болотных цветов.

— Поперся на нейтральную полосу ботанику собирать. Где эта дрянь черношарая? Выпорю!

Процессия миновала, скрылась за углом. Валька, дождавшись, пока стихнет, приоткрыл дверь, спросил делано добродушно:

— Хахаль твой, что ли?

— Не было ничего. Это он сам, — немедленно отреклась она, клацая зубами.

Не то чтобы она все еще боялась покойников, но там было слишком много тех — шоковых, тяжелых, которых еще живыми уложили вокруг нее, спящей, а они — возьми да умри.

Валька быстро огляделся. В коридоре было пусто и необычно тихо, как всегда после криков главного.

— Все бы командовать да организовывать, ты мой вожачок. Неугомонная, — шепнул он, притирая ее к стенке.

— Глаза выцапаю, — пообещала она зачарованно.

— За что? — искренне удивился Валька.

Очень кстати появилась в коридоре операционная сестра, был повод на нее наброситься:

— Ну, что не разбудили-то меня?

Та огрызнулась:

— Да не до тебя тут было. Выспалась?

— Нет.

— Вот и иди к главному, он разбудит. Жаждет тебе перцу всыпать. Сам найдет — хуже будет. Козырев, вы куда-то шли? Вот и идите. Вас ждут уже.

— Кто это? Зачем? Я же обсказал все! Перчатку заело, замком палец отрубило…

— Это вы не мне, это вы там объясняйте. Идите-идите. Сами найдут — вам же хуже… я это говорила уже? Да. В общем, салют обоим.

Обреченно следуя на громовые раскаты, Лизавета не выдержала и оглянулась: Валька стоял, глядя липко, неотрывно — точь-в-точь упырь вслед добыче, ускользающей, но ненадолго. Скалясь, здоровой рукой изобразил пионерский салют.

* * *

Ах, какой апрель выдался в этом году! Веселый, радостный, лохматый, шумел себе свежераспустившейся листвой, свистел солнечным ветром. И довольный Колька, подставляя солнцу улыбающуюся физиономию, советовал Оле следующее:

— Организуй тайное общество помогальщиков.

Она оборвала поток жалоб и негодований и некоторое время лишь смотрела подозрительно. Потом, осознав сказанное, принялась подбирать подходящие цензурные выражения.

Колька, стянув гимнастерку и майку, нежился на лавочке, загорая, всем довольный и умиротворенный. Картина невыносимая для девушки, у которой ну ничего, решительно ничегошеньки не получается!

Оля притопнула и задала основной вопрос:

— Пожарский, ты перегрелся?

Он точно ожидал — парировал беспроигрышно:

— Отвергаешь — предлагай. Для начала скажи толком, что не так в моей идее.

Оля открыла рот и — тут же закрыла его. С предложениями и внятными тезисами было того… сложновато. Уж больно резко и внезапно это все стряслось.

Олю не просто рекомендовали в ВЛКСМ, ее и приняли, и вручили билет — молниеносно, презрев все «но» и «однако», равно как и воспоминания о темном прошлом.

Это было очень подозрительно и, как немедленно выяснилось, неспроста. Вот она, часть дьявольского плана Лидии Михайловны! Верная своей генеральной линии — делать все, чтобы никому жизнь медом не казалась, — она внезапно собралась замуж, а затем и в декрет (злые языки утверждали, что последовательность была обратной). А перед этим задействовала все свои змеиные ресурсы, для того чтобы кандидатура Гладковой — всезнайки и в каждой бочке затычки — рассматривалась как единственно возможная следующая пионервожатая дружины школы № 273.

Она-то и рекомендовала Олю к приему в комсомол, да еще и в экстренном порядке.

Таким образом, в апрельском небе для Оли громыхнуло сразу два грома: она теперь член ВЛКСМ и судьба ей теперь — пасти молодняк в статусе старшей пионервожатой. Она откровенно запаниковала, струсила и даже попыталась отказаться, но ее быстро поставили на место: не время бояться, товарищ, утрите нюни и извольте воспитывать подрастающее поколение.

И ни у кого не находилось ни капли сочувствия. Даже добрейший директор Петр Николаевич был сух и непреклонен:

— Гладкова, на обочине переждать желаешь?

Оля, радостно зацепившись за повод, немедленно обиделась:

— Да как вам не стыдно! Я…

— А «я» — вообще последняя буква алфавита, — оборвал ее директор. — Вот лучше напомни-ка мне, что в постановлении ЦК комсомола сказано по этому поводу? Специально для таких ренегатов?

Оля прекрасно помнила, о чем речь: за военные годы комсомольские организации забросили руководство пионерской работой, ЦК резко осуждает, ЦК требует решительного улучшения. Спорить никто не собирался.

— И что?

— Сказано, да не тебе? — въедливо спросил директор.

Оля немедленно сникла и завяла, чуть не проскулила:

— Не готовая я, Петр Николаевич…

Он только ладонью прихлопнул ее возражения:

— У нас в дружине всего четыре отряда по восемь звеньев. Ты — вся из себя такая боевая и с такой-то малостью не в состоянии справиться? Не верю.

— Одна?

— Зачем одна? Вот сядь, посиди, подумай, наметь кандидатуры вожаков, выбери знакомых, надежных людей и — вперед.

— Опыта у меня нет…

Директор явно потерял терпение:

— А я вот, представь себе, тоже никакого опыта не имел, когда в этот кабинет попал! И в твоем возрасте думать не думал, что буду учить вот таких упрямых, как ты, Оля! Знать, кто на что готов изначально — никакого прогресса бы не было! И потом, поправь, ты ведь в педагогический собираешься?

— Собираюсь.

— Вот и пора перестать собираться. Считай, что это подготовительные курсы, а то и рабфак. Когда с живыми людьми работаешь, быстрее вникаешь, многих ошибок избежишь, можешь мне поверить. Нужно будет содействие — обращайся, — пошутил он напоследок и выставил вон.