«Школа вожаков! Вожаки, как же, — думала она, кидая исподлобья злые взгляды, — в лучшем случае рыжие собаки да шакалы Табаки, и то никудышные. Тоже мне, отрядные заводилы! Глазища-то какие, слипшиеся и снулые, как после блинов на Масленицу!»

Внешне-то все гладко было. Добросовестная Настя Иванова проводила политинформацию. Толково, пусть и нудно, бубнила про главные задачи внешней политики, про создание прочной системы безопасности в Европе и на Дальнем Востоке, про назначение СЭВ, про пагубную линию Тито. Но слушали разве что Настины подружки, такие же, как она, отличницы и отрядные вожатые. Остальные даже вид не делали, что слушают. Начштабы вызывающе скучали.

Оля вглядывалась в хорошо знакомые лица: «Что с этими людьми? Ведь год назад у них глаза горели, даже когда они спали. Еще месяц назад не люди были — факелы! Как они ловили каждое слово, даже в холода ходили с распахнутыми пальтишками, чтобы галстуки были видны. А теперь это даже не кто, это уже совсем что!»

Светка — маячок, такая неизменно открытая, воодушевленная, всегда готовая мчаться вперед, к подвигам, спасать мир, горбушки таскающая воробьям, — сидит, собрав лицо в кулачок, с выражением кислым, как у сварливой бабки у подъезда.

Психованный Санька, с его огромным добрым сердцем, — почему он теперь, демонстративно откинувшись, чуть не качается на стуле и горестной тряпкой болтается на тощей шее несвежий галстук? И прямо-таки написано у него на лице: «Это вам надо, а мне все до фени».

Наконец Иванова иссякла.

— Спасибо, Настя, садись. Товарищи, вопросы?

Вялая рука поднялась:

— А можно быть свободным?

Этот Витька Маслов. Старше всех, себе на уме, проныра. Глазища-тарелки наглые, с прищуром. Уши лопухами, всегда по ветру — где бы что сгоношить. А ведь всего-то тринадцать! Не раз ловили его на торговле папиросами, и от него самого иной раз попахивало табачищем. Врет да оправдывается, что мать посылает, жрать дома нечего, денег в семье нет, а ведь ложь, ложь! Один он в семье остался, мать работает на текстильной фабрике, на хорошем счету, зарабатывает неплохо.

Оля, еле сдерживаясь, спросила:

— Куда ты так торопишься, Витя? Иди-ка сюда, расскажи товарищам.

Маслов, даже не думая подниматься и тем более отдавать положенный салют, начал, по-блатному растягивая слова:

— Тороплюсь, потому что времени жалко. Работать надо, семье помогать, а мы тут вола пинаем. Маршировки, линейки, песни. Сплошной форс.

— Сюда, говорю, иди, — чуть поддав стали в голосе, повторила Оля. О, зашевелился, вышел, хоть и нагло пожав плечами.

— То есть ты, начальник штаба Маслов, смысла в пионерской работе не видишь? — вкрадчиво, по-змеиному уточнила Оля.

От такого предположения его все-таки передернуло, наверное, фантомные явления совести, по старой памяти. Во, чуть губы дрогнули, немного побелели. И все же держится по-прежнему нагло, говорит даже немного снисходительно:

— Игрушки это, для маленьких. Я сразу в комсомол. Я — коммунист.

Тут и Санька вальяжно вскинул два пальца:

— И я. Что мы, в самом деле, железки собираем, шагистикой занимаемся, песни распеваем — что, это главное, что ли? Настоящим делом бы заняться.

«И раз, и два, и три… главное — не разораться», — и Ольга мягко пригласила:

— Делом, говоришь. Хорошо. Подойди-ка сюда.

— Мне и здесь неплохо, — огрызнулся Санька, чуть спав с лица.

— Подойди-подойди, чего боишься? — ласково подначила она.

Расчет оправдался: надувшись лягушкой, Приходько с деланой независимостью, вразвалочку подошел, встал возле Маслова.

— Вот стул, Саша. Садись и сними-ка ботиночки.

— Это зачем еще? — немедленно вскинулся он.

— А что такого? Боишься, что шнурки обратно не завяжешь?

Тут не сдержалась, прыснула Светка. Оля знала страшную тайну: Санька до сих пор путается в пальцах, обувку ему сестра завязывает, но это — под строжайшим секретом.

И снова — в яблочко. Санька, свирепо сопя, уселся и стянул сперва один, потом второй ботинок. По комнате распространился терпкий запашок грязных портянок.

— Обувайся, начальник штаба Приходько. А ты, начальник штаба Маслов, не откажешься рассказать товарищам, что у тебя в карманах?

— Права не имеете, — чуть побледнев, заявил тот.

— А ты чего боишься, что скрываешь? — вежливо удивилась Ольга. — Мы же не обыскивать тебя собираемся. Ты сам, как сознательный вожак, пионер, в порядке советской дисциплины, просто покажи, что у тебя в карманах.

Маслов, демонстративно пожав плечами, подошел к ее столу и принялся опустошать карманы. Заскорузлый платок, бечевка, грузило, какая-то бумажка… шлеп! На пол выскользнула початая пачка папирос.

— О, цигарки чьи-то.

— Подними, — негромко распорядилась Ольга.

— Что? — как ни в чем не бывало спросил Маслов.

— Подними.

— Да не мои это.

— Не смей врать.

Маслов, снова дернув плечами, теперь оскорбленно, повиновался.

В пионерской стало тихо-претихо.

Оля, прищурившись, переводила взгляд с одного лица на другое. Кто-то сразу прятал глаза, кто-то смотрел со святым недоумением — что за муха ее укусила?

— Скажите мне, товарищи, — начала она, — что я вижу перед собой?

Глянула на Маслова и Приходько: они уже совершенно пришли в себя, стояли в вольготных позах, осев на одну ногу, делая вид, что все происходящее их не касается и что ждут они не дождутся, когда все, наконец, закончится.

Оля, глубоко вздохнув, продолжала:

— Что за отбросы? Что за чурки в галстуках? Вы над кем смеетесь, скалите зубки свои плохо чищенные? А, Маслов?

— Что сразу Маслов? — вскинулся тот, но Оля жестом приказала: захлопни рот.

— А знаете ли вы, что вас уже нет? Померли вы уже, разлагаетесь и воняете, слышишь, Маслов? Слышишь, Приходько? Говорить что угодно можно, но все — все! — видели, как несет от вас, ленью и гадостью.

— Чего сразу «несет»! — взвился теперь уже Санька, а Оля, отвернувшись, продолжала:

— Вы иуды, понятно? Даже хуже! Вы клятву давали, и вы ее не исполнили. Это у нас-то только видимость, шагистика, а, Маслов? А почему? Да потому, что на большее ты не годен. Только на мыло. И ты, Приходько. Это ты — сплошная видимость, бревно, на бревне — тряпка.

Санька инстинктивно вцепился в галстук.

— Тряпка. Пионер — это факел, галстук — огонь! Галстук — это только тогда галстук, когда носящий его живет, как ленинец, дышит, как ленинец. А если вам все до лампочки, зачем вы его носите?

Иванова подняла руку:

— Но все-таки, Оля…

— Погоди, Настя, хотя спасибо, что вмешалась. А то тут вот некоторые старшие товарищи говорят, что все у нас враки, а младшие и не возражают?

Названные «товарищи» оскорбленно надулись, но глаза попрятали.

— Давайте на вас посмотрим, вы сами-то не враки? Утром на линейке — вы пионеры, юные ленинцы, на уроках — бараны ленивые, вечером — вертихвостки, шпана да спекулянты. Это ваша жизнь — сплошное вранье. Вы гореть должны, а вы воняете, ясно?

Оля хлопнула по столу, повысила голос:

— Ваш сознательный товарищ Настя битый час втолковывает вам: не время расслабляться! Ничего еще не кончилось, враги кругом, враги лютые, и куда страшнее, чем фашисты. Они стягивают силы, точат зубы, и будет еще не одна война, и лютее этой. Вот завтра уже надо будет показать, из какого теста кто сделан. Что вы покажете, а, Приходько? Портянки грязные да гонор? А ты, Маслов, талант к спекуляции? Вы забыли, что самое дорогое у человека — это жизнь, что дается она лишь раз, и… что?

Иванова подняла руку:

— «Прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое». Надо спешить жить…

— Молодец! А вы куда спешите, Маслов?

Опустили глаза начштабы, и уши у них были, как у обычной шпаны — ярко-красные, огненные.

— На толкучку? Цигарками из ворованного табака торговать? Приходько тоже спешит-торопится, сразу в коммунисты. Ждут его в компартии, плачут: где же товарищ Санька? А товарищ Приходько портянки стирать ленится, с теткой ругается, не то и матерно. И ведь ваши кандидатуры отбирали особо, утверждали с директором, — без особых угрызений совести соврала Оля, — доверились вам…

Тишина висела — плотная, густая, душная.

— Ну, довольно, товарищи. — Оля опять хлопнула по столу.

— Как это? — спросила Светка тоненько.

— А так. Я никого не держу и никого не боюсь. За уши в светлое будущее тоже не потащу — хотите себе врать, вонять мумиями ходячими — ваше право. И галстуки можете снять, вопрос об исключении решим в особом порядке.

— Оля! — тихонько взвизгнула Иванова и тотчас закрыла рот ладошкой.

Ольга, решительно выдвинув подбородок, собирала со стола бумаги, карандаши, записную книжку — дурацкий свой дневник, в который надлежало записывать все наиболее яркое и интересное в жизни дружины, наблюдения, вопросы ребят, разговоры, настроения, — а там были только глупые рисунки и слова в столбик: «Нет смысла. Нет смысла. Нет смысла. Устала. Устала. Пусто. Пусто. Ну и пусть!» Укладывала все это в портфель.

И все-таки, в дверях уже, повернувшись, сказала:

— Кто желает жизнь новую начать, первый шаг к ней сделать — сегодня, после занятий вечерней школы, жду здесь.