Уважительное прозвище Дед Сафрон Володарский получил в середине тридцатых. Ныне ему стукнуло пятьдесят пять, а впервые за решеткой он оказался еще до революции. Тогда его — юного оборванца — схватили за руку, когда он подрезал кошелек на Сухаревском рынке. Отвратительно подрезал — чего греха таить. Неумело, грубо. За что и поплатился — был выпорот городовым и отправлен на улицу увесистым пинком под костлявый зад.

С того злополучного дня он и повел летопись своей криминальной биографии. Первый серьезный срок отмотал тоже до революции, но уже не юнцом, а рослым молодым мужчиной. Потом пошло-поехало… Выйдя на свободу в двадцать третьем, Сафрон дал зарок, что больше не сядет. К тому моменту в стране уже действовало более трех с половиной сотен лагерей НКВД, ВЧК. И условия содержания в них были в тысячу крат хуже, чем каторга при царском режиме.

Сколотив новый хоровод [Хоровод — шайка, преступная группа.], Сафрон начал действовать с предельной осторожностью. Каждое дельце он готовил с таким тщанием, словно оно было последним в его жизни. Кто-то из корешей подтрунивал, кто-то выказывал недовольство и торопил — дескать, за упущенное время могли бы уже озолотиться. А потом порожние разговоры стихли, ибо банда Сафрона раз за разом штопала [Штопать — грабить.] магазины, базы, склады и даже отделения Госбанка, не неся при этом потерь.

К концу двадцатых блатной люд зауважал Володарского за ум, выдержку и прозорливость. А когда тот разменял сороковник, стали почтительно называть Дедом. А фамилия Володарский из обихода авторитетов постепенно ушла.

* * *

Беспалый, мрачный и подавленный, появился в «Шкатулке» в сопровождении Лаврушки.

— Кого я вижу! Держи кардан, — протянул ладонь кто-то из людей Деда.

Шлепнув по ней на ходу, Беспалый проследовал к имениннику.

— Поздравляю, — сказал он и полез в карман пиджака. — Не знал о твоем юбилее. Вот, прими от меня…

В кабинете стало тихо. Взгляды гостей приклеились к массивному портсигару, блеснувшему золотом высшей пробы.

Именинник бережно принял необычную вещицу, осмотрел ее со всех сторон, щелкнул замком, открыл. Внутри под светлой резинкой лежал ровный ряд дорогих папирос.

— Что ж, спасибо за подарок. Присаживайся рядом, угощайся. Лавр, налей гостю…

Спустя четверть часа Беспалый с бесконечной грустью в глазах заканчивал невеселый рассказ о недавнем провале на площади Коммуны. Говорил он тихо и только для Деда. Больше никого в свой позор посвящать не хотел.

— …Пятеро уцелели из двенадцати. Трое легкораненых. Невредимый Косой-подворыш [Подворыш — начинающий вор.] семнадцати лет да я. Семерых из автоматов положили. Суки! Ни в жисть бы не подумал, что такая веревка [Веревка — крах, неудача, арест.] случится, — процедил он и опрокинул в рот очередную рюмку.

Наблюдая за неудачливым коллегой, Дед Сафрон лениво покуривал папироску. Портсигар поблескивал золотой крышкой на столе, рядом с тарелкой.

Беспалый был моложе Деда лет на пятнадцать. Он тоже выглядел крепышом, хотя и не таким высоким, статным и породистым, как собеседник. Он скорее походил на усталого трудягу, отпахавшего на фабрике рабочую шестидневку.

Редкие темные волосы с длинным чубом, землистого цвета лицо, красноватые от бессонницы глаза, грубые ладони с пожелтевшими от табака пальцами. Говорил он неровно, с придыханием, беспокойный взгляд метался по столу и собутыльникам. «Работяга или выходец из дальнего села», — сказал бы про него коренной москвич. И ошибся бы на все сто, ибо прадед его — Александр Кучин — был дворянином среднего достатка из подмосковного Кунцева.

Во всем помещик Кучин был необычным человеком: жил необычно и на тот свет отправился странным способом. Изнурял своих крестьян непосильной работой, наказывал за любую провинность, пощады и доброты не ведал. В голодный восемьсот тридцать четвертый год крестьяне его питались мякиной, но помещик до последнего отказывался помогать им хлебом. Более того, на отхожие промыслы или сбор милостыни никого не отпускал, а уходящих самовольно приказывал забивать до полусмерти. Кончилось тем, что крестьяне задушили его подушкой прямо в спальне. Кучин был крепкий, так что двое мужиков держали его за руки, двое навалились на ноги, а еще двое — душили…

— И сколько ты планировал взять? — спросил Сафрон.

— Наколка случилась от Вано, будто возят ровно по полмиллиона.

— Ого! — не сдержал удивления Дед. — Я давно знаю Вано — он пасти вола [Пасти вола — обманывать.] не станет.

— Твоя правда — Вано ни разу не подводил.

— Постой, выходит, и он остался на площади Коммуны?

— И его завалили.

— Жаль. Еще одного академика [Академик — уголовник с большим опытом, авторитет.] потеряли. — Сафрон подвинул гостю тарелку с закуской: — Ты давай ешь, не стесняйся. Тут все свои.

Беспалый нехотя наколол на вилку маринованный груздь и кольцо лука. Закинул в рот, медленно, с хрустом прожевал…

Ни крепкий алкоголь, ни общество надежных людей не могли вернуть ему хорошего настроения. Провал важного дела и потеря большей части банды подорвали веру в удачу. А заодно и в самого себя.

Барабаня пальцами по столешнице, Дед Сафрон погрузился в нелегкие думы…

Что он мог сделать? Никакие слова сейчас Беспалому не помогут. Влить остатки его банды в свою, а самого его назначить гончим [Гончий — помощник, приближенный главаря.]? Это не устроит ни того, ни другого. Беспалый привык быть первым. А у Деда уже есть неплохой помощник в лице племяша Лаврушки. Пока Лавр неопытен и молод, но через годик-другой возмужает, окрепнет телом и духом и станет незаменимым.

— Ладно, бобик сдох [Бобик сдох — «все прошло», «больше к этому не возвращаемся».]. Не в каждом деле фарт у нас в попутчиках, — прервал молчание Дед. — Фараоново племя нас давит, устраивает засады, обкладывает, как волков. Но мы и не такое видали. Надобно подумать, как пополнить твою конюшню [Конюшня — банда, группировка.].

Всякий на месте Беспалого воспрянул бы духом, оживился, ведь помощь предлагал не абы кто — не банщик [Банщик — вокзальный вор.] и не фраер, а уважаемый в московском криминальном мире авторитет. Только веселости во взгляде молодого главаря не прибавилось. Закинув назад свой длинный чуб, он криво усмехнулся:

— Не получится, Дед.

— Отчего же? — подивился тот.

— За доброту прими мою сердечную благодарность в виде еще одной наколки от Вано.

— Что за наколка? И почему не получится пополнить конюшню?

— Сейчас все поймешь. — Беспалый наполнил их рюмки водкой. — За пару дней до налета на броневик прикончил Вано баян сулейки [Баян сулейки — литр водки.] в компании со швейцаром [Швейцар — армейский офицер.] из военкомата. Тот по пьяной лавочке сболтнул лишнее, будто пришел к ним секретный приказ из главной богадельни… [Главная богадельня — Народный комиссариат внутренних дел СССР.]

Услышав такое вступление, Дед Сафрон насторожился, придвинулся ближе:

— Из главной богадельни, говоришь? Так. И что же?

— В приказе сказано, что военкоматы всех мастей должны прошерстить личные дела демобилизованных вояк и выявить тех, кто был осужден по перечню прилагаемых к приказу статей.

— До войны осужден? — не понял Дед.

— С довоенной поры и поныне.

— И что же с ними легавые намерены сделать? Опять, что ли, на нары?

— Кого на нары, кого под строгий учет. Так, чтоб каждый день представать пред ясны очи участкового и супротив своей фамилии ставить крестик.

Поковыряв спичкой меж зубов, юбиляр задумчиво проговорил:

— Стало быть, скоро пойдут повальные аресты. В том числе и среди наших корешей, носивших военную форму…

Будь Беспалый чуть внимательнее и прозорливее, непременно понял бы, что Сафрона это известие сильно расстроило. Он серьезно озаботился судьбой какого-то близко знакомого и очень нужного человека.

Но молодой главарь по-прежнему горевал, был погружен в себя и ничего такого не заметил.

— Вот и я о том же, — поднял он рюмку. — Так что о пополнении конюшни базарить рано. Уберечь бы тех, кто остался…

* * *

К полуночи веселье в банкетном зале поутихло. Патефон смолк. Несколько родственников Сафрона попрощались и ушли. Остались только кореша. Трое развалились в креслах у курительного столика. Едва ворочая языками, они что-то втолковывали друг другу. Двое спали: один на диванчике, другой за столом, притулив голову между пустых тарелок. Вездесущие официанты уносили грязную посуду.

Главари по-прежнему сидели рядом, допивая водку и дымя папиросами.

— …А может, новые бирки? [Бирка — паспорт, удостоверение личности.] У меня есть один хороший маклер [Маклер — изготовитель фальшивых документов.].

— Нет, пару годных маклеров и я знаю, — решительно мотнул седой головой Дед Сафрон. — Но рисование новых бирок не спасет. Да и каждому не нарисуешь. Тут надобно поступить по-другому. Хитрее, азартнее, напористей!

— Это как же? — посмотрел на него осоловевшими глазами Беспалый.

— Недурно было бы захватить личные дела этих вояк. Как думаешь?

— Захватить?! — обалдел от неожиданности молодой главарь. — Как это — захватить?!

— Ты сказал, что во всех военкоматах шерстят личные дела демобилизованных, так?

— Ну да, сказывал.

— Значит, сначала шерстят и отбирают тех, кто ходил под статьей. После все отобранные дела отправляют туда, где с ними работают легавые. Копают, вынюхивают… Так?

— Должно быть, так, — согласился Беспалый.

— Значит, надобно прознать, куда они свозят документы блатных корешей, а потом обмусолить, что да как. Если все выгорит, мы разом убьем двух косых: обезопасим себя и пополним ряды новыми людьми.

— А не покоцают нас? Я слыхал, будто амнистию обещали. Может, подождать?