— Вот черт! — Желудков нагнулся и, подняв упавшие червонцы, положил их на стол и продолжил собирать монеты. — Хорошее тут пиво, только дорогое. Четырнадцать семьдесят за кружку.

Увидев лежавшие на столе десятки, Зверев взял одну из них и стал рассматривать. Желудков удивился:

— Что такое, товарищ майор? У вас что, с деньгами проблема? Так если хотите, я могу одолжить…

— Да нет, Петя, деньги у меня имеются… — Зверев задумался и посмотрел купюру на свет. Водяные знаки в виде пятиконечных звезд отчетливо просматривались. Зверев взял вторую банкноту и, проверив ее на подлинность, вернул владельцу. — Слушай, Желудь, а ты не хотел бы по старой памяти оказать мне небольшую услугу?

Желудков хлебнул из кружки и вытер пену с губ белой салфеткой.

— Разумеется, а что за услуга?

— Такая же, как и те, что ты мне раньше оказывал.

— Нужна информация? Спрашивайте, вот только я теперь в криминальных кругах не бываю, так что вряд ли чем смогу помочь. Старое жулье ваши кого пересажали, кого на тот свет отправили, а кто-то, как и я, перекрасился.

— И все же… — продолжил Зверев, сам не особо веря в то, что это приведет хоть к какому-нибудь результату; спрашивал скорее по привычке. — Ходит слушок, что в городе появился подпольный цех, в котором печатают фальшивые деньги. Печатают именно червонцы и сбывают по отработанным каналам.

Желудков засуетился, тоже посмотрел на свет только что полученные в качестве сдачи купюры.

— Вроде нормальные.

— Эти-то да, но я видел и другие — тоже червонцы не хуже этих, только без водяных знаков. Руководит теми, кто шлепает эти бумажки, некий Бубон. Слышал о таком?

Желудков глотнул из кружки и снова утер губы.

— Не слышал!

Зверев помотал головой.

— А про Мишу Анжуйца что-нибудь можешь сказать?

Желудков покачал головой.

— Про Анжуйца могу. Серьезный вор, матерый и в авторитете. Только он не из нашенских, не псковский. Он, я слышал, в столице дела делает.

— Точно, ну и… Кстати, почему его Анжуйцем зовут, знаешь?

— Потому что Миша Анжуец — француз!

— Француз? Ого!

— Ну да! Анжу — это местечко такое во Франции, так вот наш Миша из этого местечка и приехал, из этого самого Анжу. Потому и зовут его Анжуец, — уточнил Желудков.

— А настоящее имя у него есть?

— Мишель Вила́р.

— Как интересно.

Зверев отодвинул в сторону тарелку с пельменями и подался вперед. Петя огляделся по сторонам и продолжил:

— Общался я тут недавно с одним старым корешем, так вот он с этим самым Анжуйцем в одном лагере срок отбывал.

— А кореша как зовут?

— Антоша Ананьев, кличка Хрящ.

— А найти его как?

Желудков развел руками.

— Откуда ж я знаю? Он вообще сказал, что из города валить хочет. Может, врет.

— Ясно, и что?

— Мы с ним давно уже общих дел не имеем, а тут встретились вдруг, поболтали вот так же за кружечкой и разошлись. Мне с такими, как Хрящ, больше дружбу водить не резон. Боже упаси…

— Он что же, тоже матерый?

— Блатной, да, а вот по поводу того, что матерый, я бы не сказал. Он под Го́рой Жутким когда-то ходил. Гора, тот посерьезнее будет. Он со своей кодлой в годы войны квартиры обносил…

— Погоди-ка. — Зверев наморщил лоб. — Это не тот ли Гора, который в сорок пятом продовольственный склад в Панино обчистил? Они там тогда еще и сторожа убили.

— Он самый и есть! Хорошо тогда они поживились, а потом их кто-то сдал. Гору и его дружков тогда надолго закрыли, Хрящ же отделался трешкой.

— Гора еще сидит? — уточнил Зверев.

— Этого я не знаю.

— Ладно, что еще по Хрящу? Говоришь, он с Анжуйцем срок отбывал? Ну и…

— Ну и, как грицца, дело было как-то так…

Глава четвертая

Карагандинский исправительно-трудовой лагерь (Казахская АССР), декабрь 1947 г.

В бараке пахло испражнениями, гнилью и хлоркой. Однако к этому запаху Хрящ уже привык, поэтому его эти запахи особо не тревожили. Его, как и всех прочих арестантов седьмого барака, где в большинстве своем отбывали срок заключенные, составляющие так называемую черную масть, волновало сейчас совсем другое. Полчаса назад или около того в казенное помещение вошел Стекоту́н — сухопарый и прыщавый арестант из Куйбышева, и сообщил, что вечерний этап, о котором в последнее время все только и говорили, прибыл два часа назад.

— Что насчет Баркаса? Он с ними? — сухим гнусавым голоском поинтересовался Метелица — мордатый заключенный из Оренбурга, бывший некогда смотрящим в Печорском ИТЛ.

Стрекотун пожал плечами.

— Точно неизвестно, но я слышал, как один из вертухаев с ухмылочкой скалился и говорил своему соседу что-то типа: «Ну все, теперь начнется…» Так что смекайте, что почем.

Василий Толмачев, он же Вася Баркас, в годы войны служил боцманом на торпедных катерах Черноморского флота. В сорок третьем был комиссован по ранению, вернулся в родную Тверь и устроился работать кладовщиком на местную продуктовую базу. Спустя полгода в порыве ревности зарубил топором любовницу и вступившегося за нее соседа, за что получил десять лет лагерей.

Первые два года Баркас отбывал срок под Норильском, где и встретился с несколькими своими соотечественниками — бывшими фронтовиками, согласившимися сотрудничать с администрацией зоны и ведущими кровавую войну с «законными» ворами. Присоединившись к «красной масти», или, как их иначе называли, «автоматчикам», Вася Баркас поспособствовал раскоронованию нескольких местных авторитетов, после чего после убийства прежнего лидера возглавил команду единомышленников и был отправлен руководством в своеобразное «турне» по разным зонам для наведения жути на так называемых честных арестантов. В тюремных кругах «автоматчиков», в первую очередь среди блатных, все чаще и чаще стали именовать суками. Витя Баркас был одним из самых значимых, в Карлаге это знали.

Изрядно осмелевшие и распоясавшиеся воры и их приспешники обрели за последнее время нешуточную власть в местах лишения свободы и стали представлять реальную угрозу. Нужно было что-то делать, и это было сделано. С тех пор в лагерях создавались так называемые трюмиловки, группы физически крепких и безбашенных заключенных, как правило из бывших бойцов Красной армии, не признающих воровской закон. Задачей этих самых групп была расправа с «законными» и низложение их любыми доступными способами. Одну их этих самых трюмиловок и возглавил Вася Баркас. Баркасовцы с молчаливого согласия лагерного начальства ездили по зонам и трюми́ли [Трюмить (жарг.) — «опустить», «унизить». Изначально — «бросить в трюм», т. е. опустить ниже ватерлинии.] криминальный элемент самыми жесткими способами.

До сей поры Вася неплохо справлялся с порученным ему делом, и это не могло не тревожить «черномастную» верхушку Карлага, где негласно верховодил вор в законе Миша Анжуец.

* * *

После того как Стрекотун объявил столь неприятную новость всем сидельцам седьмого барака, Метелица тут же подошел к Анжуйцу, тот что-то шепнул здоровяку на ухо. Бывалый вор склонил голову набок, он всегда так делал, чтобы лучше слышать. Метелица выслушал Анжуйца, молча кивнул и вернулся на свое место. Стрекотун тоже просеменил вдоль нар и, прыгнув на свой топчан, с тревогой посмотрел на Анжуйца. Все обитатели барака затаили дыхание. Анжуец казался спокойным, однако все понимали, Миша, возможно, уже чувствует, что, вполне себе вероятно, скоро окажется на небесах. Сулимчик, Метелица, Арчил и Птаха тоже держались бодрячком. Хрящ тоже расправил плечи, однако, кинув взгляд на свои руки, поежился, потому что пальцы его не слушались и тряслись.

С тех пор как попал сюда, он не без труда завоевал для себя не особо почетное, но и не самое худшее место среди арестантов. Он стал одним из шестерок Метелицы, что давало ему до сей поры хоть какое-то чувство защищенности, ведь Метелица считался правой рукой самого Миши Анжуйца. О самом Мише ходили разные слухи, общая же суть сводилась примерно к следующему…

Родившийся еще в прошлом столетии Мишель Вилар был уроженцем города Руан. Сын пекаря и базарной торговки, еле-еле сводивших концы с концами, Мишель в тринадцатилетнем возрасте сбежал из отчего дома и отправился в Париж. В те годы столица Франции буквально кишела жуликами, проходимцами и прочим нечестивым сбродом. Вскоре будущий российский авторитет познакомился с местной криминальной элитой и стал промышлять карманными кражами, вступив в шайку весьма известной в то время мадам Лилу.

Рассказывали, что в подчинении этой пожилой мадам, помимо дюжины профессиональных карманников, ловко обчищающих карманы беспечных парижских буржуа, имелись также пятеро громил, способных по ее приказу пустить в ход не только кулаки, но и ножи. Кроме того, мадам Лилу содержала небольшой притон, в котором неустанно трудились четыре доступные девицы, младшей из которых было тринадцать, а старшей — пятьдесят шесть. Спустя несколько лет после того, как один из молоденьких любовников мадам Лилу вонзил ей промеж ребер нож и сбежал, прихватив при этом большую часть ее накоплений, Мишель Вилар сколотил собственную банду.

В четырнадцатом году, когда началась Первая мировая война, в стране многое переменилось. Местные представители закона уже не были способны должным образом обеспечивать правопорядок на улицах столицы.