Василь Быков
Долгая дорога домой
Остаться собой
Совесть, благородство и достоинство —
вот оно, святое наше воинство.
Протяни ему свою ладонь,
за него не страшно и в огонь…
Эти строки принадлежат Булату Окуджаве, который, как и Василь Быков, мальчишкой пошел на фронт, и который, отвечая однажды на мои расспросы о литературных пристрастиях, сказал: «К Быкову у меня особое отношение: мы — ровесники, мы — фронтовики. У него крепкая рука и его мир, который он преподносит мне, очень сходен с моим. Я наслаждаюсь».
В домашней библиотеке писателя и сегодня хранятся «Песни Булата Окуджавы» с дарственным автографом: «Дорогой Василь, в эту бурную эпоху посылаю тебе свои тихие песенки. С давней любовью. Булат. 29.6.90». И эта высокородная «Песенка», конечно же, и о Василе Быкове тоже: «Совесть, благородство и достоинство — вот оно, святое наше воинство…» Неслучайно на исходе 1980-х не власть предержащие, а студенты из белорусского города Новополоцка в письме в газету назвали писателя совестью нации. С той поры это определение навсегда закрепилось за Быковым. К нему, как некогда ко Льву Толстому, шли с вопросом: «Как жить, Василь Владимирович?»
И не удивительно. Близкий друг Алесь Адамович, прозаик и кинодраматург, в шестнадцать ставший рядовым партизанского отряда, вспоминал, как прогуливались они однажды с Быковым и говорили о том, а хотели бы начать жизнь снова? Прошлое зачеркивается полностью, тебе двадцать — живи снова! Рассуждали, что плохо ли хорошо, но прошли по жизни, хоть и с большими потерями, одного все же не утратив — лица будто бы не утратили. Хочется верить, что не загнала жизнь (а ведь загоняла) в чужую, не свою шкуру. И вот прикинули: выстояли б еще раз? В итоге оба сошлись на том, что не приняли б такого подарка — не захотели б начать жить снова.
О Василе Быкове еще при жизни было написано около десятка литературоведческих книг. Пожалуй, лучшая — авторства Игоря Дедкова — названа на редкость метко: «Повесть о человеке, который выстоял». На ее страницах автор риторически спрашивал: «Почти неизъяснимо, почему — правда. Почему у Быкова всегда — правда?» Справедливо заключал в дни прощания с белорусским писателем и Леонид Жуховицкий: «Я не стану говорить, что из писателей-фронтовиков Василь Быков был первым, но он никогда не был вторым. Ни вторым, ни третьим, никаким. Это как линкоры, они идут в линию, и впереди никого нет».
Вот уж точно, в книгах того, кого литературная критика нарекла представителем «лейтенантской прозы» (окончив пехотное училище в чине младшего лейтенанта, Быков воевал с осени 1943-го и до победного мая 1945-го; трижды раненный, он до конца своих дней носил осколок в правой руке — той самой, которой были написаны все его знаменитые военные повести), есть один неизменный герой, и это отнюдь не сам автор, чье незримое присутствие так или иначе каждый раз ощутимо. Этот герой — правда. И этому своему герою Быков оставался верен в самые мрачные годы, когда его запрещали и травили «от Москвы до самых до окраин». Когда регулярно вызывали на «профилактические беседы» в Минск и Гродно, где он в ту пору жил. Когда имя писателя фигурировало в докладных Главлита, тогдашней Мекки советской цензуры, и в секретных донесениях двух руководителей КГБ СССР — В. Семичастного и Ю. Андропова. Когда неутомимые цензоры читали Быкова разве только не под лупой, подсчитывая соотношение «хороших» и «плохих» персонажей. Когда в его доме били окна, и днем и ночью не прекращался телефонный террор: «Сколько вам заплатили за клевету на Советскую армию?» Когда в школах и на предприятиях выступали с лекциями о бдительности, где примером был Быков, чьи произведения, видите ли, «направлены на подрыв советской власти». Когда вербовали близких к нему людей и, желая заставить несговорчивого автора играть по их правилам, беспощадно расправлялись с его друзьями: на одного, писателя-фронтовика Алексея Карпюка, оставив его самого и его семью без средств к существованию, сфабриковали подложное уголовное дело; другому, историку Борису Клейну, лишив научной степени и работы, не позволили покинуть Гродно: «Вы будете маячить на гродненских улицах как тень, чтобы все видели, какая судьба ждет того, кто пойдет против нас».
Но в то же время была и солидарность коллег — писатели, знакомые и нет, письменно и устно высказывали слова поддержки и утешения: Алесь Адамович, Виктор Астафьев, Микола Бажан, Григорий Бакланов, Юрий Бондарев, Рыгор Бородулин, Янка Брыль, Геннадзь Буравкин, Анатоль Вертинский, Даниил Гранин, Аркадзь Кулешов, Кайсын Кулиев, Михась Лыньков, Иван Мележ, Виктор Некрасов, Пимен Панченко, Сергей Смирнов, Константин Симонов, Александр Солженицын, Владимир Тендряков…
«Сегодня ночью дочитал “Мертвым не больно”. Не могу сказать, как ты мне близок, как хочется обнять тебя, поблагодарить. Да, им уже не больно. Но боль за них, живущую в нас, быть может, сильней всех выразил ты…» — писал Григорий Бакланов. А Виктор Некрасов — тот самый Некрасов, с чьей повести «В окопах Сталинграда» и ведет отсчет правдивая литература о минувшей войне, — признавался в одном из писем: «Мы с Вами не знакомы, но после последней Вашей вещи и всего, что вокруг нее произошло, мне кажется, что мы знакомы уже тысячу лет…»
И тут особо, конечно, следует вспомнить Александра Твардовского, который не только взял на себя смелость напечатать в «Новом мире» те самые «крамольные» повести, но в наиболее драматичные для Василя Быкова дни провидчески написал ему: «Все минется, а правда останется». «Это было утешение, и я с радостью принял протянутую мне руку поддержки, тем более такую руку! — вспоминал впоследствии Быков. — Как при вспышке молнии во тьме, явственно обнаружился ориентир, который я, ослепленный и растерзанный, готов был потерять в громыхании критических залпов. Он дал мне возможность выстоять в самый мой трудный час, пошатнувшись, вновь обрести себя и остаться собой».
Обо всем этом и многом другом и рассказывается в этой книге. И хотя автобиографичные моменты присутствуют в той или иной степени в большинстве произведений Быкова, но вот эта последняя книга, «Долгая дорога домой», вне сомнений, самая исповедальная. Может, еще потому, что написана на склоне лет и на чужбине.
Шел заключительный акт быковской драмы — в 1998 году писатель покинул Беларусь, где его жизнь становилась все невыносимей. Финляндия, Германия, Чехия — эти страны дали пристанище тому, кого европейская критика называла современным Достоевским и последним, после смерти Генриха Бёлля, классиком европейского экзистенциализма. Со стороны немолодого человека, прожившего в условиях несвободы тоталитарной страны, это был, должно быть, не только мужественный поступок, но и вызов системе. До Быкова на подобное никто из белорусских литераторов не отваживался — в СССР даже временный отъезд из страны расценивался как предательство. И хотя писателя в 1960-е годы, как потом Солженицына, выдавливали из страны, он, однако, остался. Теперь же, на рубеже столетий, Быкову было суждено прожить вдали от дома почти пять лет. В Минск он вернулся, зная о своем смертельном диагнозе. И хотя был обратный билет в Прагу, никуда уже не поехал.
Об этом последнем периоде вынужденных странствий могло повествовать продолжение «Долгой дороги домой» — ее машинописная редакция завершалась следующим образом: «Сакавік 2002 г. Франкфурт. Канец першай кнігі» [«Март 2002 г. Франкфурт. Конец первой книги» (бел.).]. Однако при первой публикации последние три слова исчезли, и продолжения не последовало. Книга вышла за несколько месяцев до кончины автора. Времени на вторую не то что не оставалось — его уже попросту не было…
По символичному совпадению, он ушел через несколько дней после 79-го дня рождения — 22 июня. И как тогда, в 1941-м, в этот день светило солнце… Трудно припомнить другие общенародные похороны — проститься с совестью нации пришли бесчисленные тысячи, гроб с телом писателя долго плыл на руках по центральной магистрали Минска — тогдашнему проспекту Франциска Скорины. Так же, должно быть, прощался с Достоевским Петербург и расставалась с Окуджавой Москва…
С каким чувством уходил Василь Быков? Этого, конечно, никогда не узнать. Однако достоверно можно сказать, с какими достоинством и верой прожил. Об этом есть в его интервью, публицистике и эпистолярии, но прежде всего — в этой книге. А еще у столь любимого им Альбера Камю, в романе «Чума», который Быков, вслед за Твардовским, называл Евангелием XX века. Помните, когда в разгар эпидемии чумы людьми овладело отчаяние и неверие в возможность спасения, главный герой по имени Риэ, врач по профессии, признается: «Знаю, так всегда будет. Но это еще не довод, чтобы бросать борьбу». Его собеседник замечает в ответ: «Верно, не причина. Но представляю, что же в таком случае для вас эта чума». — «Да, — соглашается Риэ. — Нескончаемое поражение».
Василь Быков жил с тем же ощущением — это именно ему принадлежит горькая фраза: «Может, за ними и победа, а за нами — истина». Что, однако, не могло стать причиной, чтобы он хоть однажды отступил или сдался. И этот сформулированный Альбером Камю постулат, и святое воинство Булата Окуджавы — все это своего рода эпиграф к судьбе автора «Долгой дороги домой». Равно как и одно из правил жизни самого Быкова, озвученное им в самом начале литературного пути (еще не были написаны ни «Круглянский мост», ни «Сотников», ни «Знак беды» — многого не было даже в замыслах), когда после выхода в 1966 году «Мертвым не больно» кампания травли только набирала обороты и, казалось, все еще можно открутить назад — надо лишь публично покаяться. Но вместо, казалось бы, спасительного посыпания головы пеплом Василь Быков решился на немыслимое — выйдя на трибуну писательского съезда, он, вопреки ожиданиям, не стал признавать несуществующую «вину», а сказал четко и недвусмысленно: «Выбор у нас небольшой — вопрос стоит так: или литература, или нелитература. Середины — нет». Собственно, это и были выбор и путь писателя, пожелавшего остаться собой.
