28 августа

Пятница

Прошел день, промелькнул вечер, и вот опять ночь — темная, безлунная, полная каких-то шорохов, каких-то загадочных, таинственных звуков. Уже все давно спят и давно видят какие-то сны. Одной мне не спится. Смутная, неясная тревога сжимает мое сердце. Что это? Неужели предчувствие какой-то беды?

На завтра назначен поход. Как-то все обойдется? Выбрали субботу, потому что до понедельника все-таки не так скоро хватятся, а за две ночи и день можно отойти на порядочное расстояние. Итак, уже все готово, все решено. Леонид остается, а Женя идет с ребятами.

Господи Боже мой, помоги им добраться до Родины, а там-то уж они сумеют скрыться. Завтра я попрошу их поклониться Ей от меня. Я попрошу их поклониться каждому деревцу, каждой былинке. Я попрошу передать Ей, как я люблю Ее, как я верна Ей и как мне худо без Нее и горько.

31 августа

Понедельник

Прошла суббота, прошло воскресенье, прошел и этот день. Так как все находимся во взвинченном, напряженном состоянии, день этот проходит необычно быстро. Но я запишу все по порядку.

В субботу, после ужина, ждем, когда придут ребята от Бангера. Наконец они являются, и с ними… Лешка Бовкун. Но у нас на всякий случай все условлено, и Игорь незаметно мигает мне… Когда все усаживаются и начинаются обычные злободневные разговоры, я беспечным, веселым голосом предлагаю «сгонять в козла». Но, как и следовало ожидать, желающих, кроме Бовкуна, не оказывается. Тогда я и предлагаю Лешке прогуляться до «Шалмана». Там сыграем, да и вечер, кстати, такой теплый и хороший.

Лешка заметно колеблется: «А как же без пропуска? Вдруг полицай…»

Но я делаю презрительную мину и удивленно-ласково говорю: «Неужели ты боишься? Я не боюсь, а ты боишься».

После этого Лешке ничего не остается, как подняться со стула и так же бодро ответить: «Хто тебе казал, що я боюсь? Черт лысый пусть его боится, а не я!»

Ну, после такой реплики он сразу чувствует себя героем, и мы отправляемся в «Шалман». Всю дорогу я подло кокетничаю с ним, строю глазки и весело хохочу над всеми его шутками. За домом Лешка берет меня под руку, и видно, что в этот момент он и впрямь забывает о полицае.

В «Шалмане» — голубой полумрак. Дым сизыми легкими волнами колеблется под низеньким, закопченным потолком. Там, как и всегда, полно народу: и знакомые украинцы, и какие-то совсем незнакомые поляки.

Я крепко засаживаю Лешку за игру в «козла» и, «поболев» немного возле него, говорю, что пойду посижу к девчатам. Там я вызываю Ваню-Великого и, уже на крыльце, прошу его задержать Лешку как можно дольше, даже по возможности оставить у себя на ночь. Ваня согласно кивает и ни о чем не расспрашивает.

Обратно я лечу двухметровыми шагами — и через какие-то десять минут уже дома. Они еще не ушли, ждут меня. За последними сборами, последними разговорами проходит еще полчаса. Игорь и Саша суют мне кучу адресов, заплаканная Женя просит поддержать по возможности тетю Дашу, Веру и Михаила, а Василий в последний момент решает написать Шмидту записку, чтобы оградить нас, остающихся, от лишних подозрений и расспросов.

Окончательно собрались уже в 11 часов. В последний раз мы жмем друг другу руки, сердечно обнимаемся, тепло желаем уходящим всего хорошего. Я выхожу на дорогу посмотреть, все ли тихо, не видать ли кого. Но нет. Все спокойно. Ночь так тиха и так бесшумна, что я ясно слышу только стук своего собственного сердца.

Я делаю знак рукой, и пять теней бесшумно скользят за угол дома. Еще раз мысленно я желаю всем им счастья и удачи.

После этого мы еще долго сидим вокруг стола, молчаливые и настороженные. До тех пор сидим, пока вдруг в наружную дверь не раздается громкий стук, и вслед за тем резкий, озлобленный голос Шмидта и чье-то жалкое, приниженное бормотанье возле окна. В ужасе мы бросаемся к своим кроватям. Миша на ходу гасит свет (хорошо, что окно плотно занавешено!) и испуганно шепчет: «Вы слышите плач?.. Плачет кто-то…»

До моего слуха доходит, как гремят ремнями брюк Мишка с Леонидом, и я так же торопливо срываю с себя платье и бросаю куда-то через голову (так что утром еле нахожу его), а в голове громким набатом стучит одна мысль: «Поймали, поймали, поймали… Теперь все пропало! Поймали…»

Когда через непродолжительный промежуток времени все немножко успокаиваемся под своими одеялами и появляется наконец счастливая способность воспринимать все звуки и соответственно их осмысливать, мы начинаем различать отдельные голоса.

Вот Шмидт, наступая на кого-то, кричит надрывно и угрожающе: «Ты что тут делаешь по ночам, лербас? [Шалопай, бездельник (нем.).] Ты зачем под грушей шляешься? Кто ты такой, откуда? Я тебе покажу, как груши воровать, ты у меня узнаешь!..»

В ответ слышится глухое бормотанье Лешки Бовкуна, который, как всегда, в волнении переходит на украинский:

— Та чого ты вопишь, як скажений? На чорта сдались мне твои дули! Я до наших, до робитникив твоих шел. А то дули, дули… Блажит як дурний який на усю вулицу».

Но в этом месте, по-видимому, Шмидт берет его за шиворот и пихает в сторону дороги, потому что Лешка как-то сдавленно кряхтит, и возмущенный голос его о «дурне» доносится уже с другой стороны. Слышно, как еще минут пять они так же «любезно» перекликаются, затем голос Бовкуна замирает в отдалении. Шмидт, что-то сердито бормоча себе под нос, проходит мимо окон, и все наконец затихает. Теперь уже до утра.

Конечно, сейчас мы уже понимаем, что всю эту «бучу» поднял Бовкун. Подумав, вероятно, что мы еще не спим, он решил зайти, чтобы выяснить некоторые обстоятельства его одиночного возвращения домой из «Шалмана». Тут (к несчастью, невдалеке от хозяйской груши) его и застал Шмидт, который тоже запоздало возвращался из деревни и который благодаря своему склонному к подозрительности характеру сразу определил в Лешке воровскую личность.

А плач? Откуда плач? Миша так же шепотом предполагает: «Наверное, у Гельба плакали. К ним, я видел, сегодня гость — мальчишка приехал».

Сквозь дрожь только что пережитого начинает разбирать какой-то истерический смех, и мы дружно, до слез, хохочем в темноте.

Утром рано вся панская семья уезжает куда-то на легковой машине. Понимаем, что в гости, и понимаем, что надолго. Становится сразу легче на душе — слава Богу, до вечера о наших беглецах пока никто не узнает. Теперь опасность может возникнуть только со стороны Алексея Бовкуна. Не сработал бы он языком раньше времени. Леонид с Мишей собираются уже проведать его, но вскоре он является сам.

Заметно, что Лешка очень удручен, и вид его, надо прямо сказать, какой-то помятый. Он подозрительно и недоверчиво смотрит на нас и пока молчит. Мы тоже молчим. Вернее, мы говорим о всяких пустяках, о чем угодно, только не о вчерашнем.

После завтрака, которым мы все необыкновенно любезно угощаем Бовкуна, он заметно веселеет и, поговорив еще немножко о том о сем и выкурив цыгарку, наконец, как бы невзначай, бросает:

— Черт знает, куда все наши подевались… Ни Игоря, ни Сашко, ни Мишки — никого нэма. Из-за этих бисовых сачков сегодня меня швайцер [Дояр, человек, работающий на ферме (нем.).] зрану поднял коней годувати, — он вяло усмехается и испытующе смотрит на нас. — Чи утикли, чи шо?

Каждый из нас стоически выдерживает его хмурый взгляд, а Леонид безразличным голосом говорит: «Да они же, кажется, в Брондау собирались. Вместе с Женькой. Там какие-то знакомые Игорю отыскались».

Миша поддерживает: «И я слышал, как Сашко говорил, что утром пойдут».

У Лешки светлеет лицо, но он еще верит не до конца: «А как же с пропуском? Хиба ж они без аусвайса пишли?»

Теперь вступаю в разговор я и предполагаю:

— Наверное, они заранее взяли пропуск у Бангера.

Бовкун нехотя поворачивается в мою сторону и мерит меня ледяным взглядом: «Хто им дасть? Можа, швайцер или, можа, я?.. Вчора Бангер с жинкой з обида сразу уихалы до жинкиного брата. Я сам чул, як Бангер швайцеру говорил: приедемо дня через два…»

Высказав это, Лешка с презрением отворачивается от меня, а мы незаметно переглядываемся и украдкой облегченно вздыхаем. Слава Богу! Для начала складывается все очень удачно. Теперь, когда знаем, что и Бангера нет дома, пропадает всякая охота уверять в чем-то Бовкуна, да и вообще разговаривать с ним, и ему ничего не остается, как или поверить, что ребята действительно ушли вместе с Женей в Брондау, или продолжать сомневаться. Ну, пусть как знает! Меня это ничуть больше не волнует, и я, прихватив с собою Пушкина, удобно пристраиваюсь на кровати.

Ребята вскоре куда-то уходят и, к большой моей радости, уводят с собою и Лешку Бовкуна.

Остаток дня проходит без каких-либо приключений. После обеда мы с Симой прогуливающейся походкой отправляемся в деревню, и там я благополучно опускаю записку Василия в почтовый ящик.

Вечером рано гасим свет на случай, чтобы не забрел кто-нибудь из непрошеных гостей «на огонек». Лежим все по своим кроватям, но уснуть никому не удается. Леонид вполголоса рассказывает о сказочной, чудесной жизни довоенного Ярославля. Миша не может ронять марку своего города, и после Ярославля мы долго еще выслушиваем рассказ о всех достоинствах и прелестях Ржева. А я… Я вспоминаю широкие, светлые проспекты моего родного Ленинграда и думаю, что, наверное, не найти такого уголка на Земле, который хотя бы десятой своей частью повторял всю гордую красоту, все спокойное величие моего родного города.