— Мам, а как без бабушки хорошо, правда? — громко втянув в себя с ложки горячий бульон и причмокнув, обратилась к ней Олька. — Никто над ухом не ноет о загубленной жизни, никто куском хлеба не попрекает… Красота!

— Ольк, ну когда ты научишься есть нормально? Некрасиво же…

— Да ладно! Горячо ведь! И вообще — как умею, так и ем! Не приставай!

— Ты уроки сделала?

— Ой, мам, ну какая ж ты зануда! Какие уроки? Знаешь, как меня тошнит от этих учебников? Все эти функции да интегралы с теоремами — хренотень отстойная! И без них мне мою тройку поставят, подумаешь… А физик — тот вообще четверку обещал за четверть! Представляешь? Запал на меня окончательно…

— Оля! Не пугай меня! Он что — пристает к тебе, что ли?

— Да на фига он мне сдался, нищета очкастая! И даром не нужен!

— А кто нужен?

— Крутой, богатый, с тачкой, и чтоб женился…

— Мечтай, мечтай… — Ксюша невольно улыбнулась, глядя на смеющуюся дочь. — Где ты такого себе найдешь? На улице, что ли? Ты ж бутылку пива из руки не выпускаешь и куришь, и жвачкой чавкаешь… А вид у тебя какой? Все юбки по самое не балуй, колготки эти в сеточку… Это вульгарно, Оля! Такая красивая девочка — и все впечатление о себе портишь!

— Ну, завелась! Еще себя в пример приведи! Можно подумать, от твоей мышиной серости да правильности сплошное впечатление получается! Только и знаешь, что в книжку уткнуться да стихи про себя талдычить! Кому это надо-то? Ноги об тебя вытирают все, кому не лень — вот и все твое впечатление! А я так не хочу! И жить здесь не буду! Вот увидишь — все равно найду богатого мужика, еще и тебя к себе жить заберу!

— Спасибо на добром слове, доченька… — Ксюша оторвала взгляд от стола. — Может, посуду помоешь? Устала я — ноги не держат…

— Ой, ну ма-а-а… Они ж меня на кухне опять воспитывать хором начнут, ты ж знаешь! А потом ты же сама извиняться побежишь за мое хамство… Оно тебе надо?!

— Ладно, сама помою… А ты садись за уроки! Нечего опять к зеркалу пристраиваться!

— Да ладно… — отмахнулась Олька, выкручивая помаду из тюбика, — посмотри лучше, какую я себе мазилку классную купила! Цвет — просто отпадный!

Тяжело вздохнув, Ксюша вышла в плохо освещенный коридор коммуналки и медленно побрела в сторону кухни, неся перед собой грязную посуду.

— Ксюш… — тихо прошелестел из-за приоткрытой двери Витин голос. — Зайди-ка на минутку…

От скрипа старой инвалидной коляски опять екнуло сердце, будто вздрогнуло жалостью к этому парню, единственному ее наставнику и помощнику, опоре и поддержке… Хотя опорой Витю никак нельзя назвать — кощунственно даже и звучит-то! Какая из него опора? Вон руки совсем ослабли — сил нет даже колеса у коляски крутить. Сохнет на глазах человек, и ничегошеньки с этим не поделаешь! Тело умирает, а голова ясной и умной остается, да еще какой умной! Она иногда часами его слушает, открыв рот. Про что ни спроси — все знает! И так все умеет разложить по полочкам, что кажется, и в самом деле дальше жить хочется, несмотря ни на что…

— Ксюш, помоги мать на кровать перетащить, а? — тихо попросил Витя. — А то она не дошла — видишь, у окна свалилась? А там дует сильно — простынет еще!

— Да, конечно, Вить… Сейчас, только посуду отнесу!

Мать Витина, Антонина Александровна, являла собой пример классического женского алкоголизма, тихого и безысходного. Пила она с молодости, с тех самых пор, как выписала ее сюда из деревни пожилая тетка, бывшая хозяйка этой большой комнаты, чтоб, как она говорила, «скрасить старость» и осчастливить племянницу городской пропискою — не пропадать же добру, в самом деле! Тетка же и устроила ее на работу на ликеро-водочный завод, на линию розлива… Правда, администрация завода — надо отдать ей должное — с пьянством на предприятии нещадно боролась! Однако боролась странными, одной администрации понятными способами, позволяющими принимать в себя алкогольную продукцию только на своей территории — хоть залейся! А навынос — ни-ни! Вот и старались все впихнуть в себя халявного побольше! И привыкали, и спивались… А как иначе? Это ж вам не конфетная фабрика, где по тем же правилам можно есть шоколада, сколько влезет! Только сладкого-то много не съешь: два-три дня — и тошнит уже… Тетка умерла через несколько лет, Антонина Александровна тихо жила себе одна, пока не пришло вдруг ей в голову родить себе ребеночка — тоже захотелось «скрасить старость», наверное… Вопреки всем прогнозам, Витя родился здоровым и крепеньким — Галия Салимовна рассказывала, она свою старшую, Асию, в одном роддоме с ней рожала. Только не повезло Вите — уронила его Антонина Александровна в трехмесячном возрасте по пьяному делу, причем сильно уронила, на копчик, да еще и к врачу сразу не обратилась — испугалась чего-то… Так и не удалось Вите встать на свои ножки — всю свою сознательную жизнь провел в инвалидном кресле. А к тридцати годам еще и сохнуть начал. Так и живет — согнутой пополам злым ветром тростиночкой, только глаза живыми и остаются — большие, умные, теплые, всепрощающие… И все его любили и жалели… И Антонина Александровна тоже любила и жалела, только по-своему, через алкогольный туман. И вину свою чувствовала. Нельзя, говорила, мне трезветь ни на минуту — от горя сразу помру… И деньги все заработанные до копеечки Вите старалась отдавать — пропить боялась! По утрам тихой мышкой встает — и бегом на работу. А они, соседи, все Вите помогали! И в магазин сходить, и пол помыть, и постирать, когда мать совсем уж не в состоянии — это всегда пожалуйста! Ну, разве что кроме Ксюшиной мамы… Она всегда себя особняком ставила, поверх голов смотрела — не место ей здесь, и все тут! Решила выбраться из «вонючей трущобы» — и добилась-таки своего! А интересно все ж посмотреть на этого ее нового мужа, или как его там еще называют… Сожителя… Хоть бы все у нее получилось, Господи! Уж они бы с Олькой и правда зажили в свое удовольствие!

Поставив посуду в раковину, она быстро вернулась в Витину комнату и, напрягаясь из последних сил, перетащила неподвижное тело Антонины Александровны на кровать, заботливо прикрыла старым байковым одеялом.

— Ксюш, а в церковь в это воскресенье меня свозишь? — тихо спросил Витя извиняющимся голосом. — Леха вроде тихий пока ходит и меня с коляской вниз спустит…

— Ой, Вить, а ведь не могу я в воскресенье! — спохватилась Ксюша. — Мама велела нам с Олькой в гости приходить, с ее мужем знакомиться. И даже время назначила! А с ней спорить — сам знаешь как… Давай в следующее воскресенье, ладно? Или хочешь, я кого-нибудь из девчонок Фархутдиновых попрошу? Хотя они ж не пойдут — они в мечеть ходят… А Васильевна старенькая уже, ей тебя не довезти…

— Да ничего страшного, Ксюш! — успокоил ее Витя. — В следующее так в следующее! Чего ты огорчаешься так? Не волнуйся! Иди лучше спать ложись, устала, наверное! Вон под глазами синяки какие, будто били тебя. В библиотеку завтра заскочишь? Надо книги поменять, я тут список тебе составил…

— Обязательно заскочу, Вить! Давай свой список и книги тоже, — обрадовалась Ксюша возможности хоть чем-то помочь соседу. — Надо у порога положить, а то выбегу утром и забуду, как в прошлый раз…

Ксюша сложила в большой пакет книги, пристроила туда же тетрадный листочек с Витиными безобразными каракулями, виновато обернулась от двери.

— Пока…

— Пока, Ксюш! И спать ложись пораньше! И не переживай, прошу тебя! — бодро откликнулся Витя.

* * *

— Олька, давай договоримся с тобой — обойдемся без ярких эмоциональных выражений и жвачки, ладно? Потерпишь пару часиков? — увещевала Ксюша дочь, идя с ней в воскресенье по незнакомой улице и вглядываясь в номера домов. — Вот, смотри, это сорок второй номер, а нам нужен сорок пятый… Значит, надо переходить на нечетную сторону…

И тут же — то ли провалилась в пропасть, то ли взлетела в небо — она и сама бы не смогла опять определить своего состояния: прямо на нее шла красота неописуемая в короткой норковой шубке цвета темного ореха, в длинных замшевых сапожках со стразами на тоненьких ножках — цок-цок по асфальту… И опять то же наваждение — боже, это ж я иду… Она сильно встряхнула головой, чтоб отогнать от себя этот нечаянный обморок, и даже ругнула себя тихонько: заигралась уже, матушка…

— Мам, ты чего? Встала, как вкопанная… Вон переход, пошли давай! — вернула ее в реальность нетерпеливая Олька.

— Да-да, идем быстрее, опаздываем…

Дверь им открыла мать — раскрасневшаяся, улыбающаяся, в кокетливом голубом халатике с оборочками. В уютной прихожей расплывался накатывающий из кухни плотными густыми волнами умопомрачительный запах жарящейся с чесноком курицы, из комнаты громко доносился взвинченный до предела голос футбольного комментатора.

— Раздевайтесь и проходите, Иван Ильич как раз свой футбол по телевизору досматривает… — подтолкнула она их, враз оробевших, к большим красивым дверям с цветными стеклышками. — Идите, знакомьтесь, он сам мне велел вас пригласить!

Олька первой нерешительно потянула за круглую медную ручку, приоткрыла дверь и, просунув в образовавшуюся щель голову, скромно произнесла: