— Здрассти…

— О-о-о, вы уже здесь, красавицы! А я не слышу ничего! — поднялся из красивого полосатого кресла навстречу им плотный лысый мужчина в спортивном костюме. — Давайте знакомиться! Меня Иваном Ильичом зовут… А ты, наверное, Ксюша? — обратился он к вконец смутившейся под взглядом его неожиданно ярких синих глаз Ксюше.

— Да… А это дочка моя, Оля… — тихо проговорила она, слегка поведя в Олькину сторону головой и одергивая непривычно короткую кофточку, которую Олька чуть не силой утром натянула на нее и в которой сама, будучи намного выше матери ростом, ходила «голопупой», строго следуя веяниям моды.

— Очень, очень приятно! — расплылся в улыбке Иван Ильич. — Зиночка! Какие у тебя хорошие девочки! — крикнул он в сторону кухни, подходя к дверям комнаты. — Прямо обе девочки-припевочки!

Он подошел совсем близко, ласково приобнял их за талию и прижал на секунду к своему плотному телу. Заглянув сверху в Ксюшино лицо, обдал хитрющей и живой синевой смеющихся глаз. И ведь всего лишь чуть-чуть полежала эта большая теплая рука на худых ее ребрах, а она взяла и поплыла… Сроду с ней такого не случалось! Как будто прожгло теплом все ее внутренности, и тепло это засопротивлялось, не желая выходить обратно, — осталось там, внутри, щекоча и непонятно тревожа. Ей даже показалось, что на коже, под кофтой, обязательно должен остаться след от его ладони… «Господи, стыд-то какой! — с ужасом подумала она, глупо улыбаясь и моргая растерянно глазами. — Никогда со мной такого не бывало! Аж дыхание пресеклось и лицо покраснело, наверное…»

В комнату уже входила мать, неся на большом, небывалой красоты синем блюде огромную жареную курицу, обложенную со всех сторон дольками румяной запеченной картошки и свежей зеленью.

— Ого, какая курица большая! — повела носом вслед за блюдом Олька и громко проглотила слюну, осторожно-испуганно взглянув на мать, все утро читавшую ей лекции о правилах хорошего тона. — Мам, ты чего? Что это с тобой?

— А что? — испуганно спросила Ксюша, хватаясь за щеки.

— Ты красная вся такая…

— Да я стесняюсь просто! Сейчас пройдет…

— Это не курица, Оля, — с досадой произнесла мать, пристраивая блюдо в центре накрытого посреди комнаты большого стола. — Это индейка…

— Индейка?! — округлила глаза Олька. — Никогда в жизни не ела индейку! Вкусно, наверное…

— Девочки, за стол! За стол! — легонько подтолкнул их Иван Ильич. — Зиночка, а где вино?

— Да они у меня совсем не пьют, Ваня! Я их в строгости воспитываю! — поглаживая Ксюшино плечо и умильно улыбаясь, проговорила мать.

— Так и я ж им водки не предлагаю! А настоящего грузинского вина за знакомство просто грех не выпить! Неси бутылку, Зин!

— Вань, ну оно ж дорогое…

— Что значит дорогое? Не дороже гостей! Ты чего? К тебе ж дети пришли…

Мать нехотя достала из красивого бара бутылку «Киндзмараули», поставила на стол. Сняв фартук, села рядом с Иваном Ильичом, продолжая растягивать губы в приличествующей случаю улыбке. Ксюша вдруг остро, всей кожей почувствовала ее раздражение, сидела, опустив плечи и с силой прижимая локти к бокам. Она всегда очень болезненно ощущала ее раздражение, оно выбивало своей плотной волной все мысли из головы, заставляло струной натягиваться мышцы, и в глотке сам собой появлялся комок — ни подышать, ни поплакать…

— Ну что ж, за знакомство! — наливая в Ксюшин фужер вино, предложил Иван Ильич.

— Спасибо, мне не надо… — коротко взглянув на мать, пролепетала Ксюша.

— Что значит — не надо? — нарочито громко произнес Иван Ильич. — А я говорю — надо! Ты знаешь, кто я такой? Я бывший генерал! И потому уж извини — привык командовать!

— Генерал?! — снова округлила глаза Олька, протягивая ему и свой фужер. — Вот это да…

— Бывший, Оленька, бывший… Теперь вот одомашнился — хозяйку себе завел…

— А раньше что, не было хозяйки?

— Оля! — укоризненно дернула ее за рукав Ксюша. — Что ты говоришь…

— Жена моя умерла пять лет назад… Царствие ей небесное — святая была женщина! — помолчав, вдруг совсем грустно заговорил Иван Ильич. — Мы с дочкой вдвоем остались. А недавно она замуж выскочила — да не куда-нибудь, а в Данию. Представляете? Вот и жил я совсем один. Что ж делать… А теперь будем с вашей мамой вместе век доживать! Два одиночества — это уже веселее, чем одно, правда? Так за знакомство, девочки? Надеюсь, вы у нас теперь частыми гостями будете!

— Ага! — радостно закивала головой Олька. — У вас здесь так классно! Квартира — блеск! А машина тоже есть?

— Есть… — улыбаясь, чокнулся с ней Иван Ильич.

— И дача?!

— И дача…

— Вот это да-а-а… — восторженно протянула Олька, принимаясь за индейку. — Ой, как вкусно! А на дачу нам тоже можно будет приезжать?

— И даже нужно! — рассмеялся Иван Ильич, с удовольствием наблюдая, как она смачно облизывает свои пальцы. — Люблю искренних людей! Я и сам раньше таким был — куда теперь все подевалось, не знаю…

От выпитого вина Ксюша неожиданно осмелела — даже исчез из горла застрявший там поначалу слезный столбик, и решилась-таки еще раз взглянуть в эти хитрющие яркие глаза, вобрать в себя еще немного их синевы — пусть будет, останется на память яркое пятнышко в голове… Вдруг стало ей так хорошо от присутствия этого далеко не молодого, а для нее, наверное, уже и старого мужчины, что она снова испугалась и снова быстро опустила глаза в тарелку с нетронутым куском индейки.

— Иван Ильич, а вы почему вино не пьете? — продолжала свой допрос Олька, наивно хлопая длинными ресницами и никак не реагируя на выразительные бабкины взгляды, направленные короткими яростными вспышками в ее сторону.

— Да мне нельзя, деточка… — развел руками Иван Ильич. — У меня ведь два инфаркта уже было. Теперь ни пить, ни курить — ничего нельзя! Я и дочке обещал, когда она уезжала…

— Понятно! — махнула на него рукой Олька. — Тогда налейте мне еще вина! Вкусное такое!

— Оля!!! — одновременно прикрикнули на нее мать и бабка.

— А что такого? Иван Ильич сам сказал — он таких, как я, любит! Не слышали, что ли?

— Да на здоровье, девочка! — со смехом наполнил он ее бокал. — И не ругайтесь на нее — она молодец! Такая, какая есть — не больше и не меньше! И добавки ей, Зиночка, положи! И салатик…

После обеда мать с гордостью демонстрировала им свое новое жилище, хвасталась чудесами кухонной техники, ванной с «необыкновенными пузырьками» и даже новыми нарядами, которые успела прикупить себе в качестве подарка от нового мужа. Ксюша слушала ее равнодушно, вежливо кивая головой. Олька же, напротив, совала везде любопытный нос, выражая свой восторг то короткими словечками в духе Эллочки-людоедки — «ух» да «ах», то протяжным, на одном выдохе произнесенным — «кла-а-а-с-с-с…».

Вскоре Ксюша заметила, что мать уже на взводе, то есть из последних сил держит на лице улыбку гостеприимства, и засобиралась домой, потащив за собой упирающуюся Ольку. Иван Ильич очень тепло распрощался с «девочками», взял с них обещание не забывать, заходить почаще. Перед уходом мать завернула им в целлофан остатки индейки, сунула Ксюше в сумку и, уже открыв дверь, вдруг с наигранной заботливостью произнесла:

— Ксюш, а ты чего это в кроссовках-то ходишь? Холодно же! Смотри, простудишься…

— Надо же, какая любящая мамочка! — возмущенно и зло прошипела Олька, как только они вышли из подъезда. — «Холодно же!» — передразнила она бабку. — Как будто не знает, что у тебя, кроме кроссовок, ничего и нет больше! Развыпендривалась, показушница хренова…

— Оля! Нельзя так о бабушке! — попыталась урезонить ее Ксюша. — Нехорошо это!

— А чего она… И вообще… Не многовато ли для нее будет?

— Что ты имеешь в виду? — насторожилась вдруг Ксюша.

— А то и имею! Не жирно ли для нашей бабушки в таких условиях жить? Мог бы себе кого и помоложе, и поприличнее найти… И нашлись бы, между прочим, желающие… И я бы, например, не отказалась! А что? Он совсем даже ничего дедушка… Если б еще и женился — так вообще в кайф…

— Да как тебе не стыдно! — напала со злостью на дочь Ксюша. — Что ты вообще несешь такое?! Замолчи сейчас же! Чтобы я никогда, слышишь, никогда от тебя этого не слышала! Дрянь! Да как ты посмела? Кто ты такая вообще?

— Мам, ты чего? — обиженно уставилась на нее Олька.

— Молчи, молчи лучше! — чуть не плакала Ксюша.

— Да чего ты кричишь на меня? Что, и пошутить нельзя, что ли? Еще и дрянью обозвала… Ты же сроду так на меня не ругалась!

Олька, надув пухлые губы, обиженно отвернулась, замолчала. Так и не сказала ни слова, пока ехали на дребезжащем занудно на поворотах трамвае, сидела, отвернувшись к окну, рассматривала грустный и неуютный зимний город в подступающих серых сумерках. И никак не могла понять, что сердилась мать вовсе не на нее, а на саму себя, и кричала тоже на саму себя — впервые в жизни сорвалась и вслух накричала… И где ей было понять — молодая еще, глупая совсем…

* * *

Плывущие с неба снежинки аккуратно ложились на землю, на скамейку, на Витино старенькое байковое одеяло в голубую и белую клеточку, словно боясь поломать свою хрупкую изящную красоту, засыпали нежным рыхлым слоем дорожки в церковном скверике. Все кругом казалось белым и чистым, и на душе было светло после воскресной утренней службы. Так бы и сидела вечно на этой скамеечке в скверике и смотрела бы на эти плывущие с неба снежинки! Холодно только очень…