— Что значит добегался? — резко отняв от лица руки, спросила Ксюша. — Не говорите так, Иван Ильич! Вы обязательно подниметесь!
— Да теперь уж просто обязан! — тихо рассмеялся он. — Куда ж я теперь денусь? Вот счастье нежданно-негаданно бог послал… А бабником я и правда был самым что ни на есть первостатейным, Ксюшенька… Страсть любил это дело! Ни одной юбки не пропускал! И женщины меня тоже любили. Про таких мужиков, как я, говорят — тепленький…
— А правильно говорят, Иван Ильич! — улыбнулась счастливо Ксюша. — Я ведь чуть с ума не сошла, когда вы меня обняли — помните, мы с Олькой к вам знакомиться приходили? Прямо прожгло меня всю насквозь через ребра от вашей руки — никогда со мной такого не было…
— Так уж и никогда?
— Правда…
— Но ведь кто-то же у тебя был? Не в монастыре же ты жила, в самом деле!
— Это вы о сексе, наверное, говорите? — догадалась вдруг Ксюша, стыдливо опуская глаза. — Я правильно поняла?
— Ну да…
— Нет. Никого и никогда у меня не было. Теперь я это точно знаю. А то, что было — не в счет. Стыдно вспомнить… Да я вот вас за руку держу — и столько счастья при этом испытываю, что не променяю его на этот самый секс! Ну его, вспоминать теперь противно… — содрогнулась она всем телом.
— Несчастная ты моя девочка… — грустно произнес Иван Ильич. — Кто ж с тобой сумел сотворить такое зло? Мать-то твоя куда смотрела?
— Она не виновата, Иван Ильич! Я сама во всем виновата! От нее тогда как раз отец ушел — и я еще со своей школьной беременностью на голову свалилась!
— Ну и что? Подумаешь, беременность!
— Ну как же… Вы не понимаете… Ей же поддержка от меня была нужна, а я…
— А тебе, тебе не нужна была поддержка, что ли? Я понимаю — у нее горе, но ты ведь тоже живой человек, тем более — родненькая кровиночка… Не ожидал я такого от Зины! Мне она совсем другой показалась…
— А вы свою дочку любите?
— Лизочку-то? Люблю, конечно… — медленно произнес Иван Ильич и задумался надолго, внимательно вглядываясь в Ксюшино лицо. — Только знаешь, о чем я сейчас подумал? И я ведь нисколько не лучше твой матери поступал… Поэтому у нас с ней и отношения не сложились, с Лизой-то…
— Как это?
— Да изменял я жене своей направо и налево, такая уж у меня, видимо, природа мужицкая… И знала она об этом, конечно, и молчала всегда — ни разу мне ни одной сцены не устроила! А страдала ведь, наверное… И Лиза тоже за нее переживала сильно — только я тогда не понимал этого! Тоже о себе больше думал, получается…
— Вы думаете, она и сейчас обиду в себе держит?
— Ну да… Когда жена умерла, она сразу будто в себе замкнулась. Только «здравствуй, папа» да «до свидания, папа», и все… Уж как я ни старался ей хорошим отцом быть — не получилось у меня. Потом вот замуж вышла, уехала… Надо бы ей позвонить сейчас — и не могу, виноватым себя чувствую! Получается, когда заболел, тогда и вспомнил…
— Это неправильно, Иван Ильич!
— Да знаю, что неправильно! А что делать?
— А давайте я ей позвоню, если вы сами не можете! Мне кажется, она должна знать, что вы сейчас в больнице.
— Ты думаешь?
— Конечно! Что вы! Вы же ее отец! Обида — обидой, но все равно ведь она вас любит!
— Да ты откуда знаешь?
— Знаю! Не любить вас просто невозможно…
— Эх ты, глупая Белкина Ксюша, юбочка из плюша! — рассмеялся Иван Ильич. — Влюбилась в старика с большого жизненного перепугу и радуешься… Тебе бы настоящего мужика надо, только где ж его возьмешь? Настоящие — они таких мышек забитых не любят, они стервозных баб любят! Хотя, ты знаешь, если быть честным, вот такая Ксюша Белкина сидит в каждой русской бабе, какую ни возьми! В ком-то в большей степени, в ком-то в меньшей — уж поверь мне, знатоку женскому! Кто-то в себе Ксюшу Белкину вглубь загнал, и она там сидит и пикнуть не смеет, кто-то изо всех сил по тренингам бегает, себя переделывает… А кто-то вообще искренне считает, что вот именно она и не такая, а случились обстоятельства — и тут же вылезает из нее Ксюша Белкина…
— Значит, я — имя почти нарицательное? Что ж… Может быть… А знаете, Иван Ильич, у меня ведь даже игра такая есть! Как будто я в других впрыгиваю! Я на улице когда вижу красивую девушку в короткой норковой шубке, мне сразу представляется, будто это я иду… Само собой представляется, и даже иногда кажется, что я на самом деле в нее, в эту девушку, переселяюсь! Смешно, правда? Вот возьму и переселюсь совсем в одночасье…
— А ты такую же шубку хотела бы носить?
— Ой, да что вы…
— Что вы, что вы… — передразнил ее Иван Ильич. — Вот мужики как раз таких и не любят, которые даже хотеть ничего не смеют! Жалко мне тебя, Ксюша…
— Значит, меня и полюбить никак нельзя, да? — упавшим голосом спросила Ксюша. — Только пожалеть можно?
— Пока не научишься любить и ценить себя — никто тебя не полюбит! Так что учись — не со мной же, стариком, тебе жить!
— А я хочу с вами… Правда! Никакие настоящие, как вы говорите, мне не нужны. Вы и есть самый для меня настоящий…
Неожиданно для себя она расплакалась. Теплые слезы быстро скатывались из грустных больших глаз, никогда не знавших косметики, катились по скуластым и бледным щекам, по ранним глубоким морщинкам, попадали в уголки губ, и она быстро слизывала их, ощущая на языке терпкую безысходную горечь, и хотелось опять расплакаться в голос, уже по-настоящему, чтоб с подвыванием, как давеча с Олькой, да она не смела…
— Не надо, девочка… — дотянулся рукой до ее лица Иван Ильич. — Не надо… Я же тебе верю, что ты, глупенькая! Что смогу, все для тебя сделаю! Сколько мне отпустит жизнь времени — до минутки тебе отдам! Может, и сам спасусь — на том свете потом зачтется… Ничего, Ксюха! Будет и у тебя праздник, уж об этом я позабочусь… Приоденем тебя, кремами да притирками вашими женскими отполируем, кудрей тебе навьем — еще красивше всех будешь! И с Олькой твоей чего-нибудь придумаем! Может, учиться куда определим или в самом деле замуж выдадим! У нее сейчас просто дури в голове много, а так она девчонка хорошая!
— Не надо… Что вы, Иван Ильич…
— Ничего, Ксюха, поднимай голову выше! Мне бы теперь только подняться, а то уж совсем было помирать собрался. Сейчас и сам вижу — рано еще! И с жильем вас с Олькой определить надо, не век же вам с матерью в коммуналке жить! Надо поговорить с Лизкой на эту тему, я думаю, она мне не откажет…
— Ой, что вы! Не надо, Иван Ильич! — сквозь слезы испуганно взглянула на него Ксюша.
— Что ты заладила одно — не надо да не надо! Уж я теперь лучше знаю, что надо… Твоя любовь и не того стоит, девочка! Она самого дорогого стоит, уж поверь мне! И спасибо тебе за нее огромное…
— Да мне-то за что? Это вам спасибо, что не прогнали!
— Слушай, а ведь мы, похоже, совсем с тобой, Ксения, заболтались! За окном-то ночь уже! Оставайся-ка здесь ночевать, куда я тебя отпущу в такую темень?
— Так здесь же спать негде…
— Со мной ложись! Я подвинусь малость, тебе места хватит! Ты ж худенькая такая, в чем только душа держится, непонятно!
— А можно? Правда? — радостно прошептала Ксюша.
— Ложись! Завтра утречком встанешь — домой ко мне сбегаешь. Сотовый телефон мой принесешь и денег побольше… Ключи у соседей из квартиры напротив возьмешь — я им записку напишу… А сейчас почитай-ка мне на ночь — где твой Пушкин-то? Что у нас дальше по программе?
— «Моцарт и Сальери»…
— Ну, давай, чеши про Моцарта и Сальери!
Ксюша осторожно пристроилась на самый краешек кровати, открыла потрепанный томик и, чувствуя себя самой счастливой женщиной на земле, начала читать:
— «Сальери: Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет и выше. Для меня так это ясно, как простая гамма…»
— А вот это ты, мужик, правильно сказал… Про правду-то… — тихо пробормотал Иван Ильич. — Тут я с тобой на все сто процентов согласен…
Конец ознакомительного фрагмента
