Вера Колочкова
Как убежать от любви
Сентябрь стоял сухой, солнечный и холодный. Глянешь в окно с утра и зажмуришься — красота… Осенняя, праздничная… Небо сияет лазурью, золотом горит листва. И кажется, градусник за окном врет, показывая низкую температуру. Но выйдешь на улицу и вздрогнешь — мама дорогая, холодно как! Хотя тут же и смиряешься с этой острой звонкой прохладой, потому что так правильно, наверное… Потому что в холоде умирать легче. Холод бодрит, холод не утомляет. И больше сил остается, чтобы лихо сплясать тот самый прощальный осенний танец на ковре из желтых листьев.
Да, так умирать легче. В отчаянном всплеске веселых ярких красок, в стремительном танце…
Зойка глядела в окно, щурилась на солнце. Странно, что именно эта мысль пришла ей сейчас в голову. Глупая по своей аналогии мысль. Потому что — разве можно проводить какие-то параллели… И аналогии… Или это просто инстинкт самосохранения так работает? Чтобы в нужной форме держалась. И не пугала маму отчаянием. Потому что мама… Потому что…
Да, Зойкина мама тоже умирала. Как осень. Весело и отчаянно. Иногда Зойке казалось, что мама даже выглядеть стала моложе. Кожа на лице натянулась, тело избавилось от лишних килограммов, и обозначились вдруг тонкая талия и длинные стройные ноги… А еще мама все время весело улыбалась, иногда чересчур весело. И выплескивалась через этот «чересчур» вся правда о том, как тяжело ей дается улыбка. И в глазах промелькивала тоскливая паника, и наплевала эта паника на мамину веселую улыбку, потому что знала, что она — настоящая, а улыбка — нет. Потому что умирать все равно страшно. Хоть с улыбкой, хоть в панике, хоть в солнечном свете, хоть под проливным дождем. Какая разница, какой у смерти антураж…
Но если маме так хочется — пусть. Это она для них старается. Для нее, для Зойки, и для Саши своего. Для дочери, для мужа. Чтобы им не было так страшно жить на одной территории со смертью.
А что им, Зойке и Саше, оставалось? Они тоже старались улыбаться маме в ответ… И скалились все втроем, как будто делали бесконечное селфи…
Нет, в самом деле, а что делать прикажете? Как иначе? Не впадать же в слезную истерику при маме, правда? Это когда наедине с собой и со своим горем остаешься — это пожалуйста, трясись от рыданий, сжимай кулаки, грызи подушку, волком вой, захлебывайся отчаянием… А при маме — нет. Нельзя, и точка. Если ей хочется умирать с улыбкой, будь добра, доченька дорогая, улыбайся в ответ. Вон и Саша, мамин любимый муж, тоже улыбается. Хотя лучше бы он этого не делал, потому что улыбка получается совсем жалкая. Да и у нее, у Зойки, она лучше, что ли? Они же с Сашей не артисты, чтобы уметь играть веселье в подобных предлагаемых обстоятельствах…
А «предлагаемые обстоятельства» свалились на них, как снег на голову. Когда они строили планы на лето, когда были беззаботны и счастливы. Хотя поначалу все не показалось таким страшным… Просто мама упала в обморок. В офисе фирмы, где работала. Сидела за рабочим столом, вглядывалась в экран компьютера, выполняла какое-то срочное задание шефа — и вдруг откинулась назад на крутящемся кресле, и оно начало крутиться вместе с мамой будто само по себе… Сначала никто из сотрудников не понял, что произошло. Решили, что мама устала и таким образом отключилась на полминутки, чтобы провернуться в кресле парочку оборотов. А потом поняли — что-то не так… Начали разводить суету — кто-то по имени ее звал — Таня, Таня! — кто-то за плечи тряс, кто-то по щекам принялся похлопывать — все без толку. Наконец догадались «Скорую» вызвать…
Благо «Скорая» приехала очень быстро, и медики так же быстро привели маму в сознание. Как выяснилось, у нее давление упало до самого нижнего предела. Вкололи лекарство, хотели с собой забрать, но мама воспротивилась. Она вообще панически боялась больниц, даже в поликлинику, когда гриппом болела, старалась не ходить. Было у нее такое предубеждение против медицины и медиков, да… Как она объясняла — потому что в детстве много болела и «наелась» этой больничной спецификой по самое не хочу. Помнится, как бабушка сокрушалась маминым своеволием, но даже бабушка не могла заставить маму пойти на прием в поликлинику. А характер у бабушки был — о-го-го…
В тот день ее просто отпустили с работы, чтобы дома полежала, в себя пришла. А потом обморок повторился — через пару дней. Потом еще раз… Тогда уж Саша не выдержал, чуть не силой уволок ее в поликлинику, чтобы обследование назначили. Наверное, мама ни за что не позволила бы себя «уволочь», но Саша очень сердился. И стыдил ее — как можно так плохо к себе относиться! Неужели трудно пойти и провести обследование, банальные анализы сдать?
Его и провели, это обследование… А потом еще одно, более доскональное, уже в онкологическом центре, где мама лежала почти месяц. И объявили им с Сашей неутешительный результат… Мол, ничего уже сделать нельзя, поздно уже. Надо было раньше обращаться за помощью. Да только кто ж знал-то про это «раньше»? Если б знать, где упадешь…
В общем, первый день лета мама встретила у себя дома. Того самого долгожданного лета, последнего в ее жизни. Сначала плакала, потом плакать перестала и будто замкнулась в себе, сосредоточилась на своих внутренних переживаниях (или как там они называются, эти ощущения, когда знаешь, что скоро умрешь?), а потом вдруг преобразилась — открылась им без остатка. Будто хотела свою душу с ними оставить, отдать до конца всю любовь…
Между прочим, это ведь то еще испытание, если вдуматься, — забирать в себя умирающую любовь. Очень осторожно забирать, потому что нельзя потерять ни капли. Потому что знаешь, что они последние, эти капли… И нельзя их обесценить собственным отчаянием. И надо вывернуть себя наизнанку, чтобы твоя ответная любовь была легкой искрящейся радостью, а не черным горем прощания. Да, то еще испытание… Кто хоть немного в такой «любви» жил, тот знает.
А они с Сашей жили. Наверное, у них даже неплохо это получалось. Потому что научились понимать друг друга с полуслова, с одного короткого взгляда. Потому что бывали дни, когда надо было моментально решать, кому остаться с мамой. Одну они ее не оставляли. Ни на минуту. Хотя и не обговаривали это заранее… Все будто самотеком шло, в коротких утренних диалогах…
— Заяц, я ненадолго выскочу, ага? Сможешь первую пару в институте пропустить?
— Да без вопросов, Саш…
— Ага… Тогда я еще в супермаркет заскочу. А потом ты такси возьмешь и успеешь на вторую пару… Жаль, у тебя прав нет! Как-то мы упустили этот момент, давно надо было заняться…
— Так это мама нам не позволила, Саш… Ты что, забыл? Я ж хотела на водительские курсы пойти, а мама вдруг испугалась — мол, рано еще… Будто я маленькая…
— Да, Заяц, я помню. Мама всегда за тебя так боится, что часто перестраховывается. Я тогда с ней спорить не стал. А зря… Сейчас бы тебе очень даже водительские права пригодились…
— Ничего, я и на такси в институт успею. Не страшно.
— Хорошо… А когда вернешься из института, я еще ненадолго выскочу…
— Так я могу и последнюю пару пропустить, если надо!
— Нет, не надо. Таня беспокоится, когда ты много пропускаешь. Ты же знаешь…
— Хорошо, я приду после последней пары. А тебя с работы не уволят, Саш? Ты ж там появляешься эпизодически! То приехал, то снова уехал…
— Нет, не уволят. А если уволят — другую работу найду. Да это не важно, Заяц… Ничего, проживем как-нибудь. В случае чего я машину продам…
— Да ну…
— Тсс… Тихо, мама идет… Убери горечь с лица, Заяц! И окно закрой, холодом несет…
Мама вошла на кухню с улыбкой, произнесла сломанным болью голоском:
— Доброе утро, мои любимые…
— Доброе утро, мамочка!
— Доброе утро, Танюш…
Они отвечали ей одновременно, будто немного контролируя друг друга — как звучат голоса. Надо, чтобы звучали хорошо. Так звучали, будто ничего ужасного в их жизни не происходит. Обыкновенное утро. Обыкновенный завтрак. Кофе, гренки, овсянка. Бутерброды с колбасой и сыром. Утро счастливых людей, любящих и уважающих друг друга. Любимая жена, любимый муж. Взрослая дочка.
Кому дочка, кому — падчерица…
Но это уже не важно. Да и вообще… Само слово «падчерица» ужасно противное. Стоит за ним что-то злое, как в детской сказке. Но ведь не было в Зойкиной жизни ничего злого в последние два года, когда в их с мамой жизни появился Саша… Любимый мамин Саша. А ее, Зойкин, стало быть, отчим…
Да, последние два года мама была счастлива. Два года любви для сорокапятилетней женщины — не так уж и мало, согласитесь. Настоящей любви, взаимной. Два года — как последний подарок…
* * *
Как позже выяснилось, мама и Саша давно встречались. Были тайными любовниками. Такими тайными, что даже она, родная дочь, ничего не знала! Нет, замечала, конечно, в маме кое-какие изменения, не без этого… И глаза стали блестеть по-другому, и в голосе появилось несвойственное маме капризное кокетство, и прическу она сменила, и одеваться стала не так, как раньше… Да что там, полностью сменился весь ее женский рисунок, но никак Зойка это не связывала с появлением в жизни мамы тайного любовника, хоть убей! Да еще и женатого! Хотя… Разве можно нынче отыскать приличного мужчину в районе пятидесяти — и не женатого? Пока однажды он не появился на пороге их квартиры:
