«Почему, собственно, ты всегда смотришь западное телевидение?»

«Я смотрю то, что не скучно».

«Откуда ты знаешь, что наше телевидение скучное, если ты его вообще не смотришь?»

«Да всем известно, как неинтересно то, что происходит в Адлерсхоф» [Адлерсхоф — район в Берлине, известный как «город науки, технологий и средств массовой информации».]. «С каких это пор ты стал слушать других?»

Тимм пытается надавить утверждающим ответом: «Но ведь это не запрещено, не так ли?»

У моего сына нет ярко выраженных склонностей. Он предпочитает возиться с машиной, ходить на рыбалку, обычно у него долбит так называемая развлекательная музыка, его увлекают телевизионные детективы. Или же, как в эти дни, он мастерит кресло-качалку. Большущее кресло-качалка. Спинка едва не упирается в потолок комнаты. Уникальная вещь. Деревянное изделие, по которому видно, что конструктор с творческим рвением взялся за дело. Когда парень неторопливо раскачивается взад-вперед, у меня складывается впечатление, что там сидит король, который благосклонно и с наслаждением созерцает свое маленькое царство — четыре на шесть метров.

Полные отчаяния мысли о моем сыне. Кажется, он живет согласно мировоззрению «Мой дом — моя крепость». Тимм — отступник? Изгой? Один из тех, кого Маркс видел так: «Тот, кому доставляет больше удовольствия вечно копаться в самом себе, чем собственными силами строить целый мир, быть творцом мира, — тот несёт на себе проклятие духа, на того наложено отлучение, но в обратном смысле — он изгнан из храма и лишён вечного духовного наслаждения, и ему приходится убаюкивать себя размышлениями о своём личном блаженстве и грезить ночью о самом себе».

Нет, мой сын не изгой. В нем есть отличие от моего знакомого, который в разговоре мне сказал: «Человек, ушедший из общества, — я не могу им быть, ведь я даже не заходил в это общество». Тимм, как и многие молодые люди, страдает от того, что мы, взрослые, ожидаем от них того, чего ожидаем от себя.

...

ВОСПОМИНАНИЯ

Латвийский союз писателей пригласил меня на торжества, посвященные Янису Райнису. Я сижу в передней части ТУ. Самолет спокойно парит на своих девяти тысячах метров, под крыльями похожий на арктический пейзаж облаков. Вокруг меня дремлют пассажиры.

Позади двое молодых людей, читают; возможно, студенты по пути в свой вуз в Москве или Ленинграде. На два, а может, и на три года постарше Тимма. Мое воображение: каково было бы, если бы рядом с ними сидел твой сын; студент Университета имени Ломоносова, будущий врач или биолог, геолог, физик, заряженный энергией, одержимый беспощадным стремлением стать самым выдающимся ученым на Земле.

* * *

Резко меняется погода. Ноябрь готовит ветер, дождь, туман.

Прекратил работать электронасос. В доме нет воды. На помощь пришел Х. с торфяных разработок. Собственно, чего не умеет делать этот человек? Прежде всего он завидно изъясняется на нижненемецком, этом грубом и нежном, громком и тихом, остроумном и печальном диалекте. И когда Х. говорит: «Поцелуй меня в задницу!», это не звучит непристойно.

Позже. Вода снова течет. Мы сидим на кухне. Х. с кружкой белого пива, я с кофе. Х. рассказывает о моем сыне, который в воскресенье вечером сидел в ресторане и дебатировал с выскочкой «оттуда». «Конечно же, они были полностью единодушны», — сказал я. «Имей в виду, мой дорогой, имей в виду, что твой мальчик держал речь так, будто это был не он, а старина Маркс».

Тимм спускается с мансарды удрученным. «Ночью был ураган».

«У нас были и посильнее».

Мой сын садится, курит утреннюю сигарету.

«Когда вчера я, лежа в кровати, смотрел жуткий детектив и слышал, как громыхает черепица, я был рад, что ты в доме, иначе от страха в штаны наложил бы».

Сколько шума в старом доме во время урагана. Здесь ходят ходуном оконные ставни. Там, на стене дома, бренчит цепь. Тут стонет балка крыши. В печи шипит ветер. А порой много звуков, причину возникновения которых я не знаю. В любом доме при любой погоде есть своя музыка. И когда с ней знаком, не боишься.

Ноябрь

Половина пятого. Меня будит шум мотора трактора. Доярки едут на выгон в Алансберг. Манеры речи для них не имеют значения. Некоторые так ленивы, что хотят сразу же доить из коровы сыр. У них железная дисциплина. И при ветре, и в грозу, от первой зелени в мае вплоть до глубокой осени, они катятся и утром, и в полдень к доильным установкам. Животные требуют пунктуальности.

Я перелопачиваю вязанки дров в сарае. Злюсь, потому что Тимм дает хорошие советы, а сам не дергается. Через полчаса он приглашает меня поужинать. Стол накрыт. Дымится чай. Даже цветы стоят на обеденном столе. Я не должен чесаться прежде, чем начнется зуд.

Утром воображаемая прогулка вокруг дома. Туман делает одиночество еще более одиноким. В кроне вишневого дерева последний лист. Несмотря на ураган и ливень, он не сдался. Словно знал: если упадет, станет всего лишь коричневой массой, как и все, что уже лежат в траве. Когда поток ветра движется сквозь крону дерева, лист в предчувствии дрожит. И все же его прожилки еще полны летней силы.

На проселочной дороге сбитый машиной заяц — пятно позора на лице Земли. На космее капля росы. Приветливо блеснув, она уступает место солнцу, которое садится сейчас рядом с ней.

Все жители деревни на ногах. Хоронят тракториста. Может, этот человек был негодяем — на кладбище его провожают все. В конце концов, каждый на очереди. Столяр изготовил гроб — так пожелал. Венки поступили от садовника. Могилу выкопали друзья. Для деревенских жителей похороны — это заблаговременный опыт своего погребения или захоронения урны. Оттого человек на деревне умирает более защищенным, более смиренным. Он знает кладбище, может быть, даже знает, где его могила. Во всяком случае, он знает, как посмотрит сосед, стоя у могилы, видит, как плачет женщина из того или иного дома, как проходят поминки. Похоронная процессия длинная. У могилы беседуют председатель кооператива и пастор. После речи гроб опускают в могилу. Родственники и жители деревни по старому обычаю выстраиваются, прощаясь, взяв в руку горсть земли: земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху. Тут пастор делает шаг вперед, призывно поднимает руку и просит, чтобы к могиле подходили только те, кто принадлежит церковной общине. В этот момент край могилы уходит вниз.

Председатель помогает испуганному духовнику выбраться и шепчет: «Неужели Бог оставил вас, пастор?»

У Тимма трое молодых людей из города. Кудлатые, длинноволосые парни расположились на полу, курят, пьют пиво, молчат. Включен магнитофон. Я делаю звук тише. Компания возмущается: «Когда тихо — не шокирует!» «Ведь если так тихо слушать, не поймешь нюансов!» «Так ни на что не отвлекаешься, это как капюшон на голове». «Ритм рвется, а так поддерживается правильный». Я отступаю. Они знают всё это лучше меня. У них, видимо, не существует болевого порога, при котором прекращается всякое наслаждение звуком.

Вернувшись из магазина, я сразу же подхожу к своей пишущей машинке. Тут слышу шаги в мансарде. Неужели? Тимм дома? Еще утром он с друзьями уехал. Рядом с дверью полностью забитый рюкзак. На кушетке, растянувшись, один из вчерашних ребят. При свете он мне несимпатичен, со своими липкими волосами и замызганными джинсами. Парень показывает мне ключ. «От Тимма, я поживу здесь некоторое время». «У тебя нет дома?» Он зажигает сигарету и отвечает: «Съехал».

Тимм приходит с работы раньше обычного. Я обращаюсь к нему: «Можно было со мной спокойно обсудить, прежде чем пускать в дом посторонних людей?»

«Неужели я не могу делать в своей комнате то, что захочу?»

Этот проклятый самонадеянный тон! Разве меня не волнует, чем он занимается в своей комнате? В детстве у меня никогда не было собственной комнаты. Мы все жили в гостиной, спали в одной спальне, все праздники в году проводили в «парадной комнате». Тогда никто не мог предъявить требований к «своей» комнате.

Конец ознакомительного фрагмента