Вероника Рот

Четыре. История дивергента

Моим славным и мудрым читателям

Предисловие

Вначале я писала «Дивергента» от лица Тобиаса Итона — парня из фракции Альтруизма. У Тобиаса есть некоторые проблемы с отцом, и он жаждет сбежать из своей фракции. Через тридцать страниц я достигла мертвой точки, поскольку Тобиас не вполне годился на роль главного рассказчика. Четыре года спустя, когда я вновь вернулась к этой книге, то нашла подходящего героя — девушку Трис из фракции Альтруизма, которая решила испытать себя. Но я не забывала и о Тобиасе — он вошел в мою историю под прозвищем Четыре — как инструктор, друг и парень Трис, равный ей во всем. Мне всегда хотелось раскрыть его характер, потому что Тобиас представлялся мне по-настоящему живым каждый раз, когда появлялся на страницах книги. Я считаю его сильным персонажем во многом из-за того, что он всегда старается преодолевать трудности, умудряясь даже в чем-то преуспеть.

Действие трех первых рассказов — «Перешедший», «Неофит» и «Сын» — происходит до встречи Тобиаса и Трис. Здесь же показан путь Тобиаса из Альтруизма в Лихачество и описывается то, как он развивал свою силу и стойкость. В последнем произведении — «Предатель», — хронологически пересекающемся с серединой «Дивергента», Тобиас знакомится с Трис. Мне очень хотелось описать их первую встречу, но она, к сожалению, не вписывалась в ход повествования романа «Дивергент». Зато теперь все детали можно найти в конце этой книги.

Итак, здесь появляется Трис — ее история ведется как раз с того момента, когда Трис стала контролировать свою жизнь, не забывая о собственной личности. Кроме того, на этих страницах мы можем проследить такой же путь, проделанный Тобиасом. А остальное, как говорится, уже вошло в историю.

...

Вероника Рот

Перешедший

Я выхожу из симуляции с криком. Мои губы болят, и я прижимаю к ним ладонь. Когда я подношу ее к глазам, то вижу кровь на кончиках пальцев. Должно быть, я прикусил их во время испытания.

Женщина из лихачей, следящая за моим индивидуальным испытанием, — она представилась Тори — как-то странно смотрит на меня. Потом она откидывает свои черные волосы назад и завязывает их в узел. Ее руки целиком покрыты татуировками, изображающими пламя, лучи света и крылья ястреба.

— Ты знал, что все происходило не по-настоящему? — бросает мне Тори, выключая систему.

Ее голос звучит небрежно, но ее тон — просто-напросто привычка, выработанная годами. Я сразу это понимаю. Я всегда замечаю такие вещи.

Внезапно я слышу свое сердцебиение. Отец предупреждал меня о подобной реакции. Он сказал, что меня спросят, осознавал ли я происходящее во время симуляции. И он посоветовал, как мне ответить.

— Нет, — говорю я. — Думаешь, я бы прокусил губу, будь я в сознании?

Тори сверлит меня взглядом в течение нескольких секунд, покусывает пирсинг в губе и произносит:

— Поздравляю. Твой результат — Альтруизм.

Я киваю, но слово «Альтруизм», как петля, сжимается вокруг моей шеи.

— Разве ты не рад? — произносит Тори.

— Члены моей фракции будут очень рады.

— Я спросила не о них, а о тебе, — уточняет она. Уголки губ и глаз Тори опущены вниз, будто под тяжестью веса, как будто она о чем-то грустит. — В комнате безопасно. Здесь ты можешь говорить все, что угодно.

Еще до того как я пришел сегодня в школу, я знал, к чему приведет мой выбор в индивидуальном испытании. Я предпочел еду, а не оружие. Я кинулся к злобной собаке — буквально впился в ее пасть, — чтобы спасти маленькую девочку. Я знал, что когда испытание закончится, результатом будет Альтруизм. Если честно, я до сих пор не представляю, как бы я поступил, если бы отец не посоветовал мне, что делать, и если бы он не следил за моим испытанием издалека. Что еще я мог ожидать?

В какой фракции я бы хотел оказаться?

В любой. В любой, кроме Альтруизма.

— Я рад, — твердо отчеканиваю я. Что бы Тори ни говорила — здесь вовсе не безопасно. Нигде небезопасно, нигде нельзя сказать правду или поделиться секретом.

Я по-прежнему чувствую, как зубы пса смыкаются у меня на руке, разрывая кожу. Я киваю Тори и направляюсь к двери, но она берет меня за локоть, прежде чем я успеваю уйти.

— Тебе нужно сделать свой собственный выбор, — заявляет она. — Остальные преодолеют себя, будут двигаться дальше, что бы ты ни решил. Но ты никогда не сможешь быть, как они.

Я открываю дверь и ухожу прочь.

* * *

Я возвращаюсь в столовую и сажусь за стол альтруистов рядом с людьми, которые едва меня знают. Отец не разрешает мне появляться практически ни на одном общественном мероприятии. Он утверждает, что я натворю что-нибудь и испорчу его репутацию. А я и не рвусь. Мне лучше всего затаиться у себя комнате в нашем тихом доме, а не маяться в окружении почтительных и смиренных альтруистов.

В результате моего постоянного отсутствия другие члены фракции опасаются меня, будучи уверенными, что со мной что-то не так: дескать, я больной, безнравственный или просто странный. Даже те, кто охотно кивают мне в знак приветствия, стараются не смотреть мне прямо в глаза.

Я сижу, сжимая колени и наблюдая за окружающими, пока остальные заканчивают свои испытания. Стол эрудитов завален книгами, но не все заняты чтением — многие только притворяются. Они просто болтают, утыкаясь носами в книги каждый раз, когда думают, что на них смотрят. У правдолюбов, как всегда, кипят громкие дебаты. Члены Товарищества смеются и улыбаются, доставая из карманов еду и передавая ее по кругу. Громкие и шумные лихачи качаются на стульях, толкаясь, пугая и дразня друг друга.

Я хотел попасть в любую фракцию. В любую, кроме своей, где уже давно решили, что я недостоин их внимания. Наконец в столовой появляется женщина-эрудит и поднимает руку, призывая к тишине. Фракции Альтруизма и Эрудиции тотчас замолкают, но лихачи, члены Товарищества и правдолюбы никак не угомонятся, поэтому женщина вынуждена крикнуть во всю мощь легких: «Тихо!»

— Индивидуальные испытания завершены, — произносит она, понизив голос. — Помните, что вам запрещено обсуждать свои результаты с кем бы то ни было, даже с друзьями и родственниками. Церемония выбора состоится завтра во «Втулке». Приходите как минимум за десять минут до начала. А теперь вы свободны.

Все кидаются к дверям, кроме нас — мы ждем, пока толпа разойдется, чтобы хотя бы встать из-за стола. Я знаю, куда торопятся альтруисты — они шагают по коридору, через парадные двери, на остановку. Они могут простоять там больше часа, пропуская других членов фракций. Я не уверен, что смогу вынести гнетущую тишину.

Поэтому, вместо того чтобы присоединиться к альтруистам, я выскальзываю в боковую дверь и иду по переулку, который вьется возле школы. Я бывал здесь и раньше, но обычно я медленно ползу по дороге, не желая быть замеченным или услышанным. Сегодня мне хочется бежать.

Я несусь до конца аллеи по пустой улице, перепрыгивая водосточные канавы на тротуаре. Моя свободная куртка с эмблемой Альтруизма колышется на ветру, и я снимаю ее с плеч, позволяя ей развеваться позади меня, как флаг, а затем отпускаю. На ходу я закатываю рукава рубашки до локтей и замедляю темп, когда тело устает от бешеной гонки. Кажется, что весь Город пролетает мимо меня в тумане, и здания сливаются в мутное пятно. Я слышу звук своих шагов будто издалека.

Наконец я останавливаюсь — мышцы горят. Я нахожусь в квартале изгоев, который располагается между сектором Альтруизма, штаб-квартирой Эрудиции, штаб-квартирой правдолюбов и общей территорией. На каждой встрече фракции наши лидеры — обычно в лице моего отца — убеждают нас не бояться изгоев и относиться к ним как к обычным людям, а не как к сломленным, потерянным созданиям. Но я их не боюсь — у меня даже не возникало подобных мыслей.

Теперь я бреду по тротуару и заглядываю в окна зданий. В основном я вижу только старую мебель, голые стены и пол, усыпанный мусором. Когда большая часть жителей покидала Город (а, по-видимому, именно так и было, поскольку некоторые дома до сих пор пустуют), они никуда не торопились, потому что их жилища все еще очень чистые. Но в квартирах уже не осталось ничего интересного.

Однако, минуя одно из зданий на углу, я кое-что замечаю. Комната за окном выглядит заброшенной, как и другие помещения, но в ней теплится крохотный горящий уголек.

Я щурюсь и торможу напротив окна, а потом пробую его открыть. Вначале рама не поддается, но вскоре мне удается пошевелить туда-сюда, и створка откидывается наверх. Я просовываю вперед свое тело, а затем ноги и опускаюсь на пол бесформенной кучей. Поцарапанные локти зудят от боли.

Здесь пахнет приготовленной едой, дымом и едким потом. Я медленно подхожу к угольку, вслушиваясь в тишину. Но до меня не доносятся голоса, которые могли бы свидетельствовать о присутствии изгоев.

Окна в соседней комнате закрашены краской и замазаны грязью, но блеклый лучик света просачивается сквозь стекла, и я различаю на полу сложенные тюфяки и старые консервные банки с остатками высохшей еды. В центре комнатушки установлен небольшой мангал. Практически все угли побелели, отдав свое тепло очагу, но один из них еще тлеет, а это означает, что недавно тут кто-то побывал. И, судя по запаху и обилию банок и одеял, тут обитало несколько человек.