Спустя день после того, как на улице Хаусманнс-гате Клара расстегнула пуговицу у меня на пальто и ухватилась за мою блузку, она мне позвонила. Звонок застал меня в прихожей дома, где я жила с мужем и детьми, и сначала я никак не могла понять, кто звонит. Она еще раз представилась, до меня дошло, и я испугалась — я была не готова к общению. Клара спросила, не хочу ли я написать рецензию на одну книгу для журнала, где она работает. Мне не хотелось, у меня не хватало смелости, но отказаться мне тоже не хватило смелости. Она спросила, не приду ли я к ней домой на следующее утро, чтобы обсудить все поподробнее, мне не хотелось, но сказать «нет» не хватило смелости. Когда на следующее утро я пришла к ней, Клара собирала книжный стеллаж, и у нее ничего не получалось, в инструкцию она не заглядывала и пила джин. Я была за рулем, пить не могла, поэтому занялась стеллажом. Пока я закручивала шурупы, Клара сказала, что черт с ней, с рецензией, их журнал все равно на ладан дышит, издательству он не нужен, и чем ей теперь платить за квартиру? Ответа я не знала, боялась заразиться безденежьем. Она влюблена в женатого мужчину — так она сказала, и мое сердце заколотилось. Она беременна от него и на следующий день собирается сделать аборт, а если откажется, тот мужчина навсегда с ней распрощается. Помочь я ничем не могла, мне хотелось домой, хотелось джина, я собрала стеллаж и уехала, видеть Клару я больше не желала.

Воскресенье в Фредрикстаде, в старом городе. Желтые, красные и бурые листья на брусчатке, холодный дождь в воздухе. Наполненная тяжестью, я ходила по улицам. Не надо было мне рассказывать малознакомым людям о дачах и передозировке. Мне хотелось выговориться, но как это сделать, я не знала. Потом я наткнулась на одну из тех, кто сидел со мной в кафе, и она спросила, все ли у меня хорошо, словно сомневалась в этом. Она пригласила меня к себе домой — она жила в желтом деревянном домике в паре сотен метров, угостила кофе с яблочным пирогом, и слезы накрыли меня, а детство выплеснулось наружу, а она приняла мои слезы и спокойно рассказала о своем детстве. Вот только можно ли туда вернуться?

Когда я, стоя в дверях, уже собиралась уходить, она спросила, давно ли я с ним говорила.

«С кем?»

«С твоим братом».

Я не могла припомнить. Лет двадцать назад или даже больше.

«Позвони ему», — сказала она, а я слабо улыбнулась. Она просто не понимает, как на самом деле обстоят дела. Но мы с ней обнялись, будто обмениваясь подарками, и когда я зашагала к калитке, она крикнула:

«Я буду болеть за Борда!»

По пути домой меня раздирали самые противоречивые чувства. Стыд за вчерашние признания в кафе, злость на саму себя за то, что меня так легко вывести из равновесия, благодарность за кофе с пирогом и за то, что в такой день мне повстречался человек, который не оттолкнул меня и у которого нашелся для меня совет. Я спрашивала себя про мать и отца. Астрид и Оса обращались за советом к другим: не надо быть знатоком человеческих душ, чтобы понять, что человек, разозлившийся из-за завещания, разозлится и на то, что дачи были выкуплены тайком по стоимости, значительно ниже рыночной. Консультировались ли они с кем-то? Предупреждали ли их? Или они не желали, чтобы их предупреждали? Решили любой ценой осуществить задуманное?

Домой, в Лиер, я приехала уже затемно. Я гуляла с собакой по полю, шел снег, и я позвонила Тале. Та взяла трубку. Я рассказала о передозировке, о дачах и их стоимости, дочка знает меня и поняла, что я тону. Она сказала, чтобы я не принимала все так близко к сердцу и не лезла в эту историю, что моя мать специально разыгрывает трагедию с собой в роли главной жертвы, хотя на самом деле просто хочет заткнуть рот тем, кто нелестно о ней отзывается.

«Я больше не хочу иметь ничего общего с твоими родственниками, — сказала она, — я в этой пьесе не играю».

Я услышала ее слова, и головой я понимала их смысл.

Я прошла больше обычного, нагоняла на себя усталость, чтобы легче было заснуть, возможно даже, чтобы проспать всю ночь. Я шагала сначала в одну сторону, потом вернулась домой и села перед камином. Позвонила Астрид — сказала, что с мамой все в порядке. Думала, что я переживаю. Мама по-прежнему лежала в больнице, измученная, но на следующий день ее выписывали, так что юбилей они, как и собирались, отпразднуют на этой неделе. И хорошо бы, чтобы Сёрен с Эббой пришли. Я сказала, что они пока не передумали. «Мама обрадуется», — сказала Астрид. Она боялась, что дети Борда не придут.

«Он детьми прикрывается, — повторила она, — хуже не придумаешь, прикрываться детьми! Мама так боится, что дети Борда перестанут с ней общаться. У нее с ними такие хорошие отношения, неужели он все испортит?»

Я осторожно предположила, что, возможно, они расстроились, потому что дачи отошли Астрид и Осе, и таким образом я в первый раз намекнула, что для меня версия Астрид — не непреложная истина. Она помолчала. А потом сказала, что если речь только о сумме взносов, то их можно изменить. «Правда, глуповато получится, — сказала она. — Мы, наверное, действительно заплатили какие-то маленькие взносы, — сказала она, — надо было нам с самого начала заплатить несколько взносов, но мы об этом как-то не подумали».

Я открыла бутылку красного вина. Прикончив ее, я слегка успокоилась и опять вышла с собакой. Снег по-прежнему сыпал, большие, тяжелые снежинки таяли у меня на лице. Вскоре я насквозь промокла. Небо прояснилось, звезды сияли поразительно ярко, а может, это все вино. Я приняла решение и вернулась домой.

В интернете номера Борда я не нашла, поэтому позвонила Астрид. Она сказала, что у нее его номера нет. «Но вы же с ним вчера разговаривали?» — «Это Оса ему звонила», — ответила она. Я попросила ее позвонить Осе, а потом перезвонить мне. «Уже поздно», — заупрямилась было она, а потом все-таки отыскала номер.

Когда я представилась — сказала, что это Бергльот, — он помолчал. А затем сказал, что в последнее время много обо мне думал. Я тоже помолчала. А потом рассказала о разговорах с Астрид, а Борд рассказал о том, как он относится к тому, что случилось. По-моему, голос у него был грустный. Он вспомнил, как я когда-то прислала ему книгу, семейную сагу. Мне казалось, что семья в романе похожа на нашу и детство главных героев тоже похоже на наше.

«Так оно и было», — сказал он.

Я возвращалась домой от Клары, а сердце мое колотилось. Она рассказала, что влюблена в женатого мужчину, потому что знала: я тоже влюблена в женатого мужчину? Разве это заметно по мне? Знает ли кто-нибудь об этом? Я замужем за добрым и достойным человеком, у меня от него трое маленьких детей, и все равно я люблю другого, женатого мужчину, и думаю только о нем. Это чудовищно, отвратительно, что же мне делать, это невыносимо, я невыносима. У меня нет постоянной работы, нет постоянного заработка, зато есть трое маленьких детей и добрый, порядочный муж, а еще я болезненно влюблена в другого. Ужасно, стыдно, непростительно, как я могу, что со мной не так, если я способна на подобное?

Клара позвонила через неделю. Знай я, что это она, — не сняла бы трубку. Она поинтересовалась, не хочу ли я еще разок к ней заглянуть, она купила новый стеллаж, а собрать его опять не может. Мне не хотелось. Я поехала к ней, собрала стеллаж и рассказала о женатом мужчине. Она сказала, что сразу поняла. Сказала, что замечает подобные вещи, обняла меня и погладила по щеке, а я заплакала. Что мне оставалось делать?

Потом, размышляя, когда я начала обдумывать случившееся, я поняла, что чувствовала — момент истины приближается, вот-вот начнется землетрясение, я чуяла его подобно животным, предчувствующим землетрясения. Я дрожала и боялась болезненной правды, грозившей разорвать, исполосовать меня, возможно, я бессознательно приближала ее, чтобы побыстрее преодолеть, если уж избежать все равно не удастся.

Декабрь и туман до самого неба. Вчерашний снег растаял, на лужайках и дорогах блестела черная грязь, на улице было холодно, а система обогрева вышла из строя, поэтому холодно было и дома.

Мне нужно было отредактировать театральные рецензии и написать введение для следующего номера «На сцене», но ничего этого я не делала. Я приготовила чай, налила его в термос, достала шерстяную одежду, влезла в резиновые сапоги и черную куртку с капюшоном. Главное — одеться потеплее. Я направилась в лес, туда, где в это время года бывало безлюдно, а там уселась на поваленное дерево и спустила собаку с поводка. Порой, весной и летом, мне встречались здесь олени, птицы, белки и лягушки, но сейчас, кроме нас двоих, тут никого не было. Верный пофыркивал, подлезал носом под ветви и коряги, ничего не ведая о наследстве и детстве. Может, мне следует в ироническом ключе написать о «Щелкунчике», «Путешествии к Рождественской звезде» и других милых семейных историях, которые принято смотреть на Рождество? Нет, это глупо, ведь у меня самой от них слезы к горлу подкатывают.

Потом стемнело, мы вернулись домой, я разожгла камин, открыла бутылку красного вина, вытащила заготовки для введения и уже приступила было к работе, когда Борд написал, что рад был со мной поболтать, пусть даже и по такому неприятному поводу. «Может, как-нибудь пообедаем вместе?»