7

Яркая, пестрая толпа двигалась по парку. Грохотала музыка. Впереди на огромном, сделанном из фанеры коне ехали сразу три девушки в одежде из перьев, они махали руками и что-то кричали. За конем двигалась поставленная на грузовик огромная повозка, где на пьедестале стоял усатый господин в кирасе с большой бутафорской алебардой и указывал рукой направление движения. По замыслу сценаристов всего действа этот человек должен был символизировать собой Хуана де Гарая, основателя Буэнос-Айреса. Позади него крутили павлиньими хвостами смуглокожие танцовщицы. Вообще женщин, одетых и не очень, было множество. Они танцевали, несли огромные букеты бумажных цветов, кидали конфетти и серебристые яркие ленты, в которых путались зрители, в основном туристы.

Мужчины шли молча, обычно помогали что-то нести или изображали какую-то историческую личность. Как Хуана де Гарая или его противника, вождя индейцев. Вождь вдыхал пары бензина и выплевывал на зажигалку облака пламени.

Через специально расставленные колонки гремела музыка. Оглушительно хлопали небольшие петарды, и взлетали блестящие ракетки.

Ярко, нарядно. Весело.

Если смотреть глазами туриста — рай. Без забот и волнений.

Собственно, Константин Таманский и был туристом. Насколько может быть туристом корреспондент газеты «Правда», приехавший собирать материал для книги о Че Геваре.

В Буэнос-Айрес Константин прилетел позавчера. В первую очередь сходил в посольство, где имел долгую и небезынтересную беседу с атташе по культуре, а потом отсыпался, компенсируя разницу во времени. Выйдя в город, он не ожидал увидеть что-либо интересное, но вот попал на карнавал и сейчас радовался как ребенок или как советский турист, что часто одно и то же.

Завтра он наметил пойти к дому, где Че Гевара родился и жил в юности, чтобы сделать несколько снимков и поговорить с соседями. Потом проехаться по местам, важным для известного революционера, которых в Аргентине было на самом деле не так уж много. Другое дело Куба или Боливия, куда Константин и собирался направиться после Аргентины. Все визы были уже получены, отели забронированы. Но не потратить день на праздное шатание по городу было невозможно. Все-таки… Буэнос-Айрес!

С трибун демонстрантам махали люди. Видимо, какие-то важные персоны, судя по охране, пышно разодетым женам и объемистым животам. Костя сделал несколько снимков. Книга книгой, а статья для той же «Правды» могла получиться замечательная. Например, о сытых представителях правящей верхушки, которые проводят время…

Додумать Таманский не успел.

Десятью минутами ранее.

Аркадио Мигель, как говорилось выше, был человеком решительным и стремился наполнить свою жизнь событиями. Эта черта характера и привела его, когда-то давно, в подполье. Рабочий в одном из многочисленных корабельных доков, он попал под сокращение и вскоре лишился квартиры, оказавшись на улице. После манифестации, которую разогнала конная полиция, он попал в больницу, где волей случая и познакомился с Мануэлой Коррехидор, закрутив долгий и яркий роман, в котором без стеснения выполнял роль альфонса.

Вообще на женщин ему было плевать. Хорошо, когда они есть, даже очень хорошо, но как можно относиться к женщине, которая спит с любовником, а в соседней комнате храпит ее супруг?

Но почему-то именно к Мануэле Аркадио ощущал теплоту. Может быть, из-за ее низкого, страстного голоса, может быть, из-за того, что она в постели отдавалась ему вся без остатка… Или тот запах пота, которым наполнялась комната, где они занимались любовью, был насыщен чем-то особым?.. Трудно сказать.

В любом случае, когда Аркадио Мигель посмотрел в бинокль, его рука, до того уверенно лежавшая на рубильнике, дрогнула и ослабла. Он даже сделал пару шагов назад от окна.

— В чем дело? — поинтересовался Хорхе Луис — человек, который всю ночь занимался установкой взрывных зарядов и у которого теперь тряслись руки. — Что-то не так?

— Все… — начал было Аркадио. — Там…

— Что ты мямлишь?

К окну подошли и другие товарищи. Кто-то положил руку на плечо Аркадио. Тот прокашлялся.

— В чем дело? — более настойчиво спросил Кристобаль. Это был, что называется, человек с прошлым. По происхождению кубинец, он когда-то воевал вместе с самим Фиделем. Отражал американский десант в заливе Свиней. Уничтожал армию Батисты. Но потом, после Карибского кризиса, он в чем-то не сошелся с генеральной линией партии и был вынужден покинуть родину, чтобы бороться, как он сам выражался, за счастье всего мирового пролетариата. Где заниматься этим, ему было все равно. Почему бы не в Аргентине?

— Там человек… — Аркадио Мигель вдруг почувствовал, что в горле образовался влажный и густой ком, который не проглотить. — Там, на трибуне…

Кристобаль, или, как его называли товарищи, Кристо, взял бинокль и выглянул в окно.

— Где?

— Там… Сзади… Это женщина.

— Красное платье?

— Нет, золотое. Золотое, облегающее. — У Аркадио начисто перехватило дыхание. Он помнил, как вместо этого платья по изгибам тела скользили его руки. Полные бедра, крепкие длинные ноги и кожа, восхитительная смуглая кожа. Мануэла Коррехидор.

«Этот жирный остолоп говорил ей, говорил ей! Говорил, что его пригласили! Я же забыл! Жирный боров! — билось в голове у Аркадио. — Тупой жирный боров притащил ее на трибуну!»

— И что? — холодно поинтересовался Кристо.

— Это та женщина, которая дает нам информацию, — горячо заговорил Аркадио. — Она помогает нам. Нельзя взрывать. Нельзя. Я вытащу ее оттуда. И тогда… Она наш товарищ!

— Она прежде всего жена Хосе Коррехидора. И помогает нам только потому, что ты с ней спишь. Я думаю, что она даже не знает, кто делит с ней постель, — ответил Кристо и подвел Аркадио к окну. — Посмотри туда. Что ты видишь?

— Людей, — ответил тот и поразился, каким мертвым стал его голос.

— Еще?

— Людей. Конфетти. Петарды. Перья. Яркие одежды. Женщин…

На последнем слове голос Аркадио Мигеля дрогнул.

— А еще? — безжалостно продолжал Кристо.

— Еще… Трибуны.

— А на них?

— Людей…

— Нет, товарищ. На них стоят кровопийцы. Эксплуататоры и убийцы. Они пьют кровь нашего народа. Они жиреют на его слезах и поте. Они продают нашу страну американцам. Они готовы продать нас всех. Эти мясники! И когда нас станут увозить в клетках, куда-нибудь на потеху другим мясникам, эти поставят кресла поудобней, чтобы лучше видеть наши страдания. Ты видишь палачей, которые мучают Аргентину. И их женщин, которые берут наших мужчин к себе в постель для развлечения. Им просто больше нечего хотеть! Вот что ты видишь, Аркадио.

Кристо положил его руку на рубильник.

Аркадио даже не почувствовал прикосновения деревянной рукояти. В его ушах стоял гул, а перед глазами плавало густое марево. В памяти осталась только она. Ее гибкие, нежные руки, в которых надежно и хорошо. Ее стоны. Волосы. Дыхание.

— Ты сам был для них мясом. Тебя самого выкинули с работы. И из дома. Твоя мать умерла в нищете. Твой отец сгинул в корабельных доках. Ты один из многих, Аркадио. Вся Аргентина сейчас стоит за твоей спиной и требует ответа! Требует! Услышишь ли ты ее?! Твоя Родина со слезами смотрит на этот праздник! На эти хлопушки и перья! Это карнавал перед постелью умирающего! Слышишь, Аркадио?! Слышишь?!

Едва понимая, что делает, Аркадио утопил рукоять рубильника. Чтобы прекратить, оборвать этот голос, эту боль в гудящей голове.

Где-то в толпе зевак Константин Таманский щелкнул фотоаппаратом.

А-а-ах!!!

Взрывной волной опрокинуло бутафорскую телегу с мужчиной, изображавшим Хуана де Гарая. Танцовщицы попадали вниз, индейский вождь опрокинул на себя бутыль с бензином и вспыхнул как спичка. Вслед за ним загорелись декорации, но оглушенные и раненые люди не видели огня. Погибших и изуродованных было много.

Где-то в визжащей и кричащей толпе метался советский журналист, вытаскивавший перепуганных танцовщиц из пылающих декораций. Он что-то кричал на плохом английском, то и дело утирая со лба кровь. Пытался пиджаком сбить огонь с загоревшегося грузовика. И этим своим поведением сильно отличался от своего американского коллеги, который все щелкал, щелкал и щелкал фотоаппаратом. И только потом, видимо опомнившись, кинулся на помощь какой-то девице, бившейся в истерике над актером, изображавшим Хуана де Гарая. Испанская кираса была смята, пышные усы залиты кровью.

На месте трибун дымилась огромная воронка, где сгорела и вознеслась чадным дымом на небеса единственная настоящая любовь Аркадио Мигеля.

8

— Боже мой, дорогой Генрих! Что с вами сделал этот фокусник Зеботтендорф?

Голос звучал глухо, словно бы через плотный слой ваты.

В горле стоял плотный комок. Даже дышалось с трудом. «Хуже, чем в Мюнхене в тридцать третьем», — подумал Генрих и сделал попытку подняться.

Его тут же подхватили под локти чьи-то заботливые руки. Перед глазами плавали радужные круги.

— В самом деле, Рудольф. — Голос прозвучал осуждающе. — Неужели нельзя было как-то… более уважительно? Вы имеете дело с живой легендой.

— Никогда не слышал, чтобы легенды стреляли из пистолета, — ответил из радужного марева голос Зеботтендорфа.

— Поверьте мне, дорогой Рудольф, в наше время легенды стреляют и из более крупного калибра. С легендами вообще надо обращаться осторожно, никогда не знаешь, что у них за пазухой — пистолет или атомная бомба. Ну, как вы себя чувствуете?

Генрих прокашлялся. Марево перед глазами постепенно начало светлеть.

— С кем имею честь беседовать?

— Да уж, Зеботтендорф, вы перестарались, — после озабоченной паузы ответил кто-то. — Ему память не отшибло случаем? Иначе в чем смысл?

«Значит, смысл все-таки есть, — подумал Генрих. — Стало быть, не шлепнут просто так. А может?.. Нет. Зеботтендорф не такой идиот, чтобы работать на евреев. МОССАД его первым подвесит к потолку в случае чего… Ничего, ничего. Мне бы в себя прийти. Вроде и голос вернулся. Только что за пелена перед глазами?»

— Нет-нет, память не должна была пострадать…

— Я надеюсь! И уберите, наконец, свой идиотский платок! Я чувствую себя разговаривающим с мумией.

Что-то коснулось лица Генриха, и цветастая пелена исчезла с глаз. Он сощурился и быстро огляделся.

Небольшая комната, скорее кабинет. Темное дерево на стенах, скорее всего дуб. Имперская, ставшая классической, обстановка. Острые резы на мебели, то ли руны, то ли какие-то угловатые рисунки, то ли надписи шрифтом, мало изменившимся со времен Иоганна Гуттенберга [Иоганн Гуттенберг — немецкий первопечатник.]. Сам Генрих сидел перед широким массивным столом все того же темного дерева, в кресле с высокой и довольно неудобной спинкой. Рядом, вертя в руках нелепый цветастый платок, стоял Зеботтендорф, а напротив, удобно усевшись в кресле, сидел… Генрих присмотрелся. В голове замелькали фотографии, строчки отчетов.

Фон Лоос.

— С кем имею честь? — Генрих сделал вид, что не узнал его, но фокус не прошел.

— Ах, — Лоос откинулся на спинку, — узнаю старую закалку! Бросьте, всем известно о вашей уникальной памяти. Если не ошибаюсь, последний раз мы с вами виделись у вас в кабинете, и разговор был не из приятных. Вспоминаете?

— Сразу же после неудачной операции в Африке.

— Ну, в некотором смысле она подтвердила некоторые выкладки наших… — Лоос покосился на Зеботтендорфа, — ученых.

Генрих тоже посмотрел в сторону Рудольфа, но ничего не ответил.

— Вот теперь вы в моем кабинете. Можно сказать, у меня в гостях. Я надеюсь, разговор у нас получится более продуктивный.

Барон был прежним. Толстый, важный, с ласковыми глазами и прямым орлиным носом, словно случайно прилепившимся на добродушной физиономии толстяка. Пугающее сочетание.

— Нельзя сказать, что я напрашивался на приглашение.

— Хо! — Лоос весело хохотнул. — Так ведь и я не по собственному желанию заскочил тогда в ваше ведомство. Так что будем считать, что с приглашениями мы квиты. Что же касается остального… Я побуду вашим должником. Здесь вы только гость. Вы можете располагать на этой вилле всем.

— Всем? — Генрих удивленно поднял брови и указал на телефон. — Даже этим?

— Чем угодно. — Фон Лоос развел руками. — Германское гостеприимство.

— Не боитесь, что я позвоню в полицию?

— Вздор. — Хозяин виллы отмахнулся. — Вы слишком умны для этого. Так что… никакого контроля с моей стороны.

— Какая вам в этом выгода?

— Вы прекрасный собеседник. Не то что наш уважаемый доктор. — Лоос кивнул на Зеботтендорфа. Тот возмущенно хмыкнул. — Не обижайтесь, Рудольф, но вы решительно не способны говорить ни о чем, кроме дел. Безусловно, важных, но… надо же находить и удовольствие в жизни. Так что, Генрих, я просто не могу себе позволить просто так отпустить вас.

«Ага. Вот и основное правило. Комфортабельная тюрьма».

— Честно сказать, я сомневаюсь, что буду для вас настолько интересным собеседником. Я старик, да и вы, впрочем, тоже. Хотя и выглядите на много лет моложе.

— Поверьте мне, я и чувствую себя так же.

— Возможно.

— И вы будете таким же. — Фон Лоос развел руками. — Если, конечно, захотите. Но… — Он встал. — У вас может сложиться ложное впечатление, что я вас агитирую. Все сами увидите, все сами поймете. И составите обо всем свое собственное мнение. Не стану вас утомлять.

Генрих поднялся вслед за Лоосом.

— Где моя комната?..

— Здесь. Вот там, за дверью, большая спальня. Другая дверь ведет в коридор, где круглые сутки дежурят слуги, если вам чего-либо захочется, обращайтесь к ним. Захотите прогуляться — пожалуйста. Вам все покажут. Телефон… — фон Лоос кинул на Генриха взгляд, в котором тот прочитал многое, — внутренний. Отдыхайте, а то я знаю эти зеботтендорфовские штучки, после них требуется прийти в себя. Осваивайтесь. Я зайду к вам ближе к вечеру. — Фон Лоос подмигнул Генриху заговорщически. — У меня есть кое-что из винного погреба…

9

Революция.

Какую все-таки огромную роль в истории человечества играет то, каким образом произносятся слова.

Попробуйте это слово на вкус. Это камешком катящееся «р» в начале и затухающее «я» в конце. Сколько силы можно вложить в обыкновенные значки, всего-то числом девять! И сколько страха… От чего это зависит? Где та точка, когда сила переходит в страх? И где то место, где страх превращается в силу? Всего-то одно слово… А сколько вопросов.

А теперь «р» мягко и после «л» на выдох… Так облегченно разгибаются согнутые спины. Так утирают пот со лба те, для кого труд уже не радость и не право, а рабская обязанность. Сколько чувства в одном слове!

Это слово все произносят по-разному. От испуганного шепота обывателя, через торжествующий рев поднятых кулаков, до сытой усмешки толстосума.

Революция никого и никогда не оставляет равнодушным. Она вызывает злобу, восторг, страх, ужас, воодушевление, опасение, презрение. Но только не равнодушие.

С этим словом на устах французы бросали в реку французов и рубили головы на площади. С этим словом они снесли Бастилию и учредили Республику. Русские сбросили царя, пережили голод и ужас Гражданской войны, выстроили огромную Империю — и все под кровавым знаменем Революции. Немцы в Киле и Мюнхене поднимались на бунт с криками «Свобода и Революция». Нищие оборванцы, зажатые жирующим кровопийцей до предела, сбрасывают в море десант огромной державы только потому, что в их сердцах бьется упругим ритмом: «Революция!»

Звон денег, вкус крови, запах пороха. Все это сплавлено, перемешано, скручено в одном только слове.

Для Кристобаля Бруно революция была смыслом жизни.

В ней смешалось все. Любовь. Страсть. Ненависть. Мечта о светлом будущем. Настоящая, не на словах. Товарищ Кристо отличался от многих болтунов из Комитета, которые только и могли, что трепать языком о пользе для трудящихся масс и правах человека. Кристобаль понимал, что без передела всей системы, как в отдельной стране, так и во всем мире, ничего путного из бумажек и говорильни не получится. А значит — надо что-то делать. Руками, не гнушаясь грязи и крови. Потому что революцию в перчатках не совершишь.

И Бруно делал. В его организации состояло более сотни человек. Очень многих товарищ Кристо знал лично. Не все из них, правда, об этом догадывались. Максимум, что мог знать член группы из пяти человек, это имя своего секретаря, а тот, в свою очередь, имя связного из другой группы. Каждый за себя, один Бруно за всех. Колоссальная работа, которая возможна, только когда полностью посвящаешь себя борьбе. Нет женщин, нет детей.

Люди Кристобаля были раскиданы по всей Аргентине. Они собирали информацию, работали почти во всех представительствах различных гуманитарных фондов, вели агитационную работу в армии, полиции и даже среди многочисленных банд. Иногда Бруно нравилось представлять себя головой осьминога, чьи щупальца расходились в разные стороны, проникая повсюду. В детстве он любил смотреть, как рыбаки-пескадоры ловят этих существ, от одного вида которых по телу прокатывается дрожь, а потом слушать истории про гигантских спрутов, утягивающих лодки под воду.

Теперь Кристобаль чувствовал, что крепко держит Аргентину в своих щупальцах. И не один. Множество организаций охватили страну, уставшую от вялой власти жены мертвого президента, от бедности и бесцельности существования.

Благодатная почва, в которую когда-то упали зерна марксистской идеологии, дала щедрые всходы. Но народ… Народ, за счастье которого боролись монтонерос, не был готов поддержать восстание. Это понимали все. Пример соседних государств был показателен. И значит, народ надо было подтолкнуть.

Для этого годились все средства.

Эту мысль неоднократно повторял сам Кристобаль.