— Что за подарок? — наконец спросил Ловега. Его голос дрогнул, будто надломился.

— Поедем, покажу.

Ловега, ни слова не говоря, поднялся. Легко. Кресло, сплетенное из пальмовых веток, даже не скрипнуло.

Через двадцать минут они были в злополучном переулке на берегу Ла Платы. В свете дня — обычный переулок, в меру грязный, в меру запущенный. Таких в Буэнос-Айресе сотни.

— Итак? — с интересом спросил Рауль.

— Тут ее и убили.

— Знаю.

— Человек стрелял с небольшого расстояния. Отсюда. — Антон показал на камни мостовой. — Двигался с той стороны. И…

— У вас есть доступ к полицейским архивам? — насторожился Ловега. — Или это какой-то спектакль?

— Ни то, ни другое. Ни в каких архивах не значится, что убийца окликнул ее по имени, и если бы она не откликнулась, то, возможно, осталась бы жива. А мы с вами познакомились бы при других обстоятельствах.

Рауль сделал несколько шагов в сторону стены.

— Тут, говорите, он стоял? — Его рука нырнула за пазуху.

Антону было жарко, так что свой серый в полоску пиджак он держал свернутым на локте.

— Нет, — ответил Ракушкин. — Чуть дальше…

Когда Ловега обернулся, его рука замерла на полдороге.

— Не стоит, Рауль…

Ему в живот смотрела черная дырочка ствола. Едва приметная из-за накинутого на руку пиджака. Серого в светлую полоску.

— Слишком поспешные выводы могут навредить делу. Так что давайте немного доверять друг другу. — Антон медленно опустил пистолет и через мгновение продемонстрировал пустую руку. Куда делся ствол, Рауль так и не понял. Так же как и откуда он возник в руке у русского.

Ловега вынул из-за пазухи белый широкий платок и утер пот. Криво улыбнулся.

— А вы фокусник, господин Ракушкин. Но пока ваши трюки удивляют меня не сильно. Неужели это все, что вы хотели мне показать?

— Нет, это, так сказать, прелюдия, вступление к основному представлению, говоря языком сцены. Знаете, как барабанная дробь, которая нагнетает атмосферу…

— Ах, это. — Старик засмеялся. — Паба-ба-бам!

— Да-да.

— Ну что ж, я весь внимание.

— Пройдемте. Тут недалеко. — Антон сделал приглашающий жест.

— Нет уж, нет уж, после вас! — Ловега шутливо раскланялся.

— Доверие, доверие! — Антон развел руками. — Больше доверия, друг мой.

И они пошли по переулку рядом.


На полу метался человек.

Запрокинув голову, он катался из стороны в сторону, мыча и брызгая слюной. Замызганная одежда, грязное лицо в разводах от слюны.

— Кто это? — брезгливо поинтересовался Рауль.

— Вообще-то, — Антон привалился плечом к стене подвала, — я предполагал, что это скажете мне вы.

— С какой стати? — Ловега осторожно отошел к двери.

— Не бойтесь. Он сейчас безопасен.

— Сейчас? То есть вы… он у вас уже давно?

— Нет. Недавно.

Рауль как-то странно посмотрел на Ракушкина. Тот поймал его взгляд и хмыкнул:

— Господин Ловега! Вы имеете дело с СССР, а не с нацистской Германией. То, что он в таком состоянии, не моя заслуга. Я не имею к этому отношения. Поверьте, пара ударов по ребрам не сведет с ума даже человека, чрезвычайно склонного к шизофрении. А это именно то, что я мог себе позволить в отношении человека, который застрелил Леонору.

— Он?!

— Он.

Рауль подошел ближе и всмотрелся в сумасшедшего.

— Почему я должен вам верить?

— Ну, могу предоставить вам пистолет. Отпечатки пальцев… Все это очень просто проверить.

— Так же просто, как и сфабриковать.

— У меня есть свидетели, но это вас не удовлетворит, как мне кажется. Однако, увы, больше ничего я вам предоставить не могу. Кроме своего честного слова. Это тот самый человек. Я встретил Леонору там, в переулке. Мне нужна была информация.

— Она не могла быть вашим агентом.

— Она и не была. Но могла бы им стать. Если бы не он. — Ракушкин указал на лежащего.

— А если предположить, что это вы убили Лео, потом свели с ума этого… кем бы он ни был. Или подобрали юродивого, по случаю. А затем разыграли этот спектакль, чтобы…

— Чтобы что? — поинтересовался Антон. — Не слишком ли сложно? Я мог бы предложить вам денег или пригрозить… Или еще что-нибудь попроще.

— Деньги и угрозы хороши на короткий срок, для долговременного сотрудничества необходимо то, о чем вы так много говорите.

Антон вопросительно поднял брови.

— Доверие. — Рауль отошел от заключенного, провел рукой по стенам подвала. — Я знаю этого человека. И когда я видел его последний раз, сумасшедшим он не был. Интересно, господин Ракушкин, что же из нашего сотрудничества выйдет…

18

— Это один из крупных функционеров местной ячейки, — говорил Рауль, осторожно выводя сумасшедшего из подвала. — Аркадио Мигель, кажется, так его звали. — Он потряс психа за локоть. — Аркадио, ты слышишь меня?

Тот только мычал и закатывал глаза.

— Я думаю, его надо отвести в нашу клинику. Может быть, там ему сумеют вправить мозги…

— Если честно, сомневаюсь. — Антон открыл дверь черного хода. — Судя по тому, как все произошло… Я вообще не уверен, что с этим можно что-то сделать.

— А кстати, как все произошло? — поинтересовался Ловега.

— Ну, про убийство я вам рассказывал. — Они вышли во дворик. Антон указал в сторону арки. — Нам туда. А вот что касается сумасшествия этого… Как вы сказали, Аркадио?

— Да-да…

— Так вот, с этим совсем странно. После выстрела мы скрутили его.

— Как-нибудь особенно гуманно? — с иронией спросил Рауль.

— Нет. — Ракушкин открыл скрипучую решетку и пропустил Аркадио и Рауля вперед. Кованые ворота с грохотом захлопнулись. Антон щелкнул ключом. — Совсем нет. Если вас интересуют подробности, я могу показать. Позже. Но предупреждаю, самбо нам преподавали очень толково.

— Надеюсь, не придется…

— В общем, он потерял сознание. Но это не могло быть поводом. Когда он очнулся… — Антон показал на Аркадио. — Вот что мы увидели.

— Сейчас должна подъехать машина. А там будет видно… — Рауль вздохнул. — Будет очень жаль, если не удастся вернуть его. Он мог бы кое-что рассказать…

— В принципе… — Ракушкин не договорил.

Аркадио Мигель, до того безучастно стоявший около стены, вдруг вздрогнул. Обернулся. Антон встретился с ним взглядом и мог бы поклясться, что в этот миг увидел глаза совершенно здорового человека.

Ракушкин опоздал буквально на секунду. Мигель, ни слова не говоря, кинулся вниз по улице. Следом несся Антон, выкладываясь на полную катушку. Где-то позади ковылял Рауль. Подъезжала машина. Ловега что-то крикнул, махнул рукой, старенький «Форд» коротко рыкнул и дернулся следом за убегающим. Но поздно…

Впереди уже маячила набережная канала.

Антон, понимая, что сейчас произойдет, ускорил бег, стараясь в броске дотянуться до одежды беглеца. Однако тот рывком преодолел оставшееся до ограды расстояние и легко, словно всю жизнь тренировался, перемахнул через нее. Взметнулись брызги.

Антон сорвал пиджак, сбросил туфли… Глубокий вдох он сделал уже в полете.

Вода была холодной и черной. Противно заливалась в уши.

Он погрузился глубоко и сразу принялся загребать руками, уходя еще глубже. Но Аркадио нигде не было. Когда легкие стали разрываться от недостатка воздуха, Антон вынырнул. Едва оказавшись на поверхности, он нырнул снова. И перед самым всплытием он увидел в мутной черноте светлое пятно…

На набережной шумел народ. Кто-то взволнованно метался у чугунной оградки, не зная, что делать, кто-то пристально всматривался в воду, некоторые особенно горячие личности уже стаскивали с себя одежду. Нырять, впрочем, никто не осмелился. И когда Антон показался на поверхности вместе с Аркадио Мигелем, в толпе раздались аплодисменты. Рауль и еще двое с ним уже суетились на лестнице, что вела к воде. Крепкие руки подхватили сначала Аркадио, а потом и Ракушкина. Кто-то перевернул Мигеля на живот, стараясь вылить воду из легких. Начали делать искусственное дыхание. Антон, тяжело дыша, наблюдал за этими действиями.

— Надо бы в больницу, — забеспокоился Ловега.

— Не надо… — тихо выдохнул Ракушкин.

— Почему?

— Он мертв… Совсем мертв.

— Но ведь еще можно откачать!..

— Нет, — Антон поднялся. Какой-то восторженный мужчина подал ему пиджак и туфли. — Нет. Он умер. Думаю, еще в полете. Вы можете отвезти его в больницу, чтобы удостовериться в моих словах.

Ни слова не говоря, Рауль махнул своим людям, и они потащили тело в «Форд». Следом залез и Ловега.

— А вы? — спросил он Ракушкина.

— Езжайте! — махнул тот. — А после больницы я буду ждать вас на улице Дефенса. Там есть замечательное кафе. Около Музея национальной истории…

— Хорошо!

Хлопнула дверца. Машина зарычала и уехала, оставив после себя мерзкий запах бензина.

19

— Помните Первую мировую? — спросил Зеботтендорф у Генриха.

— Ну, вы спросили! — Тот рассмеялся. — Я помню историю.

— Дело-то не в войне как таковой, а в том, что ей сопутствовало.

К вечеру похолодало, и они переместились на веранду. После дневной жары вдыхать прохладный воздух было приятно. К тому же молчаливые слуги фон Лооса принесли замечательные чесночные хлебцы к полусырому мясу, которые Генрих очень любил. Они напоминали ему Баварию, хотя в тамошней кухне не было ничего подобного. Странная и нелогичная ассоциация.

— Что же?

— Болезни. Раны. Все эти смертельные игрушки: бомбы, пули, газы, мины — все это порождало огромное количество возможностей для хирурга. И вспомните, с чем мы и весь мир начали эту войну и с чем мы ее закончили!

— И тут же ввязались в следующую… — добавил фон Лоос задумчиво.

— Да-да! — согласился Зеботтендорф. — Один год войны сделал для хирургии больше, чем десятилетия мирной жизни. Несколько лет кошмара и хаоса тогда позволили нам нынешним получить высококачественную хирургию, действенные антибиотики, анестезию… Вспомните! Как раньше было? Удар молотка через деревяшку, и пациент в отключке! А сейчас…

— К чему вы клоните, Зеботтендорф? К тому, что война — это двигатель прогресса?

— А вы собираетесь с этим спорить?

Генрих покачал головой.

— А наши лагеря?! — Рудольфа раздражала пассивность фон Лооса в разговоре. — Вы вспомните, вспомните…

— Боже упаси. Я посетил Освенцим лишь однажды и до сих пор пытаюсь забыть…

— Не получается? — поинтересовался Генрих.

Фон Лоос покачал головой.


— Да кончайте вы! — разозлился Зеботтендорф. — Все выставляют немцев палачами! А кто, по-вашему, двигал науку, прогресс?!

— Неужели комендант Майданека? — изумился Генрих.

— Мы проводили опыты! Опыты, понимаете? Важные для науки! Хотите вы или нет, но именно благодаря таким людям, как Менгеле, человечество достигло всего того… — Он покрутил в воздухе руками, словно бы охватывая все достижения мировой науки в целом. — …Того… чего оно сумело достичь! Даже выход в космос!..

— Рудольф… — Фон Лоос печально вздохнул. — Я лично знал Менгеле. Это был редкостный говнюк.

Зеботтендорф пожал плечами.

— Это не имеет значения. Те же опыты проводили и русские, к слову сказать.

— Только делали это на добровольцах, — ответил Генрих.

— А вы-то откуда знаете?

— Знаю. — Тот пожал плечами. — Несмотря на то, что вы говорите, вряд ли кто-либо из еще живых ученых Третьего рейха с удовольствием признает, что пользовался результатами исследований, полученных в Аушвице.

— Не важно! — Зеботтендорф потерял запал и бухнулся в кресло. — К чему я это все говорил?

— Да-да. Мне тоже интересно. — Генрих налил себе апельсинового сока, подсел к вкусно пахнущим хлебцам и мясу.

— И мне! — поддержал его фон Лоос.

— Я вспомнил! — Зеботтендорф радостно поднял палец.

— Да ну? — удивился Генрих с набитым ртом.

Фон Лоос радостно рассмеялся.

— Ну вас к черту! — беззлобно отмахнулся Рудольф. — Слушайте. Война позволяет прогрессу двигаться вперед семимильными шагами. И сейчас мы с вами находимся в той стадии, в какой находилась медицина, а конкретнее хирургия, в 1914 году. Припоминаете?

— Ужас… — равнодушно ответил Лоос.

— Вот именно. Мы хирурги душ! Но мы едва-едва сумели разобраться, какие органы важны, а какие несут только вспомогательную функцию. Едва-едва научились резать. И зашивать. Еще даже не умеем подавлять воспалительные процессы… — Зеботтендорф замолчал, глядя на жующих Лооса и Генриха. — Мы даже еще не умеем удалять гной! Грязь! Вонь!

— Тьфу! — Фон Лоос оттолкнул тарелку. — Идите вы к дьяволу, чертов доктор!

Генрих продолжал невозмутимо жевать.

— Удивляюсь вашему спокойствию, дорогой Генрих! — Фон Лоос встал, прошелся по веранде. Налил себе сока. Попробовал. Сердито выплеснул его в кусты и взял в руки бутылку с коньяком. — Гадость какая. Неужели нельзя без этих подробностей, черт побери?!

— Я просто хотел, чтобы вы прочувствовали уровень, — спокойно пояснил Зеботтендорф. — Уровень и серьезность вопроса. Поэтому и прибегнул к этой малоаппетитной метафоре. Приношу свои извинения.

Фон Лоос раздраженно сел в визгливо скрипнувшее кресло.

— Итак, я продолжаю? — поинтересовался Рудольф.

— Да, конечно. — Фон Лоос махнул рукой. — Простите, не сдержался.

— Итак, мы находимся в начале пути. В самом начале. Душа для нас все еще тайна за семью печатями. Одно отличает нас от всех остальных: мы знаем, что душа не только существует, но на нее можно воздействовать. Это знание дорогого стоит, поверьте. Кое-что мы умеем, но пройдут не то что годы… Пройдут столетия, пока мы, наконец, достигнем нужного уровня.

— Собираетесь прожить еще сто лет? — спросил Генрих. Он прищурился на Зеботтендорфа. Старик выглядел в лучшем случае на шестьдесят.

— Нет! Но и ждать не хочу. Никакой постепенной работы! Нам нужен рывок! Понимаете? Рывок, возможность жертвовать сотнями жизней, тысячами! Нам нужен материал для работы!

Генрих осторожно отодвинул тарелку. В задумчивости он водил руками по столу. Правая рука задержалась на столовом ноже. Не меняя положения, он обернулся и посмотрел на Зеботтендорфа.

— Вам нужен свой личный Аушвиц, доктор?

— Мне нужна возможность работать. И только война позволит мне… Позволит мне совершить революцию в науке. Такую, о которой можно только мечтать. Понимаете? — Он наконец посмотрел на Генриха. — Бросьте, старина! Вам не к лицу роль моралиста. Неужели, осуждая человека, вы не догадывались, куда он попадет? Ха! Ни за что не поверю…

— Осуждал его не я. Я только делал свою работу… Работу полицейского, — тихо ответил Генрих. — Делал, как мог. Но вы правы. Знал. Все знал.

— Ну, так чего же? Победителей не судят!

Генрих отодвинулся от стола.

— Что-то я потерял аппетит.

— Еще бы. — Фон Лоос вытащил из кармана сигару, понюхал ее, с наслаждением закурил. — Наш доктор отобьет желание жить у любого. Но поверьте мне, все не так уж плохо, как кажется на первый взгляд. Когда я впервые увидел его работы, не поверите, Генрих, чуть не вырвало. Но, оказывается, во всем этом есть и положительные стороны. Например… — Он похлопал себя по животу. — Я прекрасно себя чувствую, хотя мне уже чертова туча лет. А все он.

И фон Лоос ткнул пальцем в Зеботтендорфа, который раскланялся с деланым кокетством.

— Это действительно важное открытие. И это действительно путь к власти. К настоящей власти. Над всем этим гнилым миром!

20

Напротив Музея национальной истории разбит парк. Один из самых больших в Буэнос-Айресе, он стал традиционным местом для встреч влюбленных парочек и почему-то несанкционированных студенческих манифестаций. По негласному договору с властями города студенты превратили это место в аналог английского Гайд-парка, но свобода слова и поведения не распространялась далее витой чугунной ограды.

Парк Лезама находился между двумя крупными проспектами и двумя небольшими улицами — Дефенса и Бразиль. Как раз на углу этих двух улочек и располагалось кафе «Монтерей», из-за столиков которого удобно было наблюдать за происходящим в парке. В меню этого заведения входили даже небольшие театральные бинокли, подававшиеся с фирменным коктейлем «Наблюдатель». Поскольку молодым парочкам не свойственна особенная осторожность и стеснительность, то посмотреть часто было на что.

Антон выбрал это место не случайно. Вход в кафе был расположен так, что войти незаметно не имелось никакой возможности, а в случае особенно крупных неприятностей можно было достаточно легко взобраться на крышу соседнего здания, для чего, как бы случайно, со стены свешивалась старая, но крепкая металлическая лестница.

Ко всем прочим удовольствиям в «Монтерее» хорошо кормили. Помимо традиционных для Латинской Америки блюд, Аргентина имела свои особенности и отличия. Итальянские эмигранты привили этой стране сильную любовь к макаронам, и за аргентинцами закрепилась стойкая слава главных макаронников Южной Америки. Однако близость океана тоже давала себя знать. Одни только креветки готовились поварами Буэнос-Айреса более чем по пятидесяти различным рецептам. А уж по поводу гаспачо, холодного супа из помидоров, огурцов и прочей зелени, между ресторанами шла необъявленная война, каждый шеф-повар считал именно свой рецепт наилучшим.

Впрочем, у каждого ресторана, бара или любого другого питейно-закусочного заведения было свое «самое-самое». Так, в «Монтерей» готовили самые-самые сочные асадо, запеченные на углях говяжьи ребра. У посетителя, который, попробовав местные асадо, не выражал бурного или хотя бы сдержанного восторга, будущего в этом кафе не было. Толстый и важный главный повар лично стоял в дверях кухни и ревниво следил за лицом человека, которому принесли это «самое-самое» блюдо.

Поговаривали, что одного клиента, который выразил мнение, что вареный рулет из говядины с овощами, матамбре, в соседнем ресторане готовят лучше, чуть не побили. Объявив его сразу провокатором, марксистом и правительственным шпиком.

Антон сидел за дальним столиком и пил кофе, заваренный по местной традиции до состояния жидкого асфальта. Несусветная горечь, от которой сердце начинает бешено колотиться и в ушах шумит. В употреблении этого напитка Ракушкин находил какое-то особенное мазохистское удовольствие.

Мимо, не торопясь, проехала знакомая машина. Антон сделал еще глоток и посмотрел на часы. Через четыре минуты ровно в дверях появился Рауль Ловега. Светлый костюм, неизменная шляпа, тросточка. Ни дать ни взять дедушка какой-нибудь аристократической семьи, которая ведет свой род если не от самого де Гарая, то от каких-нибудь испанских грандов, с этим самым Гараем приплывших. Впрочем, это обманчивое впечатление рассыпалось, как карточный домик, стоило только взглянуть на руки Рауля. Широкие ладони, узловатые длинные пальцы и мозолистая ладонь человека, привыкшего трудиться с детства.

Антон поднял руку. Ловега кивнул и направился к нему, тяжело опираясь на трость. Появившийся словно из-под земли официант получил заказ на кофе, поскучнел лицом и исчез.

Здороваясь со стариком, Антон приподнялся.

— Сидите-сидите. — Рауль тяжело опустился на стул.

— Что-то с ногой? — поинтересовался Антон.

— Не стоило мне с вами бегать. — Ловега криво улыбнулся. — Поясница… А ведь когда-то я телегу поднимал на спор. Представляете? Старость все-таки гадкая штука. Она делает человека слабым.

— Старость — это понятие духовное. Тело — это механизм, который просто изнашивается, но если за ним ухаживать должным образом, то оно может работать достаточно долго.