— Ого. Этому вас учили там, в Союзе?

— Меня много где учили. — Антон улыбнулся. — Иногда я учился сам.

Принесли кофе. Ракушкин поднял брови:

— За сердце не боитесь?

— А вы? — Ловега кивнул на почти пустую чашечку Антона.

— Для меня это своего рода тренировка. Знаете, как какой-то римский император принимал каждый день немного яда, сделав таким образом свой организм более устойчивым к популярной в то время отраве.

— Интересный подход. — Рауль одним глотком ополовинил чашечку. — Но я уже в том возрасте, когда бояться особенно нечего.

Антон допил кофе, осторожно собрал гущу в ложечку и отправил в рот. Ловега удивленно на него посмотрел, но ничего не сказал.

— Студенческая привычка, — пояснил Антон. — Какие у вас новости?

Рауль пожал плечами и сел вполоборота.

«Не доверяет», — подумал Ракушкин.

— Аркадио умер.

— Ну, это я знал сразу. А от чего?

— Сердце. — Рауль кинул быстрый взгляд на Антона и снова принялся рассматривать парк, где только-только зажглись вечерние огни. По освещенным дорожкам прогуливались парочки. — Все как вы сказали. Сердце. И только потом вода. Доктор вообще сказал, что, если бы не вода в легких и не мой рассказ да куча свидетелей, он бы вообще решил, что Аркадио умер… Ну… Пару дней назад.

— Как так? — Антон удивленно посмотрел на Рауля. Потом поднял руку, щелкнул пальцами, привлекая внимание официанта. Показал на кофейную чашечку и бодро постучал по горлу жестом, понятным во всем мире.

— А вот так… — Рауль играл желваками. — Доктор врать не станет, я его знаю давно. И он меня знает. — Ловега замолчал, завидев приближающегося официанта.

С подноса на стол перекочевали еще одна чашечка кофе и две рюмки золотистой тростниковой водки. Антон взял тоненькую рюмочку, предложил Раулю. Тот помялся, но принял.

Выпили, не чокаясь. Огненная жидкость с горьковатым привкусом трав обожгла язык.

— Доктор даже пытался объяснить, — продолжил Рауль, отдышавшись. — Какие-то там… ткани. Признаки. Я ничего в этом не смыслю, но его мнению я верю. Таким образом, у меня к вам два вопроса, господин Ракушкин.

— Всегда готов ответить на все ваши вопросы.

Антон отметил, что в заведение вошли два высоких индейца. Сели за крайний к дверям столик, блокируя выход. Похоже, Ловега заявился с охраной.

— Откуда вы знали, что он мертв?

— По-вашему, я не видел трупов? Я тащил его из воды, помните? Живые люди, даже нахлебавшиеся воды… Как бы это вам объяснить?.. Совершенно другие ощущения.

— Я понимаю.

— Вы по-прежнему подозреваете меня в том, что я убил Аркадио Мигеля?

— Ну, возможностей у вас было предостаточно. А мотив…

— Мотив не важен. Не думаете же вы, что он кинулся в канал, чтобы сбежать от нас вплавь? Это по меньшей мере глупо. И потом, чтобы уцелеть, достаточно было остановиться где-то в людном месте. Убивать его на глазах у стольких свидетелей… — Антон покачал головой. — Какой был второй вопрос?

— Я задам его позже, — ответил Рауль, допивая кофе. — Тем более что это сейчас не имеет значения. Получается так, что вы загнали меня в угол, Антон.

— Разве? — Ракушкин удивленно поднял брови.

— Да-да. Теперь у меня не остается другого выхода, как сотрудничать с вами.

— С чего такая уступчивость?

— Дело в том, что я вам немного наврал. Сказал, что в моем возрасте бояться нечего. Однако это не так. Я беседовал с людьми, которые знали Аркадио. Многое проверил. Видите ли… Я боюсь за все наше движение. И есть определенные люди, с которыми мне в одиночку не справиться. А полагаться на… Комитет я сейчас не могу. Уже не могу. Поэтому как ни грустно, но я вынужден принять вашу игру.

— Это слишком мрачно звучит! — Антон замахал руками. — Можно сказать проще. У нас с вами есть общие интересы. Вы хотите избавить своих людей от опасности, а я очень хочу разобраться в том, что происходит. Я помогаю вам, вы помогаете мне. Ничего страшного в этом нет.

21

Пока нацистские бонзы, избежавшие суда, строили планы, скручивая людскую натуру в упругую плеть, вполне пригодную, чтобы гнать ленивое человечество вперед еще пару тысячелетий… Пока монтонерос во имя свободы собирали на своих подпольных заводах смертоносные машинки и печатали листовки… Пока офицер ГРУ играл в словесные игры с хитрым стариком, знающим слишком много, чтобы спокойно жить… Пока советский журналист вдохновенно набивал на старенькой машинке главы для своей книги о знаменитом команданте… Пока огромный Буэнос-Айрес жил, надеялся, веселился, страдал, умирал и рождался в лучах заходящего солнца…

На балконе президентского дворца стояла немолодая женщина. Позади нерешительно мялись телохранители. Уже только за это их следовало бы выгнать к чертовой матери, но… Буэнос-Айрес лежал перед ней, слишком красивый город, чтобы отрываться от него ради такой глупости. К тому же Изабелла Перон, вдова покойного президента, мадам-президент, как называли ее за спиной, была слишком мягкой женщиной. Слишком мягкой для того поста, который она занимала. Газеты открыто смеялись над ней. Марксисты безнаказанно кидали бомбы и убивали. Военные… Вот военных Изабелла не любила. И с удовольствием превращала их в публичное посмешище, изгоев, отодвинув подальше от столицы, загнав в самые дальние гарнизоны, оставив в Буэнос-Айресе только гвардию и целиком полагаясь на полицейский аппарат.

Она запуталась в интригах. Она устала маневрировать между интересами иностранцев и своими собственными. Она перестала узнавать министров в лицо, так быстро они сменяли друг друга: сажаешь одного коррупционера, тут же на его месте объявляются еще трое. Она не спала трое суток, пытаясь распутать кровавый клубок событий, последовавших после взрыва в парке Колон. Но ниточки ускользали из ее рук… Ускользали. На столе в белом кабинете лежали три ультиматума, составленные тайной полицией, гвардией и профсоюзами — последние были, и об этом знали все, официальным представителем монтонерос в правительстве.

В сказочном городе, где некогда был такой дивный воздух, стало нечем дышать. Будто горло сдавила чья-то железная перчатка.

Позади тихонько кашлянули.

Изабелла вздрогнула, обернулась.

— К вам генерал Видела… — Лицо смутно знакомое, кто-то из канцелярии. Кто? Она не смогла вспомнить. Похож на хорька.

— Пошлите его к черту.

— Это невозможно…

Хорек испуганно обернулся.

— Почему?

— Я уже здесь.

На балкон вышел генерал. Крупный, сухой, высокий. Подстриженные усы лихо заворачиваются вверх. Короткие седые волосы, горбатый острый нос. Ни дать ни взять Кларк Гейбл. Если бы не сабельный шрам через левую щеку.

— Сеньора!

Короткий поклон и щелчок каблуками. Мундир сидит как влитой, ни складочки лишней. Изабелла с раздражением подумала, что не может ни к чему прицепиться. Одет почти идеально… Почти — только потому, что вдова президента ненавидела военную форму.

— Врываетесь без приглашения, генерал?

— Другого способа я не вижу. Мое прошение об аудиенции остается без ответа третий раз.

— Разве?

— Тот лепет, которым меня кормит ваша канцелярия, я не рассматриваю в качестве ответа.

Изабелла замолчала и отвернулась.

Видела встал рядом, окинул город взглядом. Площадь перед президентским дворцом. Открытая, неуютная, такую легко запереть пулеметным огнем. К дворцу и близко не подойдешь. Дальше — улицы, дома. Высотки. Плацдармы. Рубежи. Корпуса. Объекты. Закатное солнце делало город опасным, переменчивым. Удлиняло черные тени, словно специально маскируя удобные огневые точки. Хороший город. Генерал любил его. Как любят старый, надежный и испытанный полигон.

— Я знаю, как вы относитесь к военным, сеньора. И не стал бы портить вам и себе замечательный вечер.

— Если бы не что?..

— Вы и сами прекрасно знаете. Объяснение моему появлению в ваших покоях можно уложить в одно слово.

Изабелла даже не пошевелилась.

— Это слово — Аргентина.

— А я думала — деньги…

Шрам на лице Виделы дернулся, будто живой.

— Насколько я знаю, бюджет на этот год уже утвержден и беседовать с вами о его пересмотре бесполезно. На нужды армии выделено…

— Сколько необходимо! — Изабелла подошла к перилам и стукнула по холодному мрамору кулачком.

Генерал поправил усы и промолчал. Первой не выдержала вдова президента:

— Если вы пришли клянчить у меня не денег, то чего же?

— Я оставлю без внимания ваш тон и скажу просто: страна находится на грани развала. Вы упустили бразды правления из своих рук, да, если быть откровенным, никогда их и не держали как следует…

— Ха! А вы, стало быть, знаете, как их нужно держать?!

— Это не важно. Имеет значение только то, что вот-вот произойдет переворот. И я ничем не смогу помочь законной власти.

— У меня есть гвардия и полиция. Армия — это… в лучшем случае пережиток. А в худшем…

— Либеральные бредни! — От такого рыка президентские телохранители вздрогнули и едва не вытянулись по стойке смирно. — Не более чем вздор! Когда марксисты придут к власти, поверьте мне, вам будет не до смеха. Если вы не можете навести порядок в стране, то найдутся силы, которые готовы воспользоваться этим.

— Неужели я уже назначила вас шефом тайной полиции? — Изабелла всплеснула руками. — Как же я не углядела такой талант сразу?! Мои донесения…

— Вранье, от первого до последнего слова…

— Не нужно делать из меня дурочку! Не забывайте, с кем вы разговариваете, наконец! — Она в ярости обернулась к Виделе. Тот спокойно смотрел ей в глаза. — Что вы принесли, генерал? Я вижу, у вас бумаги…

— Прошу.

Изабелла приняла из рук Виделы толстую кожаную папку.

— Очередной ультиматум?

— Скорее соображения по выходу из кризиса.

Она криво усмехнулась и сказала тихо:

— Очередной ультиматум… Я уже читала что-то подобное. Вчера мне принесли «соображения» от профсоюзов… Позавчера от комитета национальной гвардии… Да-да, не удивляйтесь, генерал, комитета! Так и сказали… До этого меня завалила бумагами тайная полиция. Просто странно, что в стране столько умных людей, а толку от них никакого нет… И все, буквально все знают, что мне делать. Этого не знаю только я. — Она взвесила в руке папку генерала. — Ваш труд наиболее весом. — Изабелла положила бумаги на край балкона. — Вы простите меня, генерал. Я вспылила и наорала на вас зря. Это просто нервы и тяжелый день. Несколько дней. Много-много тяжелых дней. Я понимаю, что происходит в стране, генерал… Но что я могу сделать? Лишить их, — она махнула на город, где уже зажглись вечерние огни, — свободы?

— Это анархия. Ради свободы мы должны остановить анархию, сеньора!

Изабелла закрыла лицо руками. Сжала виски тонкими пальцами.

— Я изучу ваши бумаги, генерал. Я обещаю…

22

— На ночь глядя я бы туда не отправлялся, — сказал фон Лоос, поправляя ворот белоснежной рубашки. — Но вам, Генрих, будет интересно. Тем более у вас, видимо, нервы крепче моих. Сказывается опыт.

Генрих неопределенно хмыкнул, глядя, как Зеботтендорф о чем-то договаривается по телефону.

— Я, в общем-то, составляю вам компанию, — продолжал Лоос и залпом допил коньяк.

— За компанию и жид удавился… — пробормотал Генрих.

— Как?! — обрадовался Лоос. — Как вы сказали?

— Это такая пословица. Русская.

— Удивительно! Определенно, есть что-то общее…

— В чем? — Генрих посмотрел вслед нетвердо шагающему Лоосу.

Тот подошел к столику, налил себе еще коньяка, лихо крутанулся на каблуках и едва не упал.

— В нашем с ними мировоззрении…

— С русскими?

— Да!

— Вам кажется. Просто слово «жид» сбило вас с толку. Кстати, не боитесь напиться?

Лоос отмахнулся.

— Боюсь не напиться! Вы все сами поймете, когда сходите на экскурсию с нашим доктором.

— Все так плохо?

Фон Лоос хмыкнул и вдруг спросил:

— А откуда вы знаете русские пословицы?

— Пришлось выучить. Для общего образования.

Лоос погрозил Генриху пальцем и засмеялся. Хотел что-то сказать, но тут Зеботтендорф грохнул телефонной трубкой по аппарату и в раздражении сказал:

— Все готово! Можем ехать!

— Что-то не так? — поинтересовался Генрих.

— Да. Германская привычка разводить бюрократию и наводить порядок везде и всюду!

— Разве это плохо?

— Это прекрасно! Но, черт побери, если я — Я! — хочу посетить лаборатории и показать результаты своих экспериментов кому-то еще, почему я должен проходить через все эти… бумажные завалы?! У вас тоже так было?

Генрих развел руками.

— Порядок во всем. Это чисто германский девиз.

Зеботтендорф раздраженно крякнул и посмотрел на Лооса.

Тот пьяно пожал плечами и сказал:

— Я тут ни при чем. Со своей стороны я сделал все. Машина нас уже ждет. А уж пропуска, бумажки — извините, Рудольф. Сами. Сами.

— Хорошо. Едем.

Генрих напрягся. Но его надеждам не суждено было сбыться. Машина стояла в гараже, а наглухо задраенные специальными шторками окна совершенно не позволяли увидеть что-либо вокруг. В конце концов, он даже не знал, находится ли в Буэнос-Айресе или же его в бессознательном состоянии отвезли к черту на кулички.

Основательно подвыпивший фон Лоос оказался болтлив. Слушая его неумолчную трескотню, Генрих считал про себя секунды, прикидывая по звуку двигателя и тряске скорость автомобиля. Все-таки хоть какой-то ориентир. На случай чего…

— Вас что-то беспокоит? — вдруг спросил Зеботтендорф.

— Да, — честно ответил Генрих.

— Что же?

— Вы, Рудольф. И ваши идеи.

Доктор усмехнулся и хитро посмотрел на него.

— Но вы же понимаете. За этими идеями будущее. Будущее.

— Разве это повод, чтобы радоваться?

— Но причастность к истории разве вас не будоражит?

Фон Лоос продолжал болтать, уже не обращая внимания, что его никто не слушает. Генрих наклонился к Зеботтендорфу:

— А как по-вашему, должен ли Третий Ангел радоваться тому, что причастен к Апокалипсису? Будоражат ли его звуки собственной трубы?

Зеботтендорф откинулся на спинку кресла.

— Никогда бы не подумал, что вы мистик.

Генрих промолчал, складывая секунду за секундой. Учитывая неточность подсчетов, получалось, что лаборатории расположены километрах в двадцати пяти от виллы, где жил фон Лоос. Машина двигалась ровно, что говорило о неплохом качестве дорог и малом количестве поворотов. Скорее всего какое-то загородное шоссе.

Лоос наверняка очень бы удивился, если бы узнал, что Генрих вспомнил еще одну русскую пословицу. На безрыбье и рак — рыба.

— Приехали, — объявил Зеботтендорф, открывая дверцу.

Машина стояла в точной копии гаража, откуда минут двадцать назад выехала.

— Вы уверены? — спросил Генрих.

— Абсолютно! Прошу сюда. — И Зеботтендорф двинулся к неприметной двери в стене. — Прошу-прошу! Будьте как дома…

— Не дай бог… — пробормотал фон Лоос и махнул водителю: — Жди тут, мы скоро.

Дверь вела в длинный коридор, бежевые стены которого освещались яркими светильниками. Пахло краской и еще чем-то. Сладковатым. Очень неподходящий запах для такого места.

Ладан.

«Чертей отгоняют?» — подумал Генрих и усмехнулся.

Шли долго. Коридор плавно спускался вниз, чуть заворачиваясь спиралью. Несколько раз проходили через посты, где хмурые и молчаливые люди осматривали их бумаги и открывали решетку, перегораживавшую коридор.

— У вас все серьезно, — прокомментировал Генрих.

— А вы еще не поняли? — В голосе Зеботтендорфа читалось удовлетворение.

— И все это под боком у аргентинского правительства… Как они терпят?

Зеботтендорф ухмыльнулся и покосился на Генриха с некоторым злорадством.

— В вас нет размаха!

Они подошли к последней двери. Простая фанерная дверь, крашенная белым…

— Это самая большая тайна всего двадцатого века! — торжественно сказал Рудольф. — И вы к ней причастны, господа!

Он толкнул дверь и вошел.

Генрих посмотрел на фон Лооса, тот скорчил постную мину и кивнул.

То, что располагалось внутри, поражало воображение. После тесного коридора — огромное помещение с яркими, свешивающимися сверху большими лампами. Под скрывающимся в темноте потолком, увидеть который Генриху не удалось, что-то шелестело, кажется двигалось. Большое, массивное.

Дверь, через которую они вошли, вела на небольшую решетчатую площадку, которая, как трибуна, возвышалась над колоссальным залом. Даже отсюда невозможно было разглядеть противоположные стены. Ряды клеток из крупных прутьев уходили вдаль. Проходы между ними пересекались, образуя целые улицы. На каждом перекрестке курилась дымом большая чаша с благовониями — совершенно чуждая этой помеси концлагеря и медицинской лаборатории. Вдоль стен располагались отделенные друг от друга занавесками операционные. Сверху были хорошо видны хирургические инструменты, специальные столы, какие-то шкафы со склянками внутри.

— Добро пожаловать в Храм Покоренной Души! — воскликнул Зеботтендорф.

Генрих поморщился.

— Что за патетика?

Рудольф пожал плечами:

— Пошло, конечно. Понимаю. Но это только пока…

Они спустились вниз.

— Сюда… — Зеботтендорф показывал путь. — Тут все разбито на улицы. Это как бы город, понимаете? Каждая улица указывает на тот аспект души человека, который изучается. Улица Страха, улица Любви… Понимаете? Вот тут у нас улица Подчинения. И есть еще улица Тела. Там исследуются вопросы воздействия души на тело и наоборот… Очень интересные эксперименты. А сейчас я вам представлю своих воспитанников.

Он остановился на одном из перекрестков. Генрих обратил внимание, что клетки вокруг них пусты.

— Алеф…

Генриха как током ударило. Из пустоты, из воздуха, буквально из ничего, вышел бледный человек в черных непроницаемых очках.

— Бет…

Второй…

— Гимел!

Третий.

— Далет!

Четвертый. Похожие друг на друга как братья. Бледные, будто из них выкачали всю кровь. Они появлялись из воздуха, становились вокруг, глядя перед собой безо всяких эмоций.

— Хе! Вав!..

Всего шесть. Белые халаты. Черные очки. Почему-то Генриху бросились в глаза их руки. Вытянутые, явно длиннее, чем у обычного человека, с крепкими узловатыми пальцами.

— Я назвал их буквами еврейского алфавита. Из уважения к доктору Майеру. — Зеботтендорф засмеялся.

Генрих всмотрелся в лица.

«А вот этого я, кажется, помню, — подумал он, глядя в лицо последнего. — Уже встречались».

— Очередные люди будущего?

— Нет, Генрих! Единственные люди будущего! Единственные! Это не расовая теория, нет. Это не выдумки Геббельса. Это наука! Наука сделает человека обычного человеком будущего. Только она, а не какие-то там россказни об избранном народе. К слову сказать, доктор Майер искал душу не во всех людях. Одной из целей, которую он преследовал, было найти душу в одних и обнаружить ее отсутствие в других. Вы понимаете?

— Да, звук старой погремушки узнаешь сразу. — Генрих осматривался с явным интересом. — Для чего эти клетки?

— Для материала, конечно. Пойдемте дальше, я покажу.

И они двинулись по какой-то из улиц, сопровождаемые безмолвным конвоем из людей будущего.

— Вот любопытный экземпляр. Смотрите. Я подобрал его на улицах Сантьяго. И поверьте, это не моя работа. Я только подправил кое-что… — Зеботтендорф махнул рукой в сторону ближайшей клетки.

Генрих поначалу ничего не увидел, но потом в дальнем углу обнаружилась скрюченная фигурка. Обнаженный мальчик. Нет, он не был похож на узников концлагеря, никакой изможденности, худобы. Но глаза… В глазах его было нечто, заставившее душу Генриха похолодеть. И теперь в слове «душа» он увидел особый смысл.